Познакомились мы чисто случайно. Александр Петрович набрал курс во ВГИКе, стал профессором, и дирекция института попросила его прочитать общую лекцию для студентов и преподавателей постановочного факультета. Трудно сказать, из каких соображений, может просто из юношеского пижонства, я задал ему вопрос на украинском языке. Он ответил мне по-русски. Тем все и окончилось. Однако я увидел, что Довженко, кивнув в мою сторону, что-то спросил у ректора.
Когда я заканчивал III курс, уже снял четыре короткометражки, одна из которых «Ведьма» по Чехову получила награду на фестивале киновузов в Лодзи, я вдруг узнал, что на меня пришла заявка с «Мосфильма» на прохождение большой производственной практики у А.П.Довженко на фильме «Поэма о море». Возникла дилемма: с одной стороны, я считал великой честью помогать Довженко, а с другой — весь наш курс должен был проходить эту практику у нашего учителя С.А.Герасимова на «Тихом Доне». Разрубил этот гордиев узел сам Герасимов. Он вызвал меня и Киру Муратову и сказал, что если бы не Довженко, то он бы нас конечно никуда не отпустил бы. Но Александра Петровича он чрезвычайно уважает и поэтому рад, что мы будем работать у него.
Так мы очутились на «Поэме о море». Я еще во время экзаменов. Кира — немного позднее.
Больше всего меня удивило полное игнорирование нашего возраста и опыта. Обращение к нам — только по отчеству, поручения настолько серьезные и ответственные, что мы поначалу были просто потрясены. Со стороны сопостановщика картины Ю.И.Солнцевой — уважительная сдержанность и полная официальность. Со стороны Александра Петровича — доброжелательная внимательность. Все другие члены съемочной группы, независимо от возраста и регалий, были в общем-то на одном уровне и относились к нам по-дружески и без всякого гонора.
В то же время на «Мосфильме» усиленно распространялись слухи о том, что Довженко терроризирует свою съемочную группу, что мы все так запуганы, что дрожим, когда видим своего «шефа». Трудно сказать, кому и для чего нужно было такое вранье. Ничего подобного я не видел. Наоборот, то, что доверял группе Довженко, наверное не доверял ни один другой режиссер. Например, нам с Кирой были отданы в полное распоряжение все воспоминания, которым А.П. придавал огромное значение. Мы должны были короткие поэтические строчки претворить в нечто конкретное: подобрать иконографический материал, отыскать соответствующую натуру, найти исполнителей, провести с ними фотопробы и репетиции, и больше того — обеспечить будущие съемки костюмами, реквизитом, оружием, лошадьми. Метраж этих воспоминаний небольшой, каких-то сто метров, но с организационно-технической точки зрения они были очень сложными. Как Довженко решился довериться нам, мне и сейчас непонятно. Более того — специальным приказом по группе в пределах эпизодов воспоминаний нам были подчинены все остальные работники съемочной группы. Интересно, что группа отнеслась к этому весьма своеобразно: с одной стороны, без каких-либо амбиций, с другой стороны, с большой иронией — «Ребята! Вы, разумеется, ляпнетесь мордой об землю, но не волнуйтесь, в последний момент мы вам поможем». Само собой разумеется, мы старались вовсю, работали день и ночь, выкладывались до конца.
Сейчас модно писать о сложных взаимоотношениях между А.П. и Ю.И.Солнцевой. Господи, у какой долго живущей вместе супружеской пары они бывают простыми?
Честно говоря, мне об этих отношениях трудно судить. Я могу говорить только о том, что видел. Видел я Александра Петровича и Юлию Ипполитовну не только в группе, но и в домашней обстановке и ничего особенного не замечал. Всегда они были взаимно вежливы, всегда обращались друг к другу (во всяком случае при посторонних) только по имени-отчеству.
Я был бы и по сей день уверен в безоблачности их семейной жизни, если бы однажды не стал свидетелем жуткой ссоры. Особенно неприятно, что невольной причиной этой ссоры был я.
А.П. часто вызывал меня к себе и рассказывал, как он собирается снимать тот или иной эпизод. Чаще всего это касалось тех самых воспоминаний.
Буквально за два дня до смерти Довженко, как всегда, вызвал меня к себе и стал рисовать мелом на школьной доске кадр-триптих, посредине которого мать качала ребенка, а по бокам шли бои. Этот рисунок потом был напечатан на обложке журнала «Искусство кино» и стал знаменит на весь мир.
