27 декабря 1921 года в первые минуты утреннего заседания девятого Всероссийского съезда Советов в Москве после короткой взволнованной речи Феликса Кона делегаты почтили вставанием память великого русского писателя, «благородного друга и защитника всех угнетенных» Владимира Короленко. В свое время он был признан «совестью русского народа». У него всегда хватало гражданского мужества бросать правду в глаза и отстаивать свою правду, как он ее понимал. А понимал он ее так, что на протяжении всей своей жизни был всюду, где слышалось горе, где чувствовалась обида.
«Мы не афиняне, мы не отравили своего мудреца, - скажет через несколько дней (10 января 1922 года) на траурном собрании членов издательского товарищества «Задруга» член редакции журнала «Русское богатство» В.Мякотин, за которого тоже не раз пришлось вступаться Владимиру Короленко. - Мы только выбили из его рук, рук старого писателя, его единственное оружие - его перо, мы только поднесли ему на закате его жизни горькую чашу ходатайств за смертников... И рассказ о его смерти, как и повесть о его жизни, будет по его слову «служить правому делу»...
Три дня вся Полтава - от школьников до стариков из инвалидного дома, люди всех званий, профессий, возрастов, положений прощались с Короленко. Двери дома, где прожил он с семьей без малого двадцать лет, были открыты настежь с утра до ночи. Не было ни распорядителей, ни почетного караула, никто не направлял движения непрерывного людского потока. Но тишина и порядок не нарушались, расскажет после Софья Владимировна Короленко, и люди все шли и шли...
Через тридцать лет, когда я слушала этот рассказ дочери писателя, Софье Владимировне было уже шестьдесят шесть лет. Она тяжко хворала, но продолжала работу над своей «Книгой об отце», над его архивом и многоадресной перепиской, была бессменным директором ею же созданного, а затем заново возрожденного после войны «Полтавского литературно-мемориального музея В.Г.Короленко». Возрожденного буквально из пепла - фашисты сожгли дом - и превратившегося из небольшой выставки, открытой уже в 1946 году, в место паломничества людей со всех концов нашей земли уже к столетию со дня рождения писателя.
«Этот удар сократит мне жизнь»...
«Чувствую, что этот удар сократит мне жизнь, - писал Владимир Короленко 15 апреля 1921 года своему другу врачу Осипу Аптекману. - Я тоже сильно болен»...
«Этот удар» - смерть зятя Константина Ляховича, наступившая от сыпного тифа, которым он заразился в тюрьме, будучи арестованным за одно из своих неудачных высказываний в Совете, куда был избран от рабочих. А еще через несколько дней в письме другу и коллеге по работе в «Русском богатстве» Михаилу Сажину по поводу предложения выехать за границу для лечения, Короленко высказался еще горше: «Я привык считать себя независимым писателем, и мне разъезжать в казенных вагонах «на казенный счет» дело непривычное и совершенно чуждое. И особенно это чуждо мне теперь, после того, как дорогой мне человек убит коммунистической тюрьмой. Я не контрреволюционер и никогда им не буду. Но также не перейду на казенное содержание. Лучше умру»...
Писатель, защищавший и защитивший десятки невинно осужденных, не смог противостоять ничем не оправданному «красному террору», даже тогда, когда он коснулся очень дорогого ему человека - мужа младшей дочери Наташи. Не просто зятя. По словам Софьи Владимировны - «самого близкого помощника отца».
...Лишь на восемь месяцев пережил Владимир Галактионович своего зятя. И, безусловно, тот удар, о котором он с такой болью писал другу, сократил его дни. Но в последние пять лет, совпавших с годами революции и гражданской войны, мужественную, честную и чистую жизнь писателя сокращали очень многие события и обстоятельства. И сегодня, перечитывая письма В.Короленко и его публицистические выступления того периода, мы не раз отмечаем мысленно, как прав был он тогда и как похоже многое на то, что происходит со всеми нами ныне. Оказывается, и это уже было.
Потому и хочется несколько подробнее рассказать не только о самом писателе, но и о его семье в те далекие трудные годы. Ведь до недавних времен все книги о Короленко заканчивались в большинстве своем где-то на грани 1917 - 1918 годов. А о пятилетии 1917 - 1921 -напряженнейшем, труднейшем, насыщенном борьбой и в смысле писательского труда, и в прямом, житейском разумении, - широкому читателю мало что известно. Публицистика, как и письма этого грозного времени, да и зять-меньшевик Константин Ляхович были теми «неудобными» фактами биографии Короленко, которые замалчивались, обходились, как и все, что противоречило образу писателя-борца, создаваемому большинством его биографов, вплоть до 1991 года. Лишь совсем недавно, сначала в Нью-Йорке (1985), а затем и в Москве (1990) вышла документальная «Летопись жизни и творчества В.Г.Короленко за 1917 - 1921 гг.», которую собрал и опубликовал Павел Негретов. Так случилось, что ко всему теперь опубликованному мне довелось прикоснуться еще в 1952 году.
