Один за другим, с интервалами почти в год, ушли от нас два великих поляка — почти ровесники, почти земляки и почти попутчики — Папа Римский Иоанн Павел ІІ и писатель Станислав Лем. Два великих старца, после смерти которых вполне можно поставить точку и заявить о конце эпохи. Мы расстались с двумя противоположными гранями, спаивающими воедино ХХ век — с его торжеством и бессилием разума, с его торжеством и бессилием веры. Стоит ли удивляться, что сходятся они, упираются основанием в одну и ту же точку на карте — в Польшу, пережившую в этом веке столько потрясений.
Странно писать об этом — но целью обоих, великого христианина и великого агностика, было, по сути, одно и то же — непознаваемое. То, что делает человека верующим, и то, что делает его мыслящим. То, что делает его подобием Бога и победителем времени и пространства. То, что в конце концов делает его рабом рабов и бессильным одиночкой.
Вопрос познания стоит во главе угла всего творчества Станислава Лема — как литературного, так и научного. Даже не столько познания, сколько его границ — тупика, который не восполнить ничем человеческим, потому что человеческое — это ошибки («условные рефлексы») и сомнения и сожаления как непременное следствие выбора между двумя неправильными решениями.
Трудно назвать писателя, который бы настолько глубоко, как Лем, был погружен в проблемы науки, технологии и прогресса и при этом оставался писателем высокой пробы, а не певцом «пламенных моторов». Он решительно не вписывался в суждение «хорошая фантастика — это только о людях». То есть человеческое, конечно, тоже присутствует в творчестве Лема — человеческая ограниченность и страх непознанного в «Непобедимом», та же ограниченность, но уже перед лицом непознаваемого в «Солярисе», абсурдность человеческой цивилизации в «Кибериаде» и страх перед эволюцией в «Големе ХІV». Впрочем, люди в произведениях Лема зачастую не более чем статисты на условной «большой шахматной доске», демонстрирующей глобальные зависимости и законы. На почве человечности и бесчеловечного произошел конфликт Лема с Андреем Тарковским во время работы над фильмом «Солярис» — принципиально гуманистический подход режиссера перевернул идею книги с ног на голову, с чем принципиально негуманистичный в своем творчестве Лем согласиться не смог.
Агностик, он постоянно твердил о безразличии мира к человеку и о невозможности понимания между человеком и нечеловеком. В 50-х—70-х, когда звезды вдруг приблизились к человеку и обещали массу открытий, прорывов и новых горизонтов, когда фантасты взахлеб расписывали перспективы встречи с иными мирами и их разумным населением, когда высказывание о том, что «мы не одни во Вселенной», наполняло массы энтузиазмом, мальчишки играли в космонавтов, а пресса наполнилась свидетельствами встреч с инопланетянами, непросто было возвысить свой голос, чтобы сказать: космос даже не враждебен, нет — с врагами были готовы воевать уже после Герберта Уэллса, — он огромный и пустой, а иным цивилизациям, буде таковые существуют, нет до нас никакого дела. И Лем говорил об этом так, что ему верили — содрогались, но читали взахлеб.
Как смешно выглядят на фоне лемовской «бездны, полной звезд» все эти «чужие», «хищники», «войны миров» и прочая астроксенофобия — зеркало нашей обычной земной, человеческой ксенофобии и ничего больше. Но на самом деле все, что можно сделать, — это уничтожить планету, убедившись в нежелании ее населения контактировать, в его безразличии. Ведь не враждебность, а именно безразличие — высшее проявление чужести, которого не может вынести человек.
Так же смешно выглядят всевозможные «терминаторы», «унисолдаты» и прочая киборговая дребедень на фоне «Голема XIV». Потому что не только далекие цивилизации, благополучно прожившие миллиарды лет без нас, но и наши собственные детища в один момент уходят слишком далеко — и становятся к нам безразличными.
Ужас лемовского мироздания, впитавшего в себя в наибольшей мере научный прорыв ХХ века, сравним разве что с ужасом бароккального взгляда на сильно раздвинувшиеся после открытия земли и изобретения телескопа границы мира. Каким мизерным и смешным в своих страстях и стремлениях должен был казаться себе человек! Эх, что он знал о размерах этой бездны... Ведь оказывается, что можно построить корабли, долететь до этих самых звезд и даже найти разумную жизнь, но все это только раздвигает границы бездны, на фоне которой мы со своими страстями, переживаниями, высотами духа и преступлениями уменьшаемся и в конце концов растворяемся вовсе — ненужные и неинтересные никому, кроме самих себя.
