В середине 60-х годов в Институте нейрохирургии должны были проконсультировать мою мать. Понятно, мы волновались. Что там обнаружит врач на рентгеновских снимках? К счастью, нас принял один из лучших специалистов института Юрий Зозуля. Доброжелательный, интеллигентный, красивый. Я имею в виду не просто правильные черты лица, хотя их со счетов тоже не сбросить. Это было удивительное сочетание физической привлекательности с интеллигентностью, наложившее отпечаток на весь облик молодого хирурга. Наш визит оказался удачным — диагноз был поставлен точно, лечение помогло. И вот почти через 35 лет я сижу в кабинете директора Института нейрохирургии имени А.Ромоданова, академика АМН Украины, доктора медицинских наук, профессора Юрия Афанасьевича Зозули. Увы, время не делает людей более красивыми. Но здесь оно, кажется, решилось на исключение. Тот же негромкий голос, мягкая улыбка, удивительное умение слушать. По мнению коллег (и больных!) Юрий Зозуля — лучший нейрохирург страны. Я бы добавил: и, безусловно, один из наиболее интеллигентных — в самом высоком значении этого слова. Наша сегодняшняя беседа о времени, медицине, коллегах, человеческих отношениях, будущем — в общем, обо всем, что входит в широкое и емкое понятие «жизнь».
— Говорят, хорошим хирургом нужно родиться. Считается, что качества, необходимые для вашей профессии, проявляются чуть ли не с детства. Мол, ребенок, а потом подросток отличается решительностью, не падает в обморок, увидев сбитую машиной собаку или, скажем, капающую из порезанного пальца кровь. Тут что-то есть или все это полнейшая чепуха?
— Нет, почему же, думаю, не чепуха. Какие-то черты характера на выбор будущей профессии, пусть даже неосознанно, влиять, разумеется, могут. С одной стороны, меня в детстве увлекала биология. Я занимался в кружке юных натуралистов, коллекционировал растения и бабочек. А с другой, мне легко давались точные науки, например математика и физика. Очевидно, в итоге на выбор жизненного пути повлияло и то, и другое. Ведь нейрохирургия, помимо всего прочего, является профессией достаточно четкой, конкретной, требующей быстрых решений. Но, пожалуй, где-то в глубине сознания откладывались и мнения близких людей, наиболее яркие детские впечатления. «Если бы ты стал врачом…», — мечтательно говорила моя милая, добрая бабушка. Ей казалось, что врач в социальной иерархии занимает одну из самых верхних ступенек, что подобная профессия дает человеку твердую уверенность в завтрашнем дне. И это в общем-то соответствовало действительности.
— Когда вы решили, что станете именно нейрохирургом? Ведь в первые послевоенные годы эта отрасль медицины, как мне кажется, не относилась к числу особо распространенных и популярных.
— Заканчивая Винницкий мединститут, уже твердо знал, что буду хирургом. Но данная специальность имеет великое множество ответвлений. Вот я и думал, какое направление выбрать. Председателем государственной экзаменационной комиссии у нас в институте был известный нейрохирург академик Арутюнов. А поскольку в Киеве как раз организовывался Институт нейрохирургии, Александр Иванович, присутствуя на экзаменах, отбирал для него будущих сотрудников. В число нескольких выпускников, на которых он, как говорится, положил глаз, попал и я. Но, честно признаюсь, когда получил приглашение работать в столице, поначалу даже растерялся. Нейрохирургия представлялась мне чем-то недосягаемым, чуть ли не научной фантастикой. Хотя сегодня, оценивая ее уровень тех лет, могу лишь иронически улыбнуться. Мне предлагали переехать в Киев, рисовали заманчивые перспективы. Мог ли молодой, честолюбивый, полный нерастраченных сил человек от этого отказаться? Все мы, на ком академик Арутюнов остановил свой выбор, были счастливы и считали, что нам несказанно повезло. По сути, оно так и было. Я работаю в Институте нейрохирургии со дня его создания — ровно 50 лет. В моей трудовой книжке лишь одна запись.
