Неожиданно остро встал вопрос цензуры в культурной сфере: нужна она или не нужна? И даже больше, обширнее: что делать с культурой? Вести эту красивую белую лошадь под уздцы или отпустить, пускай скачет куда вздумается, по болотам и кочкам? Если эта область в самом деле культурная и если ее действительно можно уподобить красивой белой лошади, а не черному волу, козе или курице, то такая культура обязательно нуждается в уходе, очищении и досмотре, словом, требует усилий и любви. Впрочем, думать так об отечественной культуре в ее нынешнем состоянии — и роскошь, и наивное щегольство… Лично мне не хотелось бы ассоциировать наше общество, пускай даже его малую часть, с изрядной долей телепередач, книг, фильмов, игр, в том числе и тех, которые уже (по праву) запретили. Но я прекрасно понимаю, что к любой аргументации этого запрета можно найти контраргумент, столь же действенный и внутренне зрелый: четкую грань, что следует запрещать, а что вправе дозволить, не провести никогда. Нужно либо соглашаться, условившись, что нечто мы считаем вредным для себя, либо решительно восставать против. Обе стороны будут правы и… неправы.
Но, не принимая ни одну из сторон, вы обязательно будете уличены в малодушии и беспринципности. В узкой полосе нейтральных вод держаться сложно, там сильное течение, равно могущее унести либо к тому, либо к иному берегу. Значит, нужно учиться аргументировать. Искусство аргументации — тоже часть культуры, белая лошадь, которую нельзя кормить чем попало. Красиво доказанная апология импонирует, даже если ты внутренне с ней не согласен; она как бы переносит сказанное (уже со знаком плюс) в разряд самой культуры, фиксируя факт наличия в человеке не просто вбитых в голову, но выношенных мыслей, тех, за которые человек отвечает. Скажем, мне понравилась реплика литовского поэта Томаса Венцловы, с которой и спорить трудно в силу ее убедительного достоинства. Речь идет о принятом парламентом Литвы законе «О защите несовершеннолетних от негативной информации». Закон вполне вменяемый, если не сказать необходимый, с сутью которого, тем не менее, поэт не согласен. Вот что говорит Венцлова в одном из интервью: «Образованный человек — в первую очередь, человек, отказавшийся от советского менталитета. А советский менталитет — это желание изолироваться, боязнь новшеств, чрезмерное праведничество, постоянный поиск врагов и предателей, уверенность в том, что миром правят темные силы, у которых одна цель — унизить и растоптать тебя и твоих близких. Чисто советская черта — паникерство: если не сегодня, то завтра умрем, вымрем, будем закабалены, поэтому надо решительно бороться и применять строгие меры к чужакам. К сожалению, эти тенденции по-прежнему налицо и среди интеллигентов, и тех, кто себя таковыми считает… Думаю, что стремление парламента вводить цензуру свидетельствует о чисто советском менталитете… Сколько ни вводи цензуру, несовершеннолетние все равно узнают обо всем от сверстников, как это было в советское время, только в более жесткой, не всегда верной, часто травмирующей форме. Поэтому лучше, чтобы это было доступно в публичной информации.
…Кто-то спрашивал, как чувствовал бы себя человек, если бы его сын признался в том, что живет с другим мальчиком. Что ж, если бы подобное случилось со мной… я бы сказал: «Сынок, не буду скрывать, что мне было бы приятнее иметь внуков, чем не иметь их, но твоя личная жизнь — твое дело. Ты останешься моим любимым сыном. Конечно, я хотел бы познакомиться с твоим партнером». Только так, по-моему, может чувствовать себя и говорить цивилизованный человек».
Понятие «цивилизованный человек» сильно изменилось, исходя из слов Томаса Венцловы. Еще двадцать, тридцать лет назад любая аномалия, перверсивность поступала в общество, как лекарственный яд — по каплям. Никто и не думал выставлять это напоказ, тем более безоговорочно, даже безапелляционно включать в рамки цивилизованности — этого сложного понятия, требующего отдельного и серьезного разбора. Похоже, что сегодня цивилизованный человек без такой, говоря политкорректным языком, икономии, или, по-другому, попустительства, как бы и немыслим!
