18 декабря исполнилось 130 лет со дня рождения Иосифа Сталина (Джугашвили) — одного из самых кровавых диктаторов всех времен и народов. Официальной датой его рождения вплоть до середины 90-х годов прошлого века считалось 21 декабря 1879 года (стараниями писателя Эдварда Радзинского этот миф был развеян; разница составила год и три дня). Образ Сталина и самого феномена сталинизма продолжает будоражить умы, тем паче что в современной России он уже считается удачливым «кризисным менеджером»…
В конце 2007 г. работа заведующего кафедрой истории Восточной Европы Берлинского университета имени Гумбольдта профессора Йорга Баберовски «Красный террор. История сталинизма» вышла одновременно в Москве (на русском языке) и в Киеве (на украинском). Впервые книга была опубликована еще в 2003 году в Германии и имела неожиданный успех. Монографию уже издали на чешском языке; готовятся переводы на английский и польский языки. Интерес, который вызывает исследование, диктует необходимость рассказать о нем подробнее.
Работа, которая базируется в основном на исследованиях коллег и отчасти на документах из РГАСПИ, состоит из пяти разделов: путь к сталинизму (1850–1922), затишье перед бурей (1922–1928), культурная революция (1920–1930), террор (1930-е годы), война и послевоенный период.
Во введении утверждается, что «сталинизм был цивилизацией ненависти и вражды», и далее предпринимаются попытки понять, объяснить и описать сам феномен сталинизма.
В первой главе первого раздела («Исторический контекст») Йорг Баберовски дает характеристику, образно выражаясь, снам Российской империи, которые породили всем известных чудовищ. Вторая и третья главы посвящены революции и Гражданской войне. По мнению исследователя, по беспощадности к группам людей, обладавших формальными признаками, большевики стали настоящими новаторами: «Враг не знал, что он – враг, враг существовал лишь в головах коммунистов». Еще в годы Гражданской войны чекист Лацис «провозгласил символ веры сталинизма: заданием революции является уничтожение коллективного врага как бурьяна и освобождение, таким образом, общественного организма от заразы. Русская революция стала родами тоталитарной эпохи, она была первородным грехом, который дал жизнь современным [тоталитарным] диктатурам и идеологиям. Она связала счастье одних людей с физическим уничтожением других. Именно большевики ввели организованное на государственном уровне уничтожение заклейменных коллективов...».
Годы НЭПа в работе рассматриваются как «инкубационный период сталинизма». По утверждению Й.Баберовски, НЭПом было недовольно крестьянство, в частности из-за слишком высоких цен на промышленные товары и высокого продналога. Роптали и рабочие, увидевшие возвращение «буржуазных спецов» и «белоручек», а также вновь столкнувшиеся с безработицей и ощутившие своё незавидное положение по сравнению с более состоятельными социальными слоями. Новую экономическую политику ненавидели молодые, и не только молодые коммунисты, остро переживавшие свою бедность на фоне жирующих презренных предпринимателей – «жирных нэпманов» («За что боролись?»). Наконец, НЭП был чужд по целому ряду причин и нарождающейся номенклатуре (политбюрократии): он вызывал упомянутое недовольство, а также создавал прослойку зажиточных и самостоятельных, а следовательно, сложно контролируемых людей. И Сталин блистательно воспользовался общим недовольством населения для того, чтобы начать строить уже лично ему удобную модель. Строить через террор.
Самая мощная репрессивная акция сталинизма – истребление голодом миллионов крестьян в 1932–1933 гг. (в Украине, на Кубани, в Казахстане, в Поволжье) проводилась с ведома Политбюро. В Кремль доходили сведения даже о людоедстве. Характерно, что когда Молотову пришло подобное сообщение, где также указывалось, что голодают и рабочие в городах Умань и Житомир, он признал важным обсуждение голода лишь среди пролетариев, подчеркнув эти предложения в тексте, и… отправил документ в архив. Сталин получил записку о кошмарном голоде в Казахстане: на соответствующем документе стоят его пометки. Однако ничего для остановки этой вакханалии террора голодом сделано не было. Судьба крестьян и кочевников, у которых отняли все продовольствие, Сталину со товарищи была как минимум безразлична.