Многое
так и осталось
в «спецхранах»
В домик на Мало-Садовой улице в Полтаве меня, аспирантку факультета журналистики Киевского государственного университета, привела работа над диссертацией, темой которой стала публицистика Короленко полтавского периода. Конечно, наивно было тогда думать, что удастся исследовать, опубликовать, а, главное, разобраться во всей сложной и трудной работе В.Короленко-публициста двух последних десятилетий. Полтавский период вбирал в себя и «Дом №13», и «Сорочинскую трагедию», и «Бытовое явление», и «Черты военного правосудия», и «Падение царской власти», и еще сотни выступлений. А самое главное - «Письма к Луначарскому» и «Земли, земли!».
Десятилетие жизни и деятельности В.Короленко в Нижнем Новгороде Горький назвал «временем Короленко». Так же можно обозначить и двадцать полтавских лет.
Не умея ограничить тему и не имея малейшей возможности опубликовать необходимые для защиты работы статьи, в конце концов я отложила ее до лучших времен. К сожалению, времена эти наступили слишком поздно. Лишь в 10 номере «Нового мира» за 1988 год были напечатаны «Письма к Луначарскому», а «Земли, земли!» - в первом номере 1990 года. Многие же статьи того периода, рассеянные в текущей периодике, не переиздавались, и большинству современных читателей неизвестны до сегодня. Все это, естественно, создает значительные трудности и для изучения публицистической деятельности В.Короленко последних лет, особенно в послеоктябрьские годы. А в пятидесятые, конечно же, моя работа так и не была защищена. Но несколько месяцев жизни в доме Короленко, общение с его дочерью и замечательными женщинами, окружавшими писателя в последние годы, оставили заметный след в моей душе.
В.Короленко всегда и везде вел исключительно скромный образ жизни, довольствуясь самыми минимальными удобствами. Оборудуя музей после войны, его дочь старалась воссоздать ту подлинную обстановку, которая была при отце. В мемориальных комнатах поражала удивительная простота, аккуратность: белые салфетки и скатерти на столах и столиках, белые накидки и покрывала - на кроватях. В комнатках Софьи Владимировны было еще проще. В столовой стоял большой квадратный стол, простые венские стулья, никаких украшений. Привлекала лишь старинная кухонная утварь. Жена писателя, Евдокия Семеновна, умерла в 1940 году, и многое из собранной ею утвари еще было в обиходе. Да и блюда, которыми, случалось, меня угощали, казались не совсем обычными, может, несколько даже экзотическими на те времена: суп из чечевицы, каша из сои, салат из свеклы с орехами. Время было трудное, и большинство из нас довольствовалось тогда картошкой, фасолью. А здесь - тоже просто, но необычно: чечевица, соя, в большом количестве свекла, которую мы вновь стали почитать лишь в последние годы.
Натальи Владимировны - младшей дочери Короленко - в те годы уже не было в живых. Умерла она в 1950 году в Москве. Да и прожила почти всю свою жизнь там. Полтаву больше любила Софья - была как-то ближе к дому, к отцу. Уехав на время, всегда возвращалась сюда. И уже с 1905 года по сути была секретарем Владимира Галактионовича, выполняя не только его отдельные поручения, но и подчас заведовала перепиской писателя, вела почтовые книги «входящей и исходящей» корреспонденции. В последние годы под диктовку отца писала его статьи, письма, третью и четвертую книги «История моего современника».
С благоговением смотрела и слушала ее тогда, если выпадала встреча на часок-другой, как, казалось бы, слушала самого Короленко.
До первой встречи представляла ее крупной, коренастой, несколько суровой женщиной. Такой она казалась на фотографиях 20-х годов, особенно по сравнению с более нежной и женственной Натальей. Но в музейный зал, где я была, тогда вошла худощавая, хоть и высокая женщина, с тем особым выражением лица, которое присуще людям большой и доброй души, высочайшей культуры и интеллигентности. Спросила, что я уже знаю о Короленко, о его творчестве. А потом показала несметное количество неизданного, пребывающего в рукописях и газетных вырезках, рассказала о письмах, дневниках, автографах, хранившихся тогда в рукописном фонде Ленинской библиотеки в Москве, и посоветовала ограничить работу где-то 1914 - 1915 годами. К сожалению, тогда я не сразу прислушалась к ее советам.