Легче легкого сказать: история цензуры стара как мир — и отмахнуться от проблемы. На самом деле, сколько существует государство, столько существует и цензура. Сколько существует кино, столько же на его «спине» сидит кровопийца-цензура. Первый фильм был запрещен, если не ошибаюсь, еще в 1915 году («Рождение нации»). Причины — расистские мотивы. Но бывает деспотия цензуры и бывает деспотия вседозволенности. Помимо дряблости, разжижения интеллектуальной жизни, многие не могут не ощущать ставшей уже обыденной вещи: холодного омерзения при виде иной продукции отечественного рынка, и особенно в сфере СМИ. Такой мой вывод основан не только на личном опыте, но и на следующем факте: почти 60% украинцев считают, что украинским СМИ все-таки нужна цензура в том или ином виде (данные Киевского института проблем управления имени Горшенина за 2008 год). Прежде всего это касается сцен насилия и жестокости, а также пропаганды криминального образа жизни, демонстрация которых в СМИ, как считают респонденты, должна быть подвергнута цензурированию (68,7% высказались за цензуру сцен насилия и жестокости, 47,2% — за фильтрование пропаганды криминального образа жизни).
Следует учесть: аргументировать что за, что против цензуры в условиях нашей украинской реальности гораздо сложнее ввиду существенных перекосов, неравенства, причем неравенства глубинного, когда есть одно, а другое напрочь отсутствует, и к этому давно уже все привыкли. Что я имею в виду? Скажем, на немецком ТВ показывают много такого, что можно было бы отнести по ведомству дряни, но вместе с тем там действует очень мощный культурологический канал Arte, демонстрирующий все самые современные артефакты: музыку, документальное кино, живопись, в том числе и балансирующие на опасной грани, за малым не переходящие в vulgar, но тем не менее одетые в спасительную броню культуры и оттого неприкасаемые. Во Франции есть круглосуточный канал классической музыки Mezzo. Нам в этом плане нечем не то что похвастать, нечего даже попросту назвать. Мы в заведомо неравных условиях. И вот что представляется странным: почему-то стоит запретить одну-другую «клюкву» — и поднимается визг, а то, что у государства нет ни одного канала, ни одного печатного издания, достойно и на уровне современных технологий презентующего, собственно, культуру, этого уже как бы и не замечают, будто это что-то устаревшее, ненужное, завернутое в паутину, забытое в чулане…
Принято считать: на Западе (и особенно в Штатах) есть все. Да, там действительно есть все, в том числе и цензура на книги, телепередачи и фильмы, да еще и какая! В Америке это делают жестко, без разговоров и разными способами: от изменения в сценарии/тексте на ранней стадии до купирования целых сцен из готового продукта (фильма/книги). Впрочем, делается это негосударственными организациями. Сомневающемуся можно посоветовать просмотреть список запрещенной продукции за последний десяток лет.
Сейчас в Украине цензура приобрела анекдотически рекомендательную форму полузакона, точнее — недозакона, с которой, однако, иные борются куда как серьезно. Страсти по «Женщине его мечты», по «Бруно», по мертвецам из тарантиновского «Хостела-2», чьи даже короткие ролики по причине избыточной жестокости члены Национальной экспертной комиссии по вопросам защиты общественной морали, как утверждается, не смогли досмотреть до конца… Накал этих страстей подростковое утверждение взрослости нашего общества не может не впечатлять…
Разумеется, мысль, что решения комиссии принимаются исключительно на личных предпочтениях по типу «понравилось — не понравилось» не может не присутствовать. А все потому, что нет критериев, нельзя провести четкую грань! Отсюда вопрос: так кто все-таки должен заниматься вопросами цензуры и морали? Рынок? Или государство? Рынок в этом месте — в месте его потенциальной встречи с моралью — находится дальше всего от морали. И никакого сугубо потребительского механизма защитить мораль. Это сказка, потому что копейки ради впаривать будут всё. Значит ли, что инициатива должна идти от государства, от власти, которая, будучи властью, именно обязана как-то управлять информационными потоками, влиять на них? Тоже сомнительно. Во всяком случае, это фарс, когда подобная инициатива исходит от власти, которой не верят!
