Тогда, в конце шестидесятых, имя Александра Алексеевича Шалимова было на слуху не только у хирургов Украины. В Харьков ездили оперироваться многие киевские профессора, а к членам правительства Шалимова вызывали в столицу. Но власть предержащим вскоре это надоело, и тогда его, еще члена-корреспондента АН УССР, попросили переехать в Киев с семьей, несколькими сотрудниками — почти в неизвестность. После руководства созданным им Харьковским НИИ общей и неотложной хирургии должность директора Киевского НИИ гематологии и переливания крови не могла считаться престижной. Но обещано было многое — строительство нового института хирургии, дорогая современная аппаратура, должность главного консультанта Четвертого правительственного управления здравоохранения. К этому добавлялись уже имеющиеся депутатство и руководство Комиссией по здравоохранению Верховного Совета — возможности по тем временам практически неограниченные...
Впервые я увидел своего будущего шефа на съезде хирургов в Харькове в те же годы. В зале было жарко, все плавились в пиджаках, в рубашке с короткими рукавами был только всегда экстравагантный Н.Амосов. И когда в зал энергичной походкой вошел коренастый, с зачесанными назад густыми волосами цвета воронового крыла, широкоплечий человек тоже в тенниске, по рядам пронеслось: «Шалимов, Шалимов...».
Вторая встреча произошла через год, в его харьковском кабинете. Я знакомился тогда с работами шалимовских сотрудников по кровоостанавливающей марле — удивительном, антимикробном рассасывающемся препарате. Не успел появиться киевский гость, как меня уже вели в шалимовский кабинет, представлять — такой был в его институте порядок (увы, в Киеве он для рядовых гостей не сохранился).
Узнав, что я из Института туберкулеза и грудной хирургии, занимаюсь пересадкой легкого, да еще и председатель профкома, Александр Алексеевич повел меня на обход — показывал результаты своих уникальных по тем временам операций, рассказывал о методиках, а сам неназойливо расспрашивал: «А как там у вас в Киеве?». Уже ходили слухи о его возможном переезде. До Шалимова я был у академика Л.Малой, которую тоже звали в столицу, но она отказалась. Мы с ней поговорили об этом, и она заметила: «Вот я слышала,что и Александра Алексеевича зовут, ну он — мужчина, а я что — слабая женщина...».
В Киев я приехал под огромным впечатлением от оказанного мне внимания и ни сном ни духом не предполагал, что через полгода переступлю порог клиники Шалимова полноправным сотрудником.
Это случилось в 1971 году. Мой будущий шеф, подняв глаза от бумаг, сказал: «Беру тебя старшим научным сотрудником, а проявишь себя — будешь завотделом. Но легочные хирурги мне не нужны, начнешь — сосудистым...».
С тех пор прошло 35 лет, построен новый институт, возведен лабораторно-экспериментальный корпус, институт до сих пор называют украинской хирургической меккой.
Киевские хирурги Шалимова долго признавать не хотели — какие только слухи не распускались. Когда нас посетил тогдашний министр здравоохранения СССР академик Б.Петровский, ему продемонстрировали, как шеф одновременно-последовательно оперировал на десятке столов больных с поражением сосудов, желудка, печени, сердца и поджелудочной железы. Но не успел он доехать до министерства, как ему тут же сообщили, что со столов будто бы сняли несколько покойников и все эти операции — показуха. Как непросто было пережить такую клевету и убедить министра, что все живы! Какую нужно было иметь убежденность и силу воли, чтобы суметь заставить не просто себя уважать, но и преклоняться перед собой.
Сначала клиника располагалась в центральном здании Медгородка на Отрадном, потом появился проект клинического здания, от которого, якобы в целях экономии, отхватили кухню, стерилизационную, прачечную и патолого-анатомическое отделение. Увы, за последующие годы удалось разместить в подвале института только прачечную и стерилизационный блок — то не давали территорию, то не хватало средств. Да и выбор академика склонился в пользу второй очереди строительства — научных лабораторий, поликлиники, экспериментального отдела. А кормят больных от милостей районной больницы «Медгородок». В морге этого же учреждения вскрывают и умерших...
Все это ощущается до сих пор — противники Шалимова знали наиболее уязвимые точки.
Постепенно институт становился на ноги, в Украине с его подачи появилась сеть сосудистых отделений, микрохирургия, рентгенхирургия, еще более развилась хирургия поджелудочной железы — харьковское детище; операции на желудке, кишечнике, печени, желчном пузыре перестали быть событием. Хирургам было теперь у кого и где учиться.
