Часто обращают внимание на то, что Украина по экономическим показателям относится к странам третьего мира — находится где-то среди африканских банановых государств. А вот по уровню сознания и уму наши люди ничем не уступают гражданам развитых стран Запада. Вырисовывается интересный образ украинца: европеец в шароварах в банановой республике. Развиваясь на перекрестке мировых дорог, украинская культура без ума от травестии. Широкая публика обожает (или так же искренне ненавидит) трансвестита, представляющего Украину на «Евровидении»; не секрет, что бешеной популярностью на корпоративных вечеринках новых украинцев пользуется африканская рэп-группа «Чорнобривці», исполняющая украинские народные песни в современной обработке. Зная немного нашего брата, не будет преувеличением сказать, что душа нашей культуры раскинулась где-то между нордической Европой и страстной Африкой.
Оказавшись на перекрестке мировых дорог, Украина ищет свою идентичность, свое место в мире, и, вероятно, уже следует признать, что она имеет не одну, а несколько идентичностей и подвижных мест. Между Африкой и Европой Украина будет развивать много проектов (говорят, что Украина — это проект, не данность, а, скорее, проблема). Некоторых беспокоят это бурлескное переодевание и принципиальная неопределенность. Украинцам стараются привить «единственно правильную» и однозначную идентичность. В частности, две самые влиятельные идеологии постсоветского времени — национализм и либерализм — пытались каким-то образом с обеих сторон пресечь присущую нашему брату карнавальную процессию подстановок и перепрыгиваний с одного на другое.
Национализм и либерализм некоторые считают противоположными доктринами, но если присмотреться, то на самом деле они тесно взаимосвязаны. Националистическую страсть дополняет холодный либеральный расчет. Первый опирается на воображение и мифы, второй — на ум и стратегию. Национализм придумывает «автентику» и взывает к совести, цитируя поэтическое: «Німець скаже: — Ви моголи. — Моголи! моголи! — Золотого Тамерлана онучата голі. Німець скаже: — Ви слав’яни. — Слав’яни! cлав’яни!»... Впрочем, классиков можно исказить так, что они будут служить даже идеям антиглобализма: «В своїй хаті своя правда, і сила, і воля!» К тому же для национализма очень важно найти и поддерживать образ внешнего или внутреннего врага; кажется, именно фигура врага объединяет надежнее всего: «Згинуть наші воріженьки…» Националистический дискурс давит на «сильные чувства» и дорациональные эмоции, которые лучше оформляются в воодушевляющей поэзии, нежели в прозе цифр и калькуляций.
Отсутствие рационального мышления, которое используют все кому не лень, компенсируется либеральным рассудительным дискурсом. Здесь уже идут дискуссии о рыночной экономике и реальной политике, опирающиеся на концепцию «национального интереса», но противоречащие национализму идеей универсально открытого рынка, предлагая интегрироваться в западное европейское пространство. Либерал, как и положено либералу, имеет более широкие и прогрессивные взгляды: верит не просто в Украину, а в Европу: «Запад нам поможет!»
Правда, и здесь не обошлось без мифов, которые пришлось развенчивать ценой собственной жизни: считается, что рынок снижает влияние государственной бюрократии; не накаляет, а наоборот решает конфликт интересов в пользу «здоровой конкуренции»; сводит на нет желание воевать или брать взятки. Но действительность развеяла эти мифы. Новейшая история мировых войн свидетельствует, что экспансия рынка не проходит бесконфликтно. Власть нигде и никто не может отделить от бизнеса. Или «очень большой бизнес» — это уже не бизнес? На самом деле во все времена рынок физически не мог существовать без государственной монополии, без полицейских институтов границы и налогового контроля. Зарубежные инвестиции выгодны только для одних финансовых групп, а другим — несут угрозу, ведь коридор, по которому инвестиции заходят в страну, так же является коридором для выкачивания прибыли за границу. Не очень полезно сидеть на инвестиционной игле, когда у государства нет стратегических планов развития. Да и стратегию развития либералы связывают, скорее, с большой экономикой, чем с социальными реформами для народных масс, которые они пренебрежительно называют популистскими.
Дальше — больше. Либерализм находится в конфликте с демократией. Их отношения в истории всегда были противоречивыми, но после 1848 года западный либерализм уже противостоит не столько консервативному «старому режиму», сколько росту в обществе демократических требований. Либералы всегда искали с демократами общий язык (шли на уступки народным массам), но сегодня им легче найти общий язык с консерваторами. Они ощущают страх перед народом, предпочитая избранную «элиту». Чтобы попасть в этот клуб, необходимо пройти определенный тест (гуманитарный или экономический), что, по определению, предполагает своеобразную игру, как в казино, где играют все, но победителей остается мало. Формально этот тест кажется демократическим (в нем могут принимать участие все), но реально куш срывают единицы. Либералы считают этот тест справедливым, поскольку, дескать, теперь мы живем в «обществе риска».