Собственно говоря, она не одна была хранительницей дома В.Короленко. Их было трое - пожилых, интеллигентных, как-то по особому чутких и доброжелательных женщин - Софья Владимировна и две ее подруги -Мария Леопольдовна и Любовь Леопольдовна Кривинские. Чем-то похожие на преподавательниц женских гимназий, они, не имея специального образования, стали литературоведами-короленковедами в лучшем смысле этого слова. Мало кто так знал и наследие писателя, и все его окружение, современников. От Л.Толстого, А.Чехова, М.Горького - до самых простых людей, кто хоть как-то соприкасался с их кумиром. Все трое они посвятили ему свои жизни. В их быту, их поступках все шло не только от устоев дома Короленко, но и от его высоких принципов служения добру и справедливости, любви к людям, особенно к бедным, неблагополучным. И меня они опекали как «бедного студента» - время было трудное, не прошло и семи лет после окончания войны. И еще как полусироту. Знали, что не так давно я похоронила маму.
Софья Владимировна в то время жила тут же, в здании музея. Позже, в 1953 году, было построено здание библиотеки, и в нем выделили квартиру для нее и сестер Кривинских.
Собираясь в Полтаву, я уже много знала о писателе, о его художественном и публицистическом наследии, но мало о его семье, о его жизни в последние полтавские годы.
«История моего современника» обрывается на пороге зрелости, возвращении из ссылки. Госиздат Украины в 1920 г. начал издание Полного собрания сочинений В.Короленко, планируя поместить в нем и все, сколь-либо заметные публицистические произведения, письма. Размером с «толстый» журнал, на газетной бумаге, в мягкой обложке, плохо сброшюрованные тома выходили нерегулярно и небольшим тиражом. Увидело свет меньше половины намеченного к печати. Не вышли тома публицистики, писем и многое другое.
Я уже знала, что оригиналы их хранятся в Москве, в Ленинке, но копии и некоторые подготовленные к печати тома есть и здесь, в Полтаве. Получу я их или нет, во многом зависело от Софьи Владимировны. Особенно же интересовали, конечно, «Письма к Луначарскому», о которых была наслышана. Да и упоминались они в некоторых статьях, выданных мне в «спецхране». Писем к Луначарскому в Полтаве мне тогда не показали. Они были объявлены «вне закона». О них говорилось без посторонних -коротко и сухо. Не распространялись и о Наталье, ее семье, ее муже. Хотя то, что было сказано, свидетельствовало о неизбывном горе и боли семьи. А другие письма - переписку тех лет - я получила в музее. С полным текстом дневников, которые Владимир Галактионович вел в течение сорока лет, знакомилась позже, в Ленинке, получив разрешение на работу и «допуск» в спецчасти. Писатель дорожил этими дневниками и говорил близким перед кончиной: издадите дневники, думаю, много будет в них любопытного. Издать - в посмертном собрании сочинений - удалось лишь до 1903 года. Страницы, охватывающие период от 1904 года до последних лет жизни писателя, до сих пор лежат в фонде В.Короленко в отделе рукописей теперь уже Государственной библиотеки России и выдаются исследователям по-прежнему по особому разрешению.
И в Полтаве, и в Москве тщательно выписывала в свои толстые тетради все интересное. И теперь вижу - многие строки увидели свет лишь в уже названной «Летописи».
Ну как они, милые женщины, директор и работники музея, могли тогда, в 1952-м, еще при жизни Сталина, так беспощадно и так свирепо расправлявшегося с «врагами народа», рассказывать мне о социал-демократе, меньшевике Константине Ляховиче? Или раскрывать смысл писем к Луначарскому? Они вышли в Париже в издательстве «Задруга» еще в 1922 году. И, конечно же, были у Софьи Владимировны. Содержание их - активное противостояние «красному» или, как пишет сам автор, - большевистскому террору. Могла ли она дать их аспирантке, если эти письма были отовсюду изъяты и глубоко запрятаны? Теперь они перепечатаны в нескольких литературных изданиях и скупо прокомментированы. Но опять же широкому читателю недоступны.
Сколько писем получил Луначарский?