Но самое главное, у нас был Учитель, надежный друг, которому можно было не просто пожаловаться на жизнь или какие-то неурядицы. Он мог дать своим сотрудникам квартиры, машины, организовать отдых на собственной базе на Арабатской стрелке, помочь запланировать и защитить диссертации, почувствовать себя полноправным членом коллектива, что было особенно важно. Но можно было получить и достаточно жесткое порицание: «Никогда не думал, что ты у меня такой...» или даже получить по рукам, ленивым или неумелым во время операции. Но если человек учился, пытался исправиться, старался — большего друга, чем шеф, у него не было. А чего он не умел никогда, так это превращать чужие недостатки в свои достоинства.
Мыслил Александр Алексеевич оригинально, особенно по тем временам. Так, однажды я пришел подписывать у него характеристику, оканчивающуюся общепринятой формулировкой «В быту скромен, морально устойчив». Шеф отложил ручку: «А ты уверен, что это такие качества, о которых стоит упоминать?». Больше я подобных глупостей ни в собственных, ни в характеристиках сотрудников не писал.
В жизни института никогда не было застоя. «Мы должны все делать лучше всех» — инструкцию Шалимова исполняли свято все заведующие, и наш институт не отдавал пальму первенства ни в одной области. Правда, и хирургия республики набирала темп — в институте щедро учили всему, что сумели сами, хирурги на учебу ехали отовсюду: никто не удивлялся гостям из России, Узбекистана, Дагестана...
Мы шутили: «Шефа в Москве принимают лучше, чем дома», и в этом была доля грустной правды.
Были научные звания, награды, звание Героя Социалистического Труда, но были и ревность, недоверие, непонимание...
А институт жил, на праздники мы собирались в ресторанах, выходила шутливая стенгазета, выступал хор. Шеф нередко собирал свой «актив» в кабинете, говорил каждому приятные и не очень слова. В застолье он был удивителен — пел песни (слова знал до последнего куплета), читал стихи, танцевал. Ездил на охоту, обожал командировки в другие города и страны.
Была у него своя, непростая личная жизнь, а у многих ли выдающихся людей их личное просто и прозрачно? Он все восполнял работой — своим хобби и любовью на всю жизнь.
Потом пришло время передавать бразды правления институтом в руки лучшего ученика (а хотелось, вероятно, сына, но не пришлось).
Институт стойко боролся с тяжкими для страны годами коррупции и нищеты, стал академическим, потом сменил название на «хирургии и трансплантологии», но в народе так и остался на все времена «шалимовским».
Надвигалась старость, сил было все меньше, а признавать это не хотелось. Шалимов старался вникать в работу отделений, но там хозяйничали самостоятельные ученики; редактировал журнал, вел в новом кабинете прием больных. Он стал «почетным» директором, но на работу ездил ежедневно.
На съездах и конференциях его по-прежнему встречали стоя и аплодировали, партии наперебой звали украсить свои ряды перед выборами, и он порой соглашался. Бывшие прихлебатели иронично усмехались: «Чудит дед!». А «дед», представительствуя и вручая различные награды, просто старался жить, как привык, на виду, хотя это было уже невозможно. Как невозможно было измениться и изменить своим привычкам и, страшнее всего, поверить в свою ненужность...
Сначала опустело его место на институтской сцене в аудитории, потом в «партере». Да и ходить он стал как-то опасливее, появилась непривычная робость, даже застенчивость. Он стеснялся своей немощи, хотя давно понимал — прошедшее не вернуть.
И в то же время он сохранял живой интерес ко всему новому. Когда почти никто не верил в возможности электросварки живой ткани, просидел рядом со мной такую операцию, живо во все вникал и несколько раз повторил: «Давай вместе прооперируем в клинике, скажи Борису Евгеньевичу, что я берусь и хочу этим заниматься». Увы, в это время он уже в лучшем случае только давал советы тем, кто еще хотел их слушать. Советы, которые были нужнее ему самому, чем сформировавшимся бывшим ученикам.
А их были тысячи, как и десятки монографий, сотни авторских свидетельств и патентов, статей, почетных дипломов, «золотых скальпелей». Наконец, когда уже и не верил сам, стал Героем Украины.
И вот все кончилось, хотя казалась успешной и операция, доверенная своим ученикам, долгий период относительной стабильности, — а потом наступило ухудшение и смерть.
Ушел человек, которого отнюдь не щедрый на добрые слова Н.Амосов в моем присутствии называл «национальным достоянием»; человек, о здоровье которого не забывал спрашивать Б.Патон; человек, которого любили больные, боготворили сотрудники... Он нравился женщинам, любил жизнь, как немногие из тех, кого приходилось знать.
Мы будем возвращаться к памяти о нем и идти вперед. В институте уже практикуются трансплантации печени и почек, сердца. И даже поджелудочной железы, о чем он мечтал еще в Харькове, — это памятник шефу, фактически первому в мире, кто начал успешно на ней оперировать.
Рукописи не горят, сгорают люди... Одних забывают, других вспоминают, третьих — помнят всегда. Александр Алексеевич Шалимов из последней категории.