— Наверно, за пять десятков лет через ваши руки прошли тысячи больных. Но, говорят, самого первого пациента забыть невозможно…
‡ Вот уж что правда, то правда. Первой была женщина из Житомира, страдающая посттравматической эпилепсией. Для меня как начинающего врача сами клинические проявления ее болезни явились целым событием — еще бы, эпилептический припадок с нарушением сознания и судорогами во всем теле. На непосвященного он производит гнетущее впечатление. Но дальше — больше. Оказалось, что травма стала лишь каким-то провоцирующим моментом, а непосредственной причиной являлась доброкачественная опухоль менингиома. Дело в том, что диагноз в то время основывался главным образом на данных неврологического обследования. Сегодняшних методов, обеспечивающих стопроцентную диагностику, естественно, не было и впомине. Больную оперировал сам А.Арутюнов. Мне, новичку, во время операции доверили держать ее за голову и… с ней беседовать: тогда в аналогичных случаях применяли не общий наркоз, а только местное обезболивание.
— О чем вы помните дольше — о победах или поражениях? Какое свое достижение считаете наиболее значимым? Что для вас важнее — победы, одерживаемые за операционным столом, или успехи в руководстве институтом?
— А вы полагаете, что тут непременно должна быть альтернатива?
— Мне встречались весьма неординарные люди, считающие административные достижения более важными, чем их непосредственная профессиональная деятельность.
— Прежде всего я нейрохирург. И, конечно, основные усилия прилагаю, чтобы добиваться успехов за операционным столом. О чем помню дольше? Наверно, все-таки о победах. Впрочем, иногда и поражения надолго остаются в памяти. Ведь бывают ужасные ситуации, когда видишь, что помочь невозможно. Особенно горько, если обреченным оказывается молодой человек, которому еще жить и жить. Иногда я, в общем-то человек неверующий, готов молиться. Например, когда во время операции на мозге возникает малоконтролируемое кровотечение. В такие минуты заклинаешь: «Боже, все сделаю, только помоги!» Безусловно, самую большую радость ощущаешь, если человека удается спасти. В подобный момент даже невероятное физическое переутомление воспринимается как нечто приятное — знаешь, за что страдал. Потом, когда пациент, бывший на грани смерти, выздоравливает, мысленно себе говоришь: «А ты и впрямь кое-что можешь». Поверьте, это ни с чем не сравнимое чувство.
— Юрий Афанасьевич, рискну задать не совсем корректный вопрос. Есть ли среди близких вам по духу людей, иными словами, в вашей команде человек, которому вы были бы готовы вручить бразды правления институтом?
— А что же здесь некорректного? Вопрос как вопрос. Такие люди, безусловно, имеются. Например, мой заместитель по науке профессор Виталий Цымбалюк. Он намного моложе меня, хороший хирург. И что особенно важно, я не менее ценю его чисто человеческие качества. Впрочем, имеются и другие, еще более молодые сотрудники. К счастью, за полвека работы в институте я подготовил более 30 докторов и кандидатов наук. Многие мои ученики сегодня уже заведуют клиниками.
— Вы не осуждаете своих бывших сотрудников, покинувших Украину, чтобы найти счастье за рубежом?
— Осуждаю. Хотя чисто по-человечески таких людей вполне понимаю. Далеко не всех удовлетворяют наши сегодняшние реалии, ситуация, сложившаяся в науке и практическом здравоохранении. Однако мне их выбор не по душе.
— Насколько я знаю, некоторые уехавшие за рубеж научные сотрудники института, занимавшие у вас ведущее положение, не смогли там утвердиться на таких же позициях. Чем это объяснить — гримасами фортуны, конкуренцией или тем обидным для нас обстоятельством, что профессиональная подготовка исследователей и врачей в развитых странах более высокая, нежели в Украине?
— Вы правы, мои бывшие коллеги заняли за границей менее престижные должности, чем у нас. Думаю, здесь сыграли роль и конкуренция, и тот неприятный для них факт, что сначала нужно было подтвердить свой врачебный диплом, а затем доказать, чего они стоят как специалисты в своей конкретной области. Все это потребовало много сил и времени.
— Не буду ходить вокруг да около. Среди ваших сотрудников, решивших покинуть страну, был мой близкий товарищ — доктор медицинских наук, опытный нейрохирург (я назвал Юрию Афанасьевичу фамилию). К сожалению, его карьера в дальних краях сложилась не столь хорошо, как того бы хотелось. Но в чисто материальном плане по сравнению со мной и даже с вами — академиком, директором института — он живет припеваючи.