Порой доходило до странностей. В сентябре 1919 года В.Ленин в письме Горькому резко критиковал брошюру В.Короленко «Война, Отечество и человечество». Письмо Ленина было впервые опубликовано в 1965 г., а сами очерки Короленко не перепечатывались с 1917 года, и большинству современных читателей, еще не так давно изучавших Ленина, никогда не были известны. То же случилось и с письмами к А.Луначарскому -первому исследователю и критику публицистики Короленко последних лет. Как утверждают литературоведы, критика Луначарского была непоследовательной и путаной. Точка зрения часто менялась, в зависимости от политической конъюнктуры. Кроме того, сначала нарком просвещения утверждал, что из шести писем Короленко получил только 1-е, 2-е и 4-е, потом называл 1-е, 3-е и «может быть» 6-е или 7-е. И этим объяснял невозможность полемизировать и отвечать на них. На протяжении десяти лет (1921 - 1931) Луначарский шесть раз возвращался к истории своей несостоявшейся переписки с Короленко, каждый раз видоизменяя ее и противореча себе, пока окончательно не запутался, - утверждает Павел Негретов. В действительности Луначарский получил все шесть писем. Об этом свидетельствовал и сам Короленко (в письме старому другу С.Д.Протопопову), подтверждала и Любовь Леопольдовна Кривинская - в пятидесятые годы экскурсовод музея Короленко и добрый гений его дома. «Все письма, - рассказывала она, - были доставлены с оказией и вручены его секретарю. Он на них не ответил, и никаких запросов по этому поводу от него ни к самому Владимиру Галактионовичу, ни позже к его семье не поступало».
Первое письмо А.Луначарскому датировано 19 июня 1920 года. А за год до этого, май-июнь 1919 г., - дневник Короленко заполняют записи о «красном терроре» и безосновательных, бессмысленных издевательствах победивших большевиков над арестованными своими противниками и над простыми людьми - обывателями. Это мы теперь об этом знаем и пишем, а больше семидесяти лет молчали.
В интервью корреспонденту РОСТА Н.Лебедеву 26 июня 1919 г. Короленко говорил не стесняясь: «Знаю, что вся жизнь проникнута теперь каким-то озверением. К представителям всех сменяющих друг друга на глазах режимов я обращаюсь с призывом к человечности и с выражением уверенности, что знаменем партии, которой суждена победа в настоящей свалке, будет обращение к человеческим приемам борьбы». «Киев, с одной стороны, Харьков - с другой, дают примеры так называемого красного террора. В Полтаве это явление замечается в меньшей степени, но и здесь есть заметные течения этого же рода. И я боюсь, что в критические моменты оно может сказаться самыми печальными явлениями».
Эти предчувствия писателя оправдались. И уже 29 июня 1919 г. после строк: «Опасениями расстрелов и красного террора насыщен воздух»... следуют записи о конкретных жертвах террора в его окружении. К нему обращаются с просьбами о защите. Писатель пытается напечатать возражение-протест в газете «Полтавские известия»: «Других газет, кроме большевистских, нет».
Статью не печатают. Его же самого третируют «en canaille» (как каналью, конечно, контрреволюционную), а выдержки из корреспонденции-возражения использует в своей статье некий Жарновецкий, назвавший свое выступление против Владимира Короленко «Да здравствует красный террор!» И никто, и нигде не может защитить от этого террора ни в чем неповинных людей. «Чрезвычайка» расстреливает без всякого суда. Об этом и в письмах, и в дневниках столько горьких слов.
15 июля 1919 г. в дневнике запись: «Большевики считают по новому стилю, деникинцы - по старому...» «Чрезвычайку» разгромил восьмой полк, стоявший в Беликах. Там он творил ужасные вещи. Перевели сюда. (...) Говорят, при этом слышались лозунги: «Перебить жидов и коммунистов», упоминался «батька Махно». Вот на каких надежных элементах стоит власть, взявшаяся преобразить мир».
1919 год - год борьбы. Власти меняются. Для своих контор и учреждений и те, и другие занимают дома обывателей побогаче. Уходя - увозят все, что можно увезти. Об этом - с горечью в дневнике: «Не для того, чтобы эвакуировать: все это распродается на вокзале. Идет просто грабеж».
В.Короленко не имел возможности свободно протестовать против всех злодеяний публично. И приезд Луначарского в Полтаву, и его обещания опубликовать переписку с писателем вдохновили старого борца с несправедливостью. Однако уже первое письмо поставило Луначарского в тупик.
