Четверть седьмого. Пора собираться в театр. Он, конечно, уже ждет под неизменными башенными часами. В руках держит полутораметровую белую розу, которая хорошо сочетается с его манишкой. Пахнет Hugo Boss*ом. А ботинки начищены до блеска.
Не спеша иду в ванную. Из огромного настенного зеркала в упор смотрят два больших черных глаза. Он называет их маслинами. А себя при этом - изысканным гурманом.
Следующие полчаса посвящены разного рода кисточкам, помазкам, тюбикам и коробочкам. Обманчиво-хрупкий пьедестал женской красоты. Он стоит очень дорого, делая бесценной саму красоту. За которую, в итоге, платят так же дорого.
Платье, колье, туфли, сумка. И два поворота ключа.
...Ровно семь. Внешне не выказывая раздражения, берет меня под руку, торжественно, с продуманно сосредоточенным видом, вручает розу. По всему видно, что ему очень жаль расставаться со столь удачным аксессуаром. Но делать нечего: он джентльмен, я дама. Намеренно растягивая слова, скучно говорит о своем бизнесе, суть которого вряд ли понятна ему самому. «Как хорошо, что мы встретились почти у театра», - внезапно мелькает мысль.
...Пьеса была о неравной любви. Актеры страдали на сцене, пытаясь доказать пошлость подобного состояния. Но, видимо, так ничего и не доказали, потому что после спектакля каждый пошел в своем социальном направлении: один думал о тридцати тысячах на квартиру, другой - о тридцати копейках на метро. И любовь у них, должно быть, разная. Соответственно широте натуры.
Остановились уже у ступенек парадного. Я взглянула на часы: половина десятого. Казенно улыбнувшись, мой кавалер пожелал доброй ночи. Разумеется, он не станет обсуждать пьесу, потому что для него все это чушь собачья и ерунда. Сказочка для наивных. К тому же, в восемь утра он должен быть в офисе.
Два поворота ключа. Сумка, туфли, колье, платье. Без мыслей падаю на кровать и тянусь к телефону. «Женя, это ты? Мне хотелось бы тебя видеть... Почему так поздно? Так вышло... Жду. Приезжай поскорее».
Женька Радомский когда-то был моим одноклассником. Запоем читал Шекспира и Достоевского. А весной обрывал для меня соседскую сирень. Сейчас он - один из сотен тысяч постсоветских инженеров, которым месяцами не платят зарплату и вешают лапшу на уши, что заплатят завтра.
Одиннадцать. Дрожащий дверной звонок. Ну, наконец-то. Босиком шлепаю до двери, наскоро запахиваясь в потертый домашний халат. Вначале вижу светло-лиловые брызги роскошной сирени (наверное, Женька шел через ботсад), затем появляется сам вредитель природы и звонко целует меня в щеку. Вернувшись из комнаты с вазой в руках, я застаю его на кухне деловито жарящим картошку и бубнящим под нос что-то нескладное. У Жени никогда не было слуха.
...Но слушать он умел. Я рассказала ему о розе, начищенных ботинках моего спутника, о пьесе и своем впечатлении от нее. Особенно Женьку поразили ботинки, так как свои он чистил в исключительно редких случаях. Что навело его на мысль о глубине чувств их владельца. Я же быстро его разочаровала, отпарировав: «Он и для босса полирует свои ботинки». Женька пошутил: «Значит, у него большое сердце»...
Двадцать минут первого. Спускаемся до ступенек парадного. Тепло улыбнувшись, Женя пожелал мне доброго утра. Разумеется, он не станет больше меня задерживать, ведь к восьми утра я должна быть на работе.
Конечно, Женя, конечно, ровно в восемь я приду в свой кабинет и целую неделю буду вот так ходить ровно к восьми, потому что мне платят зарплату и никто не вешает лапшу на уши.
А через неделю в четверть седьмого под неизменные башенные часы придет тот, с полутораметровой темно-красной розой, которая как нельзя лучше будет сочетаться с малиновым пиджаком. От него будет пахнуть Hugo Boss*ом и ботинки будут начищены до блеска. Мы, естественно опоздав, сходим в театр. А вечером я позвоню тебе.