В Киеве, в глубине дворов, над спуском к котловине площади Победы высится внушительное серое здание. Как-то сразу видишь, что здесь обитает нечто медицинское. Это дорожная больница или, как называли ее путейцы, ДОБ-1. В пятидесятых годах на первом ее этаже размещался тубкабинет. Собственно, это было несколько кабинетов и лабораторий. Тут, в далекий весенний день пятьдесят первого года, я впервые встретился с Зинаидой Николаевной Некрасовой. Она была врачом-фтизиатром, а я пациентом. Мне шел двадцатый год...
Кто-то из медиков сказал: «Лечу солдат как генералов, а генералов как солдат». Зинаида Николаевна была именно таким врачом. Невысокого роста, уже в летах, в ослепительно белом отутюженном халате, в пенсне, она сосредоточенно выслушивала меня. Фонендоскоп останавливался и вновь продвигался, легкие и теплые ее пальцы скользили по грудной клетке. А направили меня сюда не зря...
«Стрептомицин не помог...», — пишет Виктор Некрасов в очерке «Платонов», рассказывая, как добыл в начале пятидесятых годов, получив несколько резолюций, этот новейший антибиотик для больного горловым туберкулезом Андрея Платонова. Мне стрептомицин помог. Прошли годы и странствия. И вот однажды, в начале шестидесятых, летним днем на Крещатике я увидел Виктора Платоновича Некрасова — я знал его в лицо — об руку с моим доктором. Зинаида Николаевна чуть постарела, но шла бодро. И вдруг я понял: да ведь она — мама Виктора Некрасова!
Таких сыновей, каким был он, не много. Их взаимная привязанность была редкостной. Конечно, матерей боготворят просто потому, что они наши мамы. Но все же я убежден, именно Зинаида Николаевна явилась для сына высшим примером порядочности, духа справедливости, вечного выбора в пользу совестливости. Несомненно, доктор Некрасова не одобряла уродств и репрессий «казарменного социализма». Но как характерны для нее поразительные слова, сказанные в августе сорок первого года, когда Виктора призвали в армию: «Ну и правильно, и хорошо... Я очень рада за тебя. Нельзя отсиживаться сейчас в тылу. Иди... Только не забывай писать».
Не всякая мать найдет такое напутствие. А вспомним некрасовского Корженцева в «Окопах», с его пониманием солдата, заботой о каждом подчиненном, истинным демократизмом отношения офицера к воинам в условиях сложнейшей боевой обстановки! Таким был сам Виктор Платонович. И все это тоже отсвет черт мамы, ее взглядов, ее мировоззрения, ее кодекса чести.
Родные и близкие... Два эти слова подчас лишь формально сочетаются между собою. В семье Виктора Платоновича они синонимы. И поэтому начать этот триптих — Алина Антоновна, Зинаида Николаевна, Софья Николаевна — нужно с Алины Антоновны, его бабушки. Ей Виктор Платонович посвятил одноименный очерк.
Бабушка
«У изголовья кровати моей матери висит в белой с позолотой раме картина, на которой изображен букет чайных роз и еще каких-то неведомых мне цветов в фарфоровой вазе, стоящей на дощечке. Внизу справа дата — 1874 и подпись — А.Эрнъ. Акварельный букет этот принадлежит кисти «благородной девицы» Алины Эрн и сделан на уроке рисования в Смольном институте, когда ей было семнадцать лет. Чуть ниже фотография красивой девушки в белом кружевном платье с медальоном на шее... Рядом с ней другая фотография — пожилой дамы в очках, за письменным столом, вполоборота развернувшись в сторону объектива. И девушка и дама — Алина Антоновна Мотовилова (в девичестве Эрн), моя бабушка.
В бабушке не было ни капли русской крови (отец ее по происхождению швед — Антон фон Эрн, вернее Орн, генерал русской армии, мать — итальянка, родом из Венеции, Валерия Францевна Флориани), но как-то получилось, что бабушка моя умудрилась сочетать в себе самые положительные черты русского человека. Приветливость, доброта, исключительное гостеприимство, умение легко переносить трудности... Все ее любили. Конечно же, все нищие, сидевшие на Мариинско-Благовещенской, и даже извозчики, стоявшие на углу Б.Васильковской, хотя услугами их бабушка из-за отсутствия денег не очень часто пользовалась. Такой милый и открытый был у нее характер.
Была она ко всему еще и красива. Красота, которую не искажает старость, по-видимому и есть подлинная красота. И дело даже не в привлекательности или благородстве черт, а в том, чего на фотографии не увидишь, — в выражении глаз и улыбке, которые на всю жизнь остались молодыми.
Думаю, что именно ее взгляд и улыбка покорили некоего господина в бакенбардах, который на балу в Смольном пригласил Алину Эрн на первую мазурку. Этим господином с бакенбардами был император Александр II.