А.П. уже заканчивал рисовать, когда в кабинет вошла Солнцева. Она была явно раздражена.
— Александр Игоревич, — обратилась она ко мне, — я вас прошу выйти. Мне нужно поговорить с Александром Петровичем наедине.
Я вышел в прихожую (режиссерские кабинеты в этом корпусе «Мосфильма» были гостиничного типа) и невольно задержался, услышав гневный голос Юлии Ипполитовны:
— Ты себя абсолютно не уважаешь!
— Не уважаю?.. — удивился Довженко. — Почему?
— Ты разговариваешь с каким-то мальчишкой, как с равным! Ты советуешься с ним, а не со мной!
— Что ты говоришь, Юля!.. Я не советуюсь, а работаю. Мы же сами поручили практикантам эти сложнейшие эпизоды...
— Нет! Это не работа. Это неуважение к себе! Если ты сам себя не уважаешь, тебя никто не будет ценить и уважать!
И тут я услышал какой-то грохот. (Потом я увидел разбитым стекло, покрывавшее письменный стол.)
— Прекрати! — закричал А.П. — Что ты меня все время тащишь на этот идиотский пьедестал! Ты меня со всеми перессорила! Я тебе никогда Игоря не прощу!
Позднее я узнал, что «Игорь» — это Игорь Андреевич Савченко, с которым, по-видимому, когда-то Ю.И. поссорила Довженко.
Боюсь, что ссора, свидетелем которой я стал, послужила непосредственным толчком к его смерти.
Нужно сказать, что я у А.П. был в некотором фаворе, так как единственный в группе владел украинским языком. Дело не в том, что ему время от времени хотелось говорить с кем-то на родном языке. Главным было то, что он искренне считал: украинец совсем не так, как русский, воспринимает мир. Он обратил мое внимание на то, что Гоголь всю жизнь писал по-русски, но по образу мышления и внутренней сути оставался украинцем. А.П. приводил пример со знаменитыми словами «редкая птица долетит до середины Днепра». «Долетит! — говорил он. — Еще как долетит. Но русский так не напишет. Или напишет с иронией. Украинец тоже знает, что это преувеличение, аллегория, откровенная неправда, однако он это все-таки считает некоторой правдой, правдой иного порядка, правдой образа, а не правдой реальной жизни».
К тому же он знал (еще по Харькову) стихи моего отца, его ранний сборник «Гибель синей птицы». Вообще он хорошо знал и любил поэзию. От него первого я услышал, что Тычина гений. И он доказал это примерами, цитатами. А ведь я, как любой молодой харьковский невежа, смеялся над поэзией Тычины, не зная его ранних стихов и гениальной поэмы времен войны «Похороны друга».
Именно Александр Петрович обратил мое внимание на то, что два семантически чрезвычайно близких народа, русский и украинский, имеют почти противоположный способ поэтического мышления. Русская поэзия (наиболее присущая русскому духу) построена на поисках наиточнейшего слова и словосочетания, которые наилучшим образом определят (назовут) какое-то понятие. Украинская поэзия зиждется скорее на создании атмосферы, ауры, флера. «Как перевести на русский язык слово «лине»? А никак! Украинский язык больше влияет не на разум, а на чувства. Такие же языки и такой же способ мышления имеют французы, поляки, чехи, венгры, итальянцы, румыны. А вот к русскому способу поэтического мышления — ближе всего немцы. Наиболее совершенные переводы русской поэзии — это немецкие».
Честно говоря, я тогда не очень понимал все это. Только позднее, когда достаточно серьезно занялся переводами, понял справедливость его суждений.
А.П. очень часто размышлял на украинские темы. Его чрезвычайно мучило противоречие между его коммунистическими убеждениями и национальной политикой партии коммунистов. Ему казалось, что все время происходят искажения постулатов марксизма-ленинизма. Именно от него я впервые услышал, что Владимир Винниченко был коммунистом, что в конце 20-х годов он приезжал в СССР и чуть было не стал членом советского правительства Украины. Рассказал он мне также, как Винниченко писал письма Сталину, пытаясь убедить того изменить национальную политику в Украине. Впервые от Довженко я узнал о творчестве Хвылевого, Блакитного, Подмогильного. Впервые я услышал добрые слова о Скрыпнике и брань в адрес только что реабилитированного Постышева.