Но талант литератора превращал эти пессимистические, иногда просто катастрофические сюжеты в книги, от которых невозможно оторваться — независимо от того, выступал автор в качестве собственно литератора, эссеиста или ученого-футуролога. Он будто играл с формой, создавая то максимально человеческий образ в «Записках об астронавигаторе Пирксе», то абсурдистские миниатюры «Кибериады», то интеллектуальную катастрофу «Голоса Бога», то целые сборники парадоксальных, чем-то напоминающих тексты Борхеса, рецензий на несуществующие книги с тщательным описанием сюжета, формы, слабостей и достоинств — обработка на скорую руку записей в блокноте писателя с колоссальным воображением.
В то же время Лем был далек от того, чтобы, как это случается у фантастов, компенсировать фантазией ненаучность в своих произведениях. Возможно, поэтому он был едва ли не единственным «научным фантастом», к которому питали почтение ученые. Да и он явно отдавал предпочтение общению с ними, а не с собратьями по перу. Требование точности и научности было для него так же нерушимо, как требование к литературному качеству текста. Возможно, поэтому он был одним из немногих литераторов, которые не только «кормились» около научных открытий, но и серьезно вникали в философию науки. Его ум был на удивление гибок. Встретившись в преклонном возрасте с новейшим феноменом глобальной информационной сети, Лем осмыслил его и написал сборник эссе «Мегабитная бомба», который, несмотря на километры текстов, написанных на эту тему более молодыми авторами, удивляет свежестью, неожиданностью гипотез и тонким синтезом кибернетики, теории информации, философии и просто здравого смысла.
Лем был оригинальным футурологом. В среде людей, занимающихся такой «темной водой в облацех», как предсказание чего-либо, не принято критиковать друг друга за несбывшиеся прогнозы — опасное это дело, каждый может оказаться в шкуре «неугадавшего», Лем же и тут требовал от тех, кто занимается «наукообразными прогнозами», научной же точности в их исполнении. И, соответственно, творцов несбывшихся прогнозов именовал не иначе, как «плохими фантастами» — принципиально без прилагательного «научными». Среди прочих, под это определение попадали и Тоффлер, и Фукуяма, и множество других. Заявляя о невозможности политической, к примеру, футурологии, он весьма успешно занимался предсказанием общего хода научно-технического прогресса. Постепенное устранение человека от непосредственного управления оружием, концентрация технологических усилий на средствах доставки после того, как мощнейшее поражающее средство (термоядерная бомба) уже создано, появление климатического и «гуманного» оружия — вот далеко не полный список прогнозов только из одной области.
Впрочем, и касательно социальной футурологии Лем немного лукавил — в том, что касается ее пересечения с развитием технологии. К примеру, возросшая уязвимость централизованной и урбанизированной цивилизации для террористических атак, каковой немедленно воспользуются этнические, идеологические и религиозные фанатики, — это тоже, к сожалению, сбывшийся прогноз Лема. Причем заметьте — сделанный не где-то после 11 сентября, а в 60-х годах, когда лишь два гиганта с ядерными дубинками стояли друг против друга.
«Разность» Лема приводила к настоящим курьезам. Как-то Филип Дик в приступе утонченного сумасшествия написал в ФБР донос, что Лем — это не один человек, а целый коллектив авторов, которые ставят перед собой цель обеспечить доминирование «просоветской» фантастики. Смешно уже то, что Лема, репатриированного советской властью из Львова в Краков, а потом сбежавшего от нее в Западный Берлин, заподозрили в «просоветскости». А уж тем, кто читал его книги, исполненные пессимизма в отношении прогресса, и вовсе трудно найти в его творчестве «длинную руку Москвы», указующую энтузиастической толпе направление к высоким свершениям. Лему прислали коробку с этими письмами, но, как он утверждал в одном из последних интервью, читать их он не стал — зачем? И хотя, как заметил сам Лем, не стоит злоупотреблять психотропными веществами, но, согласитесь, даже человеку, не лишенному воображения, каким был Дик, трудно представить, что «Солярис», «Сказки роботов» и «Мегабитную бомбу» написал один человек.
Лем остался верен себе до конца. В интервью годовой давности он подтвердил, что остается агностиком и, несмотря на то, что старость обычно подтачивает мужество, по-прежнему не верит в загробную жизнь. Что ж, жизнь Лема была временем мысли, процессом познания, пробами на интеллигибельность. Теперь для нее пришло время непознанного.