Следовательно, это не только вопрос идеологии. Либерализм и демократия — разные ответы на вызовы мировой экономической системы. С одной стороны, системой охвачены все, но с другой — в выигрыше, как всегда, известно кто. На одном полюсе этой системы имеем свободу, на другом — иерархию. Считается, что либералы предпочитают свободу (индивидуальную), тогда как демократы больше заботятся о равенстве. Более того, последние обвиняют либералов в использовании формальных принципов универсализма для сохранения существующих моделей иерархии. Возможно, это так, но акценты расставлены иначе. В действительности либералы не просто отдают предпочтение идее свободы — они враждебно относятся к идее равенства. По их мнению, намного важнее наличие образованного слоя управленцев, которые принимают компетентные решения. Здесь важнее рациональный процесс, а не результат. Взамен идея равенства имеет смысл только на уровне результата. Так, формальный принцип «все равны перед законом» еще ничего не означает, пока не покажет себя в действии.
Попутно отметим, что демократы, в отличие от либералов, никогда не отделяют принцип свободы от принципа равенства. Одно невозможно без другого. Для объяснения этой логики Этьен Балибар даже предложил неологизм: «egaliberte» (равносвобода). Речь идет о том, что свобода не может существовать, если люди не равны между собой, а равенство возможно только среди свободных людей.
Для либералов и консерваторов (считающих себя настоящими националистами) такая логика недопустима. В более жестком виде — национал-либералы выступают за непреодолимые иерархические различия между людьми, в более мягком — речь идет о модной сегодня теме культурных различий на уровне идентичности. Среди бесконечного созвездия идентичностей, которые в сумме составляют человеческое естество, они выделяют и ставят в привилегированное положение одну (как привило, национальную) идентичность, пренебрегая или отодвигая на задний план другие. Именно в этом свете они называют себя демократами, ссылаясь на идеализированный «народ» как формальную фигуру государственного суверенитета. Но еще со времен классического либерализма государственный суверенитет четко ими же разделяется на две части: «ум» (просвещенная элита) и «число» (народные массы). Отсюда их тактика: когда либералы уверены, что могут протянуть реформы через народный референдум, они выступают как настоящие «демократы»; если же реформы непопулярны среди людей — они говорят о непонимании, безответственности, стихийности народа.
Это касается не только правых, но и левых. Последние также боятся потерять контроль над широкими массами, опасаясь, что те стихийно могут поддаться экстремистским, фашистским или расистским настроениям. Следовательно, вопрос просвещения всегда остается открытым. Скорее, следует отметить существенные мутации классического либерализма в новейшее время. Понятно, что из либерализма возникли все современные политические доктрины (интеллектуальные истоки либерализма берут свое начало если не с античности, то наверняка с Макиавелли, Руссо, Адама Смита и Токвиля), но они развиваются не в вакууме, а в реальной истории. После развала Советского Союза, вдохновлявшегося не в последнюю очередь либеральными идеями, либерализм на самом деле преобразовался в ультралиберализм, имеющий общие черты с классическим учением только на уровне риторики. Идея свободного рынка заменяется более прагматичной стратегией бесконечного накопления капитала и власти любой ценой. Собственно, в условиях господства неолиберализма окончательно восторжествовал вульгарный «марксизм»: экономика и капитал прежде всего! Однако доминирование одного фактора (в данном случае — экономики) угрожает «здоровью» всего общественного организма. Здесь уместна польская народная мудрость: цо занадто, то нездрово.
Как утверждает экономист Карл Поланьи, в обществе действуют несколько фундаментальных антропологических социальных связей (политические, личные, смыслообразующие, экономические). Когда в определенном обществе преобладает одна из них, пренебрегая, угнетая или поглощая другие связи, те, в результате, возвращаются — как фрейдовское «возвращение вытесненного», но проблема в том, что возвращаются они в обезображенной и регрессивной форме. Так, если в одном государстве политическое поглощало и подчиняло себе экономические и культурные связи (как в случае с советским государством), то возвращение экономического происходит в ультракапиталистической форме; тогда как в других государствах, где преобладал фактор экономического, в последнее время усиливаются политический фундаментализм, интегризм и нетерпимость к чужакам. Также можно вспомнить немало теократических государств Востока, в которых религиозные связи длительное время доминировали над другими. Сегодня в регрессивной форме там бурлят политические и экономические проблемы, вырывающиеся на поверхность в исламистской и националистической транскрипциях.