Террор не прекращался ни на день: и во время краткой «передышки» 1934–1936 гг. были репрессированы десятки тысяч людей – представители самых разных социальных слоев. А уже 1937–1938 гг. стали кровавой оргией, проводившейся по конкретным указаниям и разнарядкам Политбюро. Сталин лично просматривал списки из десятков тысяч людей и своей подписью отправлял их на смерть, в том числе и ближайших коллег по партии, бывших приятелей и «товарищей по борьбе» с царизмом. Не спасали и покаяния. Так, Николай Бухарин умолял его не убивать, а отправить в лагерь, в случае пощады обещая открыть в ГУЛАГе театр и картинную галерею…
По мнению Йорга Баберовски, война принципиально не изменила систему сталинизма, она лишь показала ее с ранее неизвестной стороны: «Солдаты были пушечным мясом, расходным материалом, с ними коммунистические руководители обращались как со скотом. Офицеры посылали своих бойцов под пулемётный огонь врага, отдавали им абсурдные приказы о наступлении, во время которого солдаты гибли как мухи».
Советские солдаты-победители, оказавшиеся в 1944–1945 гг. в оккупированных странах Восточной Европы, были поражены более высоким уровнем жизни людей. Они мечтали о прекращении страданий у себя на родине. По свидетельству академика Андрея Сахарова, в 1945 году люди надеялись, «что после войны все будет хорошо, по-человечески, так как не может быть иначе». Но вскоре, по воспоминаниям академика, «...иллюзия рассыпалась, а народ стал распадаться на атомы, таять». Физик Юрий Орлов утверждал, что «тот, кого не укатывал этот сюрреалистический каток, никогда по-настоящему не поймет, каким огромным освобождением было для людей хрущевское возвращение к элементарной законности, ко все еще тоталитарному обществу, но которое уже не копалось в крови и блевотине».
Отметив высокий уровень работы, имеет смысл остановиться и на спорных моментах. Ряд оценок автора слишком уж эмоциональны. В частности, в описании правового сознания крестьян Российской империи присутствует такое утверждение: «Свобода (воля) означала возможность напиваться до бесчувствия, убивать дворян и чиновников, захватывать чужую землю и считать ее своей». Несомненно, присутствовали и такие настроения, но были ли они главными в стремлениях крестьян к освобождению от феодальных или бюрократических пут? По словам Й.Баберовски, на рубеже ХIХ и ХХ веков отношения властей и большинства населения были «культурным непониманием, диалогом между глухими». Существовал ли когда-либо где-либо коллектив, где коммуникация строилась по такому принципу? Впрочем, в целом с автором сложно не согласиться: стабильное, поступательно развивающееся и – самое главное, – привыкшее к свободе общество не может в один момент сломаться и превратиться в податливую массу лишь волей горстки презирающих народ исступленных отщепенцев, пусть и использовавших солидный зарубежный грант на развитие экстремизма.
Автор указывает на движущую силу революции. Не потомственных пролетариев, а рабочих лишь по роду занятий, то есть, по сути, маргинализированных крестьян: «Село не растворилось в городе, оно завоевало и покорило город, навсегда сменив его лицо...Забастовки были жестокими взрывами, направленными на установление справедливости в том виде, как ее понимали выходцы из села, а именно – свободы от какого-то порядка, который не был основан на культуре села, культуре, которая оспаривала буржуазное (бюргерское) общество». Может быть, здесь стоит говорить не столько о «культуре села», сколько о властных и экономических механизмах, в которых был глубоко инкорпорирован крестьянин до своего появления на фабрике. Иными словами, вчерашние крепостные принесли с собой в город антилиберальный потенциал, выразившийся в их фамильной, а то и личной памяти о помещичьем господстве и общинном хозяйствовании. То есть они привнесли подсознательное стремление воссоздать в каком-либо виде феодальные порядки. Регионы, в том числе и их сельское население, не знавшие крепостного права или, что, может быть, еще более важно – общинного землевладения в ХIХ веке, в 1918–1920 гг. выступали против большевиков, а в 1929–1931 гг. — и против проводимой ими коллективизации.