Известно, что инициатором контактов Луначарского и Короленко был Ленин. «Он надеялся, что Луначарскому удастся убедить Короленко прекратить критику советской власти», - написала Любовь Леопольдовна Кривинская Павлу Негретову в 1969 г. И не случайно именно к Ленину обратился Луначарский за советом, как отвечать Короленко (письмо от 7 июля 1920 г.). Но ответа не получил. Вместо ответа писателю ограничился посылкой ему «блестящей книги т. Троцкого» «О терроризме».
Короленко же, надеясь на справедливость и веря в обещание наркома, наблюдая все новые и новые акции террора, писал Луначарскому, даже не получая ответа, одно за другим шесть писем. Душа рыцаря чести, «совести народа» не могла молчать и в этот раз, как не молчала в дни еврейских погромов 1903 года, в дни бесславного поражения царской армии в 1905 году и Сорочинской трагедии 1906-го, в годы реакции и массовых смертных казней 1907 - 1911 гг., в 1913-м - в дни дела Бейлиса и во все черные дни истории России, свидетелем которых он был. Не мог не высказать всего, что камнем лежало на его сознании, как утверждал сам. Не мог не протестовать против «бессудных расстрелов», которые происходили уже десятками, и никакое заступничество писателя не помогало.
Не получив ответа на свои письма, Владимир Галактионович собрал их копии и еще в 1920 г. передал для распространения в России и для публикации за границей. Парижское издание этих писем в «Задруге», тотчас после их выхода в свет, было доставлено В.Ленину. Он их с интересом прочитал. (Об этом сообщалось в «Правде» в ее «иллюстрированном приложении «Тов. Ленин на отдыхе» 24 сентября 1922 г.). Короленко уже не было тогда в живых. На свои письма к Луначарскому он смотрел как на общественное явление, а адресат, хоть и называл сами письма «довольно крупными снарядами» в адрес советской власти, не смог публично обезвредить их. Опровергнуть аргументы, факты и цифры, приводившиеся в письмах, было делом нелегким да и попросту невозможным, - они полностью разоблачали бессмысленный и кровавый «красный террор», оправдания которому так и не нашли потомки. К тому же, он почти повторился в 1929-1931 гг., в 1934-1938 гг., и в последний раз - в послевоенные 1948-1949 гг. И неслучайно «Письма к Луначарскому» ожидали своей очереди на публикацию в России с октября 1920-го до октября 1988 года, до десятого номера «Нового мира» за 1988 г., как я писала уже, со сноской-благодарностью Даниилу Гранину и Александру Храбровицкому за содействие при подготовке их публикации.
И, может, если бы не случай, лежать бы им под спудом еще дольше. Так выпало, что весной 1987 года мне довелось быть в командировке в Полтаве вместе с Даниилом Граниным - я должна была рассказать в газете «Літературна Україна» о пребывании русских писателей на Полтавщине. Так случилось, что когда у Даниила Александровича выпал свободный от других мероприятий день, в музее В.Короленко был выходной. Но для известного и популярного тогда русского писателя сотрудники музея открыли свой дом в неурочное время. «Вы не знаете, есть ли у них «Письма к Луначарскому»?» - спросил он у меня раньше. «Есть!» - уверенно ответила я. Незадолго перед этим сама сняла копии писем, заплатив за каждое из шести как за отдельную единицу хранения (архивы открыли, но за их использование начали взимать плату). И хотя готовой копии в музее не оказалось, одна из милых его сотрудниц, - фамилии ее, к сожалению, не записала, - принесла писателю из дома свой экземпляр. Она пыталась что-то написать о них в местную прессу. Кажется, безуспешно. И я, годом раньше, тоже изучив крепкую публицистику любимого мастера, сразу же предложила письма для публикации в свою газету. Мое начальство, тоже, видимо, перестраховалось. «Их же нужно переводить на украинский язык». «Почекаємо...» Шел только 1987 год... Действовал еще ЦК КПСС и все связанные с ним ограничения и страхи. Да и Даниилу Гранину потребовалось больше года, чтобы «пробить» крамольные «Письма» в «Новом мире»...
...А Короленко ничего не боялся. И как тут не повторить, вслед за другим русским писателем Степаном Залыгиным, с чьим предисловием «Письма к Луначарскому» опубликованы в журнале: «Нам нужно помнить и тех рыцарей морали и справедливости, которые находились всегда и везде в самые трагические моменты и действовали так, как подсказывала им собственная совесть и ничто другое».
Подсказывала Совесть. И ничто другое...
Где они, наши рыцари морали?
Киев - Полтава