Разве похожие тенденции не прослеживаются и в Украине? Национализм и неолиберализм стали своеобразным «возвращением вытесненного», но, к сожалению, в обезображенной форме. Ведь в Советском Союзе также культивировался национализм, хотя и советский (скрывавшийся за интернационалистскими лозунгами), да и был свой, «советский» государственный капитализм, который не менее эффективно, чем на Западе, эксплуатировал свой рабочий класс и подавлял все формы классовой гражданской борьбы. Поэтому вскоре после развала Советского Союза не столько развалился советский «капитализм» (номенклатура чудесно вписалась в новые неолиберальные реалии, оставаясь, как и прежде, «национальной» элитой), сколько подверглось серьезному удару социальное «государство». Незащищенность и отчаяние населения как следствие развала государства вызывают также идентитарную панику: люди начинают искать «сильные» идеологии или квазирелигиозные смыслы. Это время политической активности поэтов и софистов.
Взгляды обращены не под ноги, а в неясное будущее. Начинает популяризироваться либеральная иллюзия развития: богатые поделятся с бедными — и те подтянутся за счет социальной мобильности; страны первого мира помогут развивающимся странам — и те подтянутся до их уровня. Однако эти обещания скрывают фундаментальное структурное распределение мирового труда и богатства: страны «первого мира» в прошлом все были колониальными государствами и сегодня так же зависят от неравного распределения ресурсов между богатым Севером и бедным Югом. В этом смысле Советский Союз и Украина в его составе были оригинальной исторической попыткой вырваться из «периферийной» зависимости от стран «центра» — социалистический блок не входит в страны «центра» (Запада) и не является однозначно периферийной зоной. Валлерстайн назвал СССР «полупериферийным» государством. Кажется, такой Украина остается и сейчас.
Но, как отмечает Пьер Аснер, общая ситуация развивается в направлении, характерном для стран Юга: «Холодная война выдвигала на первое место проблемы Востока—Запада. Когда она закончилась, они одновременно потеряли и первенство и специфичность в пользу отношений Север—Юг. В третьем мире, в частности в Африке, ситуация наиболее драматична. Среди азиатов и африканцев больше всего жертв расизма, кандидатов на эмиграцию и беженцев, пересекающих моря и континенты. Но, прежде всего, отношения Восток—Запад все больше напоминают отношения Север—Юг. Конечно, обнищание, культурная дистанция в Центральной Европе или даже в Советском Союзе не такие, как в Африке. Но преобладание социально-экономических распределений и конфликтов над идеологическими и военными противостояниями также охватывает Европу. Проблема отношений с Польшей, как и с большей частью стран третьего мира, сосредоточивается на долге и иммиграции. Чем Мексика является для Соединенных Штатов, а Магриб — для Франции, тем Юг и Восток Европы (турки, югославы, а отныне и восточные немцы, Aussiedler из России и поляки) является для Германии и Австрии».
Регрессия либерализма и национализма наблюдается прежде всего на уровне дискуссий о глобализации. С одной стороны, видим проект гражданского альтерглобализма, ратующего за Европу граждан, а не корпораций, за большую демократизацию границ (что, собственно, было требованием и гражданских движений Восточной Европы в их выступлениях против закрытости тоталитарных государств), с другой — видим проект неолиберального антиглобализма, объединяющего авторитарность и закрытость с новейшими логиками капиталистической эксплуатации.
Возможно, в этой дискуссии найдем адекватную формулу для новейшего левого движения: демократия + антикапитализм. Первый термин формулы (демократия) еще предстоит изобрести: это будет творческий и коллективный процесс, не забывая, что изобретение демократии — это прежде всего изобретение государства. Об этом не следует забывать участникам антисистемных движений, большинство которых — приверженцы анархистских идей. Второй термин (антикапитализм) крайне важен сегодня, тем более, что его нет вообще или он очень слаб (из-за слабости независимого профсоюзного движения, а также игнорирования этой проблемы). Главная опасность для антикапиталистического движения в том, чтобы он не стал заложником популистов и правых демагогов.
Итак, наши претензии к национал-либералам будут звучать так: зацикливаясь на лозунгах сугубо гуманитарных или экономических, упускаем из виду необходимое измерение социального (реальное воплощение этих лозунгов), а первого без второго не бывает, ведь идентичность и человека, и государства — множественная и подвижная. В этом — шанс для развития и творчества.