Потом жизнь в имении своих родителей в Симбирской губернии, — никогда там не был, но в детстве очень ярко представлял его себе. Очевидно, выезды в свет, замужество, дети...
Так вот, с появлением детей — четыре дочери, младшая, Ниночка, умерла еще ребенком, — жизнь несколько изменилась. Меньше липовых аллей, больше симбирских улочек, а потом, после смерти дедушки (умер он от чахотки, захлебнувшись кровью, о чем моя мать, в прошлом врач-фтизиатр, часто, задумавшись в своем кресле, вспоминает) симбирские улочки сменились на лозаннские. Почему бабушка одна с тремя детьми поехала вдруг в Швейцарию? Как мать сейчас объясняет, просто для того, чтоб сменить обстановку после смерти ее отца.
— Ну и для того, чтоб научились французскому языку... — добавляет она, мило улыбаясь.
Учились они французскому языку что-то очень долго. Потом медицине — мать, геологии — тетка. А бабушка, как это называлось, «вела дом» и вместе с женой Плеханова успевала еще устраивать благотворительные концерты для русских эмигрантов и студентов... Был здесь однажды и Ленин.
Тут я позволю себе привести несколько строк из «Минувшего» моей тети, С.Мотовиловой, — продолжает Виктор Некрасов.
«Ленина я помнила еще с 1895 года, когда он в свой первый приезд в Швейцарию заезжал к нам и провел у нас полдня... Вошел незнакомый человек и сказал, что его прислал Классон. Мама ввела его в гостиную, там у нас на столике лежали социалистические газеты. Человек этот бросился к столику и весь погрузился в газеты.
Обращаясь к маме, незнакомец сказал:
— А мы с вами из одного города.
— Как же ваша фамилия?
— Петров, — ответил он. (Ленин одно время, как известно, подписывался Петровым...)
Позже, когда к нам приехал Классон, он спросил маму: — Был ли у вас Ульянов? И тут все выяснилось...»
В.Некрасов пишет, что во время оккупации, когда немцы сжигали в Киеве дома, родным удалось перенести на новое место жительства некоторые наиболее легкие вещи. Среди них была и принц-песочница, которой Ленин, вместо промокашки, однажды воспользовался...
«А что Ленин написал на этой бумажке?» — не унимался я. — Не помню уж. Да, вероятно, и не читала. Так, несколько каких-то слов... — И где же эта бумажка? Выкинула, небось? Бабушка смущалась. Я укоризненно качал головой, а бабушка еще больше смущалась...
Да, бабушка понимала и простых, и сложных. А сложнее всех была ее собственная дочь Соня... Вечером, когда надо было идти в ванную умываться, она пальчиком манила меня к себе и шепотом говорила:
— Поведи меня ты. Она там терроризирует — не то мыло взяла, не то полотенце...
Последние годы перед войной бабушка ослабела. У нее был небольшой, как тогда говорили, удар... Отпали магазины, базары, обеды. Сидела в кресле и что-то шептала, штопала... и сотый раз перелистывала французские романы в желтых обложках...
Последний раз я видел бабушку в апреле 1941 года... Я приехал на три дня из Ростова, где служил в театре Красной Армии, менять паспорт. Бабушка, постаревшая, но такая же милая, страшно мне обрадовалась и все строила планы на лето, как будем жить мы где-нибудь под Киевом. Последние воспоминания о бабушке — я с чемоданчиком иду на вокзал, а она стоит на балконе... Умерла бабушка 27 марта 1943 года, так и не дожив до освобождения».
Что можно сказать об этой олеографии любви?
Или слова о родных, о домашних стенах, в письмах маме с фронта, от 1 марта 1944 г.
«Твои кости оказались моложе моих. Замечательно! Только ради Бога, больше не падай...
Чертова война, как она всем надоела! Не может быть, конечно, что раньше или позже я к вам не приеду, но как хотелось бы, чтоб это поскорей произошло и чтоб я приехал к вам не на 6 дней, а навсегда, и чтоб мы могли по-человечески устроиться и жить вместе, без долгов, рубки дров и хождений за водой на базары. Это будет, я знаю, но боюсь не 1 мая, а немного позже...
И все-таки я счастливый человек. Мне удалось побывать дома и повидать вас. А не рань меня — этого б никогда не случилось. И все-таки я верю в свою счастливую звезду — и 2 1/2 года я провоевал, и в самых адских котлах перебывал (позапрошлогоднее Харьковское наступление, затем отступление, Сталинград, Донец в этом году) — и все-таки жив остался. Ну разве это не везение? Вот грустно только, что бабушку в живых не застал.
Я часто, засыпая, вспоминаю и представляю нашу киевскую квартиру. Какой чудесный вид, сколько воздуху, света, какие милые и привычные все предметы — шкафы, книги, ободранные кресла, полочка с бирюльками, большое кресло, в котором бабушка любила сидеть...
Я очень беспокоюсь — получили ли вы мