Юбилей политбандитизма в Восточной Европе

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Лишь один он бабачит и тычет.

Как подковы дарит за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина

И широкая грудь осетина.

Осип Мандельштам, 1933 г.

За «празднованием» 90-летия Октябрьской революции и 70-летия Большого террора несколько забылся юбилей другого события. 80 лет назад, в декабре 1927 года, XV съезд ВКП(б) ознаменовался триумфом Иосифа Сталина. Лев Троцкий был с позором исключен из партии, «кремлевский горец» стал единоличным вождем страны, а правящий слой принял решение о проведении индустриализации и коллективизации, в корне изменившие жизнь страны. Началась новая эпоха. О прошлом империи террора и ее нынешнем восприятии рассказывает один из ведущих европейских исследователей сталинизма, профессор кафедры истории Восточной Европы Берлинского университета имени Гумбольдта Йорг Баберовски.

— Как вы определяете сталинизм?

— Это не синоним марксизма и коммунизма — коммунисты и марксисты бывают разные. К специфике сталинизма относится массовый террор, самоуничтожение правящего аппарата, гротескный культ личности и форма абсолютного личного правления. Дополнялось это все экстремальной «модернизацией» аграрного общества. В этом смысле сталинистским был режим Мао, сталинистская — северокорейская модель. По методам сталинистом был и Пол Пот, хотя он и проводил активную деиндустриализацию страны.

— В чем вы видите основные отличия сталинизма от схожих тогдашних тоталитарных движений: ленинского большевизма, национал-социализма?

— Раньше ленинскую и сталинскую фазу рассматривали как нечто весьма отличное. Сейчас больших различий я не вижу. Основные механизмы сталинской власти насилия — взятие заложников, депортации, массовые расстрелы и т.д. — были отработаны еще Лениным. Новым стало самоистребление партийного аппарата.

Эта новация в значительной степени связана с личностью Джугашвили, с еще доиндустриальной, досовременной (нем. vormoderne) кавказской культурой насилия и правления, когда людей в подчинении держат личными связями, персональными отношениями, а также тем, что убивают непокорных или «предателей». Это — мафиозная система. В какой-то степени сталинизм можно назвать государственным политбандитизмом. И это не эмоциональная оценка, а сущностная характеристика.

Ленин и Гитлер также истребили миллионы людей, однако ни «братвой», ни «пацанами» их лично и их клики назвать нельзя. Оба были идеологически мотивированы. Ленин был фанатичным марксистом, а также злым по натуре человеком, презиравшим народ. Гитлер и его приближенные даже между собой оперировали категориями «высшей расы», «мирового еврейства», «величия немцев». Показательно, что в 1944 году, когда для вермахта был ценен каждый автомобиль, нацисты стремились вывезти из осажденного Красной армией Будапешта евреев и уничтожить их: кроме фанатизма и идеологических мотивов этим действиям иного объяснения не придумаешь.

Вначале я думал, что со сталинизмом схожая ситуация. Но, просмотрев массу документов из личного фонда Сталина и членов политбюро, многие сотни их личных записок друг другу, я не нашел упоминаний о какой-либо причине их истребительных действий. Они обсуждали технику массовых убийств, депортаций, а о причинах как бы и не говорили. Для них и так все было ясно — они решали проблемы. Известно высказывание Джугашвили: «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы». Ни о каком марксизме, социализме и счастье человечества речь внутри сталинской циничной «бригады» не шла. Единст­венную мотивацию насилия, которую я вижу в этой секретной переписке, — получение лояльности, контроля, одним словом — власть, ее удержание, укрепление и безграничное распространение.

С этим связано и другое отличие: Гитлер и Гиммлер были типич­ными «убийцами за письменным столом» (Schreibtischtater), фантазерами, Сталин же был практиком, и ему нравилось насилие. Известно свидетельство: когда супруга одного из штабных офицеров рассказала фюреру, что голландских евреев варварски депортируют, то Гитлер не захотел об этом слышать. «Окон­чательное решение» в значи­тельной степени было для него абстрактным действием: он не смотрел фотографии, не читал и подробных отчетов. Гиммлер один раз присутствовал при расстреле, и ему стало плохо, он упал. Наоборот, Сталин с Берией и Ежовым с удовольствием смотрели, как начальник личной охраны вождя Паукер актерствует, изображая мольбы Зиновьева, целующего сапоги палачей-чекистов. Сталин, задыхаясь от смеха, говорил: «...Я больше не могу!» Характер­но, что одного из начальников расстрельной команды Лубянки Блохина, который лич­но осуществлял, в частности, расстрелы польских офи­церов, он неоднократно приглашал на свою дачу. Известна запис­ка, в которой он обсуждал с Блохиным, какой пистолет лучше выбрать для расстрела. Сталин посоветовал немецкое оружие: оно надежнее. Позже Бе­рия хотел «отодвинуть» Блохина, но Сталин его защитил, говоря, что это был ценный сотрудник, который хорошо работал.