Несколько слов можно сказать и о языке книги. Стиль высокий, иногда патетичный. Например, величественно звучит слово «варварство», как прилагательное и существительное, употребляемое едва ли не через страницу. Понятно, что ментальные корни сталинизма — не в рафинированности поэтических салонов, да и сам ее феномен — явление малоприятное, но речь в книге все же идет о конце второго тысячелетия. Требуется также большая эрудиция и солидный гуманитарный, в том числе философский базис, чтобы освоить терминологию, использованную в книге. Трудно понять фразу, объясняющую бессилие и разобщенность людей в тоталитарном обществе: «Следом за Фуко, также можно говорить о человеке как о тумблере большевистского дискурса, а о власти – как о действии».
Ряд возражений вызывает и раздел, посвященный Второй мировой войне. Несколько удивляет такой вот пассаж: «В Одессе, в Литве и Латвии местное население с прилежным послушанием принимало участие в убийстве коммунистов и евреев, ибо оно предвидело, что национал-социалисты не только будут терпеть такие действия, но и ожидают их». Возможно, следовало бы дать более терминологически дифференцированную картину, не смешивая такие понятия, как «местное население» и «представители местного населения» или, например, «часть населения».
Определенное противоречие есть в описании внутренних мотиваций «кремлёвского горца» и его ближайших подручных, а также в объяснении причин террора. С одной стороны, утверждается следующее: «В документах Сталин предстает как жестокий, безжалостный диктатор с манией преследования...». Тот же тезис повторяется в книге позже: «...гротескная шпиономания и мания преследования, ... в 1930-х годах охватила Сталина и его приспешников». Мысль о своеобразной параноидальной «одержимости» Кобы дополняется утверждением о его идейности: «Сталин не был властным циником. Он верил в то, что говорил». С другой стороны, в этой же работе мы видим совсем иную картину. В частности, утверждается, что «Сталин ни в коем случае не был сумасшедшим и не страдал депрессиями и галлюцинациями». Да и группировки в его аппарате власти выглядят как сообщества весьма суровых и не склонных к каким-либо иллюзиям прагматиков: «Честь, верность и предательство были понятиями (! – А.Г.), на которые ориентировались эти мужские союзы. ...Сталинская модель правления была мафией». Сейчас Йорг Баберовски полностью отбросил тезис об идейности и помешательстве И.Джугашвили, и всё более склоняется к выводу о том, что выстроенная им система власти представляла собой нечто вроде своеобразного паханата: сталинское политбюро было «абсолютно циничной бригадой» («ЗН»,
№ 48–2007).
Возможно, историкам еще предстоит попытаться осознать ту глубину двуличия и лицемерия, которая была присуща этой, по-своему уникальной ОПГ. Не веря ни в каких заговорщиков и шпионов, «Вождь» даже со своими «друзьями-коллегами» говорил о десятках тысяч «агентов империализма». Понимая, что в настоящий момент никто на СССР нападать не собирается, с членами политбюро он проводил совещания, посвященные «буржуазной угрозе», планируя эту «угрозу» вскоре радикально устранить.
Хочется пожелать автору дальнейших успехов в описании этой поистине фантасмагорической картины отношений на самой верхушке пирамиды страха и ненависти: новые выводы на основе аутентичного документального материала уже сделаны, а следующая книга немецкого историка – не побоимся прогнозов – будет весьма востребована.