— У нас этот человек заведовал клиникой и действительно преуспевал, а за границей далеко не все получилось, как он рассчитывал. Вашему другу и еще нескольким бывшим сотрудникам института, покинувшим родину, искренне сочувствую, но.., — мой собеседник сокрушенно разводит руками. — Полагаю, их там не особенно ждали. На Западе конкуренция значительно более острая, чем у нас (а то, что она сейчас существует и в родных пенатах, не вызывает никакого сомнения). Кроме всего прочего, специалисты, о которых мы говорим, люди далеко не молодые. Резерва времени у них нет. Постепенно входить в новую жизнь и делать карьеру им, считайте, уже просто некогда. Так что дело тут совсем не в более низкой квалификации…
— Ученые и врачи знают очень многое о физиологии мозга, работе его отдельных структур. Но может ли сегодня хоть один человек — физиолог, биохимик, нейрохирург, кто угодно сказать, что он понимает, как, на каком этапе, в результате каких механизмов рождается мысль? Не кажется ли вам, что наши мысли, чувства, надежды — это уже совсем другая «материя»?
— Представьте себе, не кажется. Да, такие механизмы еще до конца не ясны. Но, боюсь, полностью они никогда и не будут постигнуты. Не потому, что здесь перед нами нечто идеальное. Причина другая. Это безумно сложная область. Тем не менее недавно реализованная международная программа «Десятилетие нейронаук» значительно продвинула наши представления о механизмах интеллектуальной деятельности. Тут напрашивается сравнение с величайшим достижением науки ХХ века — расшифровкой генома человека. Расшифровать-то его расшифровали, но представления о функциях и механизмах действия отдельных структур остаются далеко не раскрытыми. Мне кажется, чем дальше мы будем проникать в сущность явлений, именуемых человеческим разумом, тем больше вопросов может возникнуть. И, по-моему, подобная ситуация вполне естественна. Наука столь же бесконечна, как материальная Вселенная.
— В начале 70-х годов мне посчастливилось взять интервью у известного американского нейрохирурга Роберта Уайта, который незадолго перед тем осуществил пересадку головы одной обезьяны на шею другой, и животное какое-то время жило с двумя головами. Уайт считал, что пересадка человеческого мозга не за горами. Как вы думаете, когда это может осуществиться? Нельзя ли таким путем сохранять очень долго, скажем, несколько столетий, мозг какого-то гениального человека, например будущего Эйнштейна или Толстого?
— С Робертом Уайтом я хорошо знаком. Он несколько раз бывал в нашем институте, выступал с лекциями. Мы и сейчас поддерживаем с американским ученым тесную связь. Идея трансплантировать мозг возникла у него не сразу. Вначале речь шла лишь о методическом приеме исследования физиологии изолированного мозга. Чем Уайт обосновывает необходимость пересадок? В жизни нередки ситуации, когда в результате несчастного случая оказываются серьезно поврежденными многие важные органы человека, и он погибает. Но мозг остается почти невредимым. Кроме того, встречается ряд болезней, при которых мозг сохраняется, а восстановить функции организма уже невозможно. С другой стороны, нередко бывает так, что сердце работает, тело почти не пострадало, а голова сильно травмирована, мозг погиб. Технически пересадить голову на чужое туловище сегодня возможно. Нерешенной проблемой остается восстановление нейронов и нейронных проводников, которые реализуются через спинной мозг. В соответствии с нашими нынешними представлениями, они не восстанавливаются.
— А в будущем подобное препятствие устранить удастся?
— Определенные предпосылки есть. Трансплантология непрерывно развивается. Думаю, проблему восстановления нейронной проводимости в принципе можно решить. В данном направлении сейчас ведутся очень серьезные исследования. Однако продлить жизнь на несколько столетий путем пересадки мозга мне представляется невозможным. Время жизни клеток и структур организма заложено в геноме человека. Это касается и клеток мозга. Больше, чем отмерено природой, не проживешь. Сколько мозг не пересаживай (даже на молодое тело), он все равно обречен стареть.
— Кем будет человек после пересадки мозга — тем, кому принадлежала голова, или донором, у которого взяли тело?
— Личность определяется только мозгом. Сердце — лишь насос, обеспечивающий жизнедеятельность. Чрезвычайно сложный, реагирующий на массу механизмов и факторов, и все же только насос. Роберт Уайт рассказал о своих исследованиях и планах во время аудиенции у Римского Папы. И первосвященник благословил развитие этих работ. Обсуждая вопрос, где после трансплантации будет душа, собеседники сошлись на том, что пристанище человеческой души — наш мозг. Так что, выполнив сложную операцию, могу смело сказать: «Я сегодня оперировал душу».