Изначально Сталин практиковал круговую поруку. Анастаса Микояна он в 1937 г. послал в Армению проводить чистки, т.е. террор, прежде всего в армянской компартии. Известно, что всех своих сподвижников он заставлял напрямую участвовать в преступлениях, ставить свои подписи под приговорами их бывших друзей, а также под указами о массовых убийствах. После этого для сталинского ближайшего окружения обратного пути не было — оно было запятнано в крови и связано с вождем лично. Все это тоже наводит на параллели со спустившимся с гор «крестным отцом». Неслучайно в сталинском властном аппарате было так много выходцев с Кавказа, один Берия чего стоит. Ни до, ни после сталинизма в СССР кавказцы не занимали в правящем слое столь значимой ниши.

— А если мы берем для сравнения более широкую панораму режимов?

— Национал-социализм до 1941 года, или как минимум до 1939-го представлял собой что-то среднее между тоталитарным и авторитарным режимом. Массового и тем более открытого истребления людей не было. В Германии более-менее сохранялось разделение властей, независимая юстиция. Гитлеру досталось общество с сильными традициями и институтами, с которыми он вынужденно считался. И в начале войны он обрадовался, открыто говорил, что теперь уж все должны исполнять его приказания, потому что Руби­кон пройден, и обратного пути нет. По ряду причин для брутализации режима особую роль сыграла советско-германская война. И по уровню жестокости против собственного народа, а также по некоторым другим чертам национал-социализм приблизился к сталинизму только во второй половине 1944 года. У Сталина в Советском Союзе уже изначально было большое пространство для маневра, с обществом он с конца 20-х годов мог творить едва ли не все, что ему вздумается. И он творил.

Известно много восхищенных высказываний приближенных Гитлера и его лично о Сталине, когда фюрер восторгался его решительностью, последовательностью и безоглядностью, в том числе в проведении репрессий.

— Какие тенденции в западной историографии сталинизма замечены в последние 10—15 лет?

— Это связано с открытием российских архивов. Исследования до этого периода находились под сильным влиянием тезиса, что сталинизм в значительной степени формировался «снизу», такие концепции представляла Шейла Фицпатрик и ряд других авторов. До 1991 года порой говорилось, что режим был не тоталитарный, не мог всего контролировать. Мол, Сталин был не единовластным пра­вителем, и в 30-е годы ситуация в значительной мере вышла из-под контроля, а Большой террор был незапланированным следствием пре­вращения аграрной страны в индустриальную державу. Сейчас от этих конструкций не осталось ничего: документы однозначно показали, что, в отличие от нацистского режима, практически весь террор проводился централизованно. Сталин все даже документировал, знаменитый указ № 00447 от 30 июля 1937 г. хранится в сталинской папке, с его подписью. Каждую волну террора он мог в любое время моментально прекратить.

Второй момент. В последние десять лет сталинизм начинают сравнивать с национал-социализмом, что, к слову, сделал и я.

— В Восточной Европе это уже давно банальная истина. Поче­му немцы и другие западноевропейцы начали проводить аналогии только сейчас?

— Полагаю, тому есть две причины. Во-первых, дискуссии о национал-социализме имеют политическую и моральную стороны. И старые элиты в Германии все время считали, что если сравнивать режимы, то преступления гитлеризма в какой-то степени оправдываются. Такая схема, как ни странно, работала. Ныне уходит поколение людей, переживших войну, поэтому национал-социализм — это уже историческая проблема, а не вопрос преступников и жертв.

Во-вторых, после падения железного занавеса мы встретились с коллегами из Центральной и Восточной Европы, в том числе из России и Восточной Германии, которые рассказали нам свою версию истории, и мы должны эту версию как минимум принять к сведению. Для наших политиков было поначалу довольно сложно понять, что, например, поляки по-другому видят историю ХХ века, так как Польша была жертвой двух тоталитарных режимов. Когда в Брюс­селе заходит речь о массовых преступлениях недавнего прошлого, то польские, чешские, венгерские и прибалтийские политики не упускают случая упомянуть о сталинизме. Открытие Европы на восток, в том числе расширение Евро­союза сыграли свою роль.

В январе 2006 года Парламентская ассамблея Совета Европы впервые официально осудила преступления тоталитарного коммунизма.

— Началась ли переоценка внешней политики Сталина? В России часто высказывается мнение, что сталинский террор был плох, но когда речь заходит о внешней политике, у тех же людей срабатывает «оборонный рефлекс».

— Долгое время на Западе внешняя политика Сталина тоже была священной коровой, то есть наблюдалась схожая картина. Но это полностью противоречило фактам: нападение на Финляндию, раздел Польши, инсталляция режимов террора в Центральной Европе, нападение на Японию в 1945 году, Корейская война — все это никак нельзя назвать актами обороны. Сейчас во многом благодаря указанным процессам переосмысления ХХ века, о сталинской внешней политике больше не говорят как о мудром способе защиты национальных интересов. Ее внятно называют экспансией.

