Осенью 1941 года немецкая армия приближалась к Харькову. Мне было восемь лет. Отец и старший брат воевали в Красной армии. Дома остались я, мама, тетя и бабушка. Хорошо помню, как одним утром наш дом проснулся от крика: «Немцы идут!» Все высыпали на улицу. Первыми, прижимаясь к домам, шла пехота, за ними броневики и мотопехота. Последними появились черные мундиры эсэсовцев. Возле дома напротив (хорошо помню) две девочки держали цветы. Звали их Марта и Густа. Они были немки. Однако немцев встречали с цветами и многие из русских и украинцев. Почему? Наверное, как освободителей от коммунистической диктатуры и репрессий органов НКВД. У многих моих друзей детства кто-то из родителей, а то и оба были репрессированы как «враги народа», и никто не вернулся домой. Мой дядя получил в 1937 году десять лет лагерей за участие в организации украинских националистов, его жена — пять лет за то, что была его женой. Вернулись они домой после реабилитации в 1955 году.
Через несколько дней после начала оккупации мы с мамой пошли в центр города. Вдруг мать схватила меня за руку и резко повернула назад. Тут же я услышал страшный крик. Поворачиваю голову и вижу под балконом второго этажа техникума промтранспорта дергающегося в петле человека. Несколько дней повешенных с табличками «коммунист» или «партизан» на груди не снимали, наверное, для устрашения остального населения. Комендатура провела регистрацию евреев и цыган. Вскоре их загнали в лагерь за тракторным заводом и расстреляли. Сейчас там мемориал.
По городу действовал комендантский час. Первыми немецкими словами, которые я узнал, были: «verboten» — запрещено и «erschieben» — расстрелять.
Однако люди постепенно приспосабливались к новым условиям жизни. Заработали базары, железная дорога, уцелевшие заводы. Пустили трамвай. Первый вагон был только для немцев, второй — для остальных. Напечатали деньги, хотя на рынках чаще был товарный обмен: продукты меняли на вещи (одежду, обувь, украшения и т.п.).
Для нашей семьи первая зима была ужасна — продуктов не было. Мама с тетей Лидой собрали какие-то вещи, одежду, обувь и пошли по селам обменивать их на продукты. Шло время, а они не возвращались. Мы с бабушкой начали пухнуть от голода. Тогда она повела меня в церковь, и меня окрестили, чтобы не ушел на тот свет «нехристем». Сделать это при моем рождении семья не решилась. Отец был беспартийным, но работал врачом, могли быть неприятности...
К счастью, через два дня вернулись мама с тетей, привезли продукты, и мы с бабушкой постепенно оправились.
Надо сказать, грабежей почти не было: немцы за такое расстреливали на месте. Но спекулянтов и мошенников хватало. Так, двое мужчин, завсегдатаев базара, предложили моей маме купить мешок муки — большой дефицит в то время. Запросили за него какие-нибудь украшения, часть — авансом. Кое-что из украшений, хранившихся на черный день, мама им отдала. После этого мерзавцы долгое время кормили мать обещаниями, а потом потребовали еще драгоценностей. Тогда мама поняла, что это афера, и обратилась за помощью к приятельнице, у которой квартировал немецкий офицер. Его попросили забрать у мошенников наши украшения, и когда они пришли за наживой, их встретил этот немец. Но вместо того, чтобы забрать у аферистов наши драгоценности, законопослушный немец отвел мошенников в полицию. Конечно, от украинских полицаев они быстро откупились.
23 августа 1943 года Красная армия освободила наш город от фашистов. Но в нашу семью пришла беда. 15 сентября мою маму встретили в городе те два мерзавца. Они были в военной форме, арестовали мать и сдали в НКВД. Негодяи обвинили ее в том, что она выдала их немцам как евреев. Выяснилось, что их настоящие фамилии Сахнович и Сапожников. Абсурдность обвинения была очевидна: если бы их арестовали как евреев, то немедленно бы расстреляли. Но они жили и работали при оккупантах, конечно, имели другие паспорта, да и внешность была нетипичная для евреев. Задержали их как мошенников, поэтому они легко откупились от местных полицаев.
Однако в те времена «гуманный» советский суд не выносил оправдательных приговоров. Мать получила свои 10 лет лагерей и 14 января 1949 года умерла в Кизиллаге. Даже место ее захоронения неизвестно. Наверное, братская могила.
Приговор матери сопровождал меня всегда. Хоть я и писал в анкетах, что мать умерла в 1943 году, работники I отдела предприятий, где я работал, знали обо мне все, что им нужно. Полностью реабилитирована была моя мать, Станкова Любовь Павловна, только 31 января 1992 года прокуратурой Украины.