— Вам, наверное, покажется любопытным сюжет одного из романов известного американского писателя-фантаста Айзека Азимова. Чтобы спасти гениального ученого, в его сосуды посылают миниатюризировавшуюся до размеров молекулы… подводную лодку. Она проникает в мозг и лазерной пушкой разрушает тромб. Казалось бы, чистой воды вымысел? Но недавно в одном из журналов я прочитал, что за границей при помощи лазера создается наноробот, который сможет автономно оперировать в сосудах и органах. Как вы относитесь к подобной перспективе?
— Сейчас многое из этой фантастической фабулы приближается к реальным решениям. Специалисты в области электроники творят поистине чудеса. Уже создана виртуальная реальность, позволяющая хирургу как бы переноситься, ну, скажем, в кровеносный сосуд и, двигаясь с током крови, воочию увидеть очаг болезни и сопутствующие ей изменения. Но специфические проблемы, возникающие, к примеру, при тромбах или атероматозных бляшках, сужающих сосуд изнутри, решаются сегодня иначе, чем в романе Азимова. В эксперименте проводится внутрисосудистое облучение эксимерным лазером. Воздействие квантового генератора определенных характеристик, скажем, на атероматозную бляшку постепенно приводит к молекулярным изменениям. В результате она как бы сморщивается, и таким образом восстанавливается нормальное кровообращение. Попытка же просто разрушить тромб или ту же бляшку, как выяснилось, проблему не решает. А вот до широкого использования наноробота, мне кажется, еще далеко.
— Недавно ведущий сотрудник одного из киевских НИИ медицинского профиля честно признался, что, по его мнению, их институтская клиника довольно быстро превращается в обычную городскую больницу, ну, возможно, оборудованную несколько лучше, чем другие. Вы в своем институте подобной тенденции не заметили?
— Если эта больница высокого класса, то ничего страшного тут не вижу. Наш институт — научное учреждение клинического профиля. Даже те сектора и лаборатории, которые занимаются теоретическими, фундаментальными вопросами, все равно участвуют в решении каких-то клинических проблем. Таковы традиции института, утвердившиеся еще при моих предшественниках — академиках Александре Арутюнове и Андрее Ромоданове. В то же время существуют чисто технические вопросы, требующие клинической апробации. Этим занимается, скажем, отдел экспериментальной нейрохирургии. Кроме всего прочего, как и в других медицинских учреждениях нейрохирургического профиля (а их в стране больше 100), в институте ведется повседневная клиническая работа. Короче говоря, пока у руководителей наших подразделений голова на плечах, опасности опустить планку и превратиться в заурядную, посредственную больницу не существует.
— Но ведь далеко не все зависит от самого института. Как поддерживать его высокую репутацию в условиях острой нехватки средств? Без оборудования, реактивов, возможности платить высококлассным специалистам приличные ставки проводить научные исследования нельзя.
— Если нынешняя ситуация не изменится к лучшему или, упаси Боже, ухудшится, украинскую науку вообще и медицинскую в частности можно довести до полной деградации. Мне больно об этом говорить, но до подобной катастрофы не столь уж и далеко. Уничтожить те наработки и приоритеты, которыми мы по праву гордимся, к сожалению, очень несложно.
— После операции, продолжающейся много часов, в течение которых хирург находится в постоянном напряжении, ему, как никому, необходима разрядка. Юрий Афанасьевич, чем вы снимаете стресс — спортом, прогулками, алкоголем, ездой на автомобиле, музыкой, общением с друзьями, коллекционированием?
— Вы перечислили почти все способы.
— Включая алкоголь?
— А почему не выпить в хорошей компании по рюмке-другой коньяка? Что же касается прогулок, то в течение многих лет мы с одним моим другом в выходные дни проходили по 20 километров пешком. Летом поддерживаю форму благодаря работе на даче. Ко всему прочему серьезно увлекаюсь живописью. У меня неплохая коллекция картин — главным образом пейзажей и натюрмортов. Но это в основном вещи современных авторов. Произведения классиков, как ни печально, за пределами моих финансовых возможностей.