Наверное, мораль должна идти, всплывать без принуждения, как бы сама собою, от понятий цивилизации, цивилизованности (и здесь мы снова вспомним Томаса Венцлову, о котором шла речь вначале). До сих пор в этом месте был узел напряжения, горячая точка, потому что запрещаемое мыслилось как культурный факт, а не как факт осуществления цивилизованности. От культуры пора уйти, пора признать, что ее нет, что мы ее потеряли (до поры или навсегда) и в первую очередь сменить одноименные газетные рубрики, чей контент не имеет к культуре ни малейшего отношения. Назвать их скромно и просто: «Цивилизация».
Приблизительно с XVII—XVIII веков в Западной Европе, прежде всего, в Великобритании и Франции, начинает выращиваться, оформляться понятие цивилизации, цивилизованности, которое проживет долго и достигнет сегодняшнего дня, практически не претерпев существенных изменений. В первую очередь, это понятие обозначает тот вклад, который англичане и французы внесли в мировое развитие; то, какой они хотели видеть Европу и европейский мир. Цивилизация накрепко сцеплена со словом «прогресс». Можно критиковать прогресс, можно временно его отвергать, но пока признается цивилизация, прогресс будет возрождаться, прорастать, являться в том или ином качестве снова и снова. И при этом, замечательным образом, понятие цивилизации привязано к пользе, эффективности, результату. Оно очень практичное и, конечно, оно победило — вошло в языки, вцементировалось в европейскую историю. С другой стороны, немцы изобрели понятие «культура». И опять, как в случае с цивилизацией, в первую очередь это понятие обозначает тот вклад, который немцы внесли в мировое развитие, то, каким они хотели видеть европеизированный мир. Немецкая культура — это образование. Это взращивание, культивирование человека, встраивание его в культуру. Сейчас ясно, что понятие культуры как совокупности средств и кодов, помогающих установить связь между людьми, проиграло цивилизации как совокупности удобств, и произошло это где-то в середине ХХ века. Понятие культуры продолжает дробиться, размываться, и на сегодняшний день слово уходит на периферию языка. После ряда потерь оно специализировалось, и для многих означает примерно: искусство, нечто художественное. Итак, понятие из четкой многогранной фигуры, из способа жизни стало пятном с неясным смыслом, уступило цивилизации... Но все же определенный успех достигнут: в иерархии понятий культура до сих пор выше цивилизации. Цивилизация — общий уровень, достояние всех, нечто демократически применимое к огромным массам людей, которые живут в цивилизованных странах, пользуются благами цивилизации и являются (или считают себя) цивилизованными. Но тонок слой цивилизованности, и в испытаниях выступает истинная культура каждого. Цивилизация касается в большей степени внешних условий жизни, тех, что ближе к конкретике результата и пользе, а культура — тоньше, она внутренняя, сберегаемая, неподдельная, потайная. Отсюда — большие простота и ясность в манипулировании с понятием цивилизованности. Культура бывает, скажем, высокая и низкая, и в определении таковой будут вестись нескончаемые зубодробительные споры; но в области поведения людей паритет достигнут — градации, на которых можно спекулировать, здесь отсутствуют. Манеры, отношения могут быть только цивилизованными или нецивилизованными, и всем ясно, когда они являются или не являются таковыми: сказывается инерция давно возникшего и уже порядком огрубевшего понятия.
О таких тончайших и сложных понятиях, как духовность, и речи нет. Применительно к нашей теме это слово следует забыть. У нас нет культуры, нет духовности, но еще есть, сохраняется в самых общих чертах цивилизация, цивилизованность. На нее и следует опираться, ею оперировать в таких требующих предельной ясности вопросах, как цензурирование факта… нет, уже не культуры, но цивилизованности.
И напоследок. У меня довольно много знакомых, которые пришли к убеждению о необходимости цензуры. Именно к личному убеждению: не только для общества, для других, но и для себя, — и обзаводились цензурирующими инстанциями, например, священником. Странным образом я избежал этого аскетизма, до мыслей о цензуре не доходил — и не полагаю ее полезной. Мне представляется, что сама структура души, которой нужна цензура, осталась в прошлом.