Не стоит скрывать, что Александр Петрович был искренним и убежденным коммунистом. Настолько искренним и настолько убежденным, что, я думаю, если бы не было ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина, ни Сталина — он все равно был бы коммунистом. Эти его взгляды, по-видимому, возникли не так из марксистского учения, как из светлого народного первоначального христианства. При этом он трезво понимал, что народ не готов по-настоящему воспринять коммунистические идеи. «Да, я понимаю, еще двести лет это будет мечтой и не больше, но красивой мечтой...» Довженко был убежден, что пока существуют только искажения светлой идеи, ее жалкие паллиативы. Он чрезвычайно критически относился и к сталинизму, и к хрущевизму, и к маоизму. Тот социализм, о котором он мечтал, реально не существовал.
Парадокс: всю жизнь Александра Петровича травили коммунисты и именно за то, что он был настоящим коммунистом. Правильно говорят — «нельзя быть католиком больше, чем римский папа». Довженко всю жизнь подозревали в отклонении от коммунистической идеи и подозревали именно те, кто давно отклонился от нее. Как над ним издевались! Как редактировали! Перед самой смертью он вернулся с заседания коллегии Министерства культуры и горестно воскликнул: «Господи! Что они от меня хотят? То вставь, это добавь, что-то объясни! Такое впечатление, что они считают, будто это последний фильм при советской власти.
Как-то он мне рассказал о своих странных и будто бы дружеских отношениях со Сталиным. Вождь страдал бессонницей, и они, бывало, ночами гуляли по набережной Москвы-реки. Сталину, наверно, нравилась вера Довженко в будущий коммунизм. Думаю, сам вождь в это не очень верил, во всяком случае сомневался, и ему была нужна поддержка со стороны человека, которого он уважал. Александр Петрович иногда говорил Сталину достаточно горькую правду, но тот всегда находил убедительные аргументы, доказывающие справедливость тех или иных его поступков. Сталин хотел, чтобы Довженко как-то понял его. А как говорили древние: «Понять — это простить». Боюсь, что тогда он добился своего. Трудно судить людей того времени с наших позиций. Все выглядело совсем не так, как это смотрится сейчас.
Вне всяких сомнений, Довженко — человек своего времени. А время и его детей нельзя судить упрощенно, вульгарно. Тогда можно зайти слишком далеко. Ведь социалистическая традиция началась в Украине не с Довженко, а с Шевченко. Раньше приглушались национально-освободительные тенденции Кобзаря. Теперь приглушаются социально-освободительные. Когда же, наконец, прийдет время правды? И что нам делать с откровенными социальными бунтарями — Лесей Украинкой, Иваном Франко, Михайлом Коцюбинским, Владимиром Винниченко, Мыколой Хвылевым? А Тычина и Сосюра? Что, перечеркнем их творчество? И с чем тогда останемся? Сейчас вытаскивается из сундуков второсортный мусор, который может нравиться только тем, кто ради национальной идеи объявит гением любую бездарность. Разве не так поступали и большевики, только ради коммунистической идеи? Гигантами были и Шевченко, и Франко, и Леся, и Коцюбинский, и Винниченко, и Хвылевой, и Курбас. Были ли они при этом социалистами или нет — меня не интересует. Они были великими талантами. Великим талантом был и Александр Довженко. И мы должны уважать его, его творчество, независимо от того, уважаем ли его политические взгляды. Не так уж богата талантами и гениями наша земля, чтобы обращать особое внимание на политические взгляды наших гениев. К тому же, когда речь идет о художественном творчестве, политические взгляды — вещь условная. Настоящий художник прежде всего отражает даже не жизнь, а суть жизни, отвечает на вечный вопрос «Зачем живем?» И если ответ — «Для того, чтобы жить. Для того, чтобы продолжать род человеческий» — становится как-то неинтересно, и сразу возникает новое «а зачем?» — на которое ответа не существует. Есть люди бескрылые и крылатые. Существует литература и искусство для бескрылых и крылатых. Бескрылые (их подавляющее большинство!) не очень любят, когда их зовут в высоту. Но, слава Богу, понимают, что в этом призыве есть что-то благородное. Отсюда религиозность, духовность и, если хотите, социализм. Однако все это для избранных. А для неизбранных — светлые идеи существуют как неопределенная, неосуществимая мечта. Она почти нереальна, но все же существует. Если принять во внимание, что в неизбранных можно числить почти все человечество, то такая мечта весьма полезна.
Довженко принадлежал к наиболее избранным. Однако он наивно полагал, что бескрылым можно дать крылья. Увы, это нереально.