К слову, Риббентроп вспоминал, что во время заключения Пакта 1939 года он чувствовал себя в Москве «как среди старых товарищей по партии». Да и Молотов 13 ноября 1940 года на дипломатических переговорах с Гитлером заявил: «В СССР и Германии много общего, так как обе партии и оба государства нового типа». Возможно, масштабы внешнеполитических претензий у режимов были различными, но методы схожи, и потому в отдельные моменты они воспринимали друг друга как удобных партнеров.

— Показательно, что Джордж Буш в сентябре 2006 года публично сравнил Ленина с Гитлером.

— Не везде история советского тоталитаризма получает подобную оценку, да и не везде в последнее время наблюдается интерес к периоду сталинизма.

В России, например, в исторических кругах эта тема не очень популярна. Кроме Олега Хлевнюка я не могу назвать ни одного автора глубоких обобщающих документированных работ по этому периоду: идет процесс публикации источников либо специалисты прорабатывают узкие проблемы. С одной стороны, ученые устали от мутного морока советской эпохи и больше интересуются эстетически интересным и культурно богатым прошлым Российской империи. Я это слышал от очень многих умных русских коллег: «Советчина? Нет, спасибо, лучше о чем-то другом!» С другой стороны, примерно в последние восемь лет оживленный интерес к истории сталинизма может привести исследователя к определенным политическим проблемам. К этому добавим сложность доступа в ряд архивов РФ. В российской науке нет дискуссии о сталинизме, да и о Второй мировой войне достойных работ сейчас ничтожно мало.

В определенных слоях населения России есть некоторая ностальгия по потерянной империи и даже ушедшем «справедливом обществе», и они не хотят идентифицировать все это с такими личностями, как Брежнев или Хрущев. Поэтому Сталин-победитель довольно популярен. Социологичес­кие опросы показывают, что около половины населения считает, что он сыграл скорее положительную роль в истории России, но при этом, к счастью, нового Сталина хочет видеть во главе страны не более одной пятой россиян.

— Какова специфика в других регионах бывшей красной империи? Вы изучали сталинизм на Кавказе и долгое время руководили исследованиями «великих свершений» в Средней Азии.

— В Азербайджане власти в преступлениях режима против азербайджанцев обвиняют Анаста­са Микояна: «армяне сделали это!». В Баку в 1998 году я видел, как на тротуаре продается ряд портретов политических деятелей. И был один комплект из трех картин, которые можно было купить вместе. Это были изображения имама Шамиля, Сталина и Гейдара Алие­ва: оптом дешевле. Мне сложно понять, как эти три деятеля сочетаются друг с другом. В Грузии нет никаких проблем с тем, что рядовые люди гордятся великим грузином, правившим сверхдержавой, но они презирают Хрущева, проведшего десталинизацию. В Цент­ральной Азии власти — сплошь советская номенклатура — видят Сталина наиболее позитивно. Для этого региона 30-е годы, говорят они, были периодом «модернизации» и индустриализации, временем, когда узбеки, киргизы, таджики и туркмены получили высшее образование, выходцы из региона — власть на местах, а некоторые представители местного населения благодаря этому позже даже вошли в политбюро. Удивительно, но в Казахстане Сталин тоже воспринимается властями скорее как деятель прогресса, несмотря на то что в Голодомор 1932—1933 гг. эта республика пострадала более всего: половина казахов тогда вымерли или бежали в Китай. В Белоруссии ключевую роль в официальном государственном историческом мифе играет Вторая мировая война, в ходе которой до трети населения этой республики погибло, и Сталин — как победитель в этой войне. В каждой бывшей «сестре» из «дружной семьи СССР» есть свой собственный Сталин. Наиболее последовательно отказались от сталинистского прошлого республики Прибалти­ки.

— В ряде случаев отказ может показаться довольно странным. Анекдотичный пример: в Риге рядом с музеем советской оккупации стоит памятник красным латышским стрелкам — карателям, оставившим кровавый след в Восточной Европе в 1918—1921 гг.

— Это проявление особенностей демократического и плюралистического общества, которое не может быть монолитом мнений. В Германии на протяжении примерно 20 лет после войны была конкуренция памятников. Это было очень сложно — в течение короткого времени интегрировать в одно и то же общество бывших жертв, бывших деятелей режима, бывших ветеранов вермахта и СС, и сумму разных воспоминаний об одной трагедии привести к какому-то общему знаменателю. В Испании памятники Франсиско Франко начали убирать только спустя три десятилетия после его смерти, причем очень многие этим недовольны. И те же сложности стоят перед прибалтийскими республиками, да и не только перед ними. Стоит хотя бы вспомнить, сколько протестов не только в Москве, но и в Эстонии и Латвии вызвал даже не демонтаж, а простой перенос памятника советскому солдату. Работа с прошлым в настоящем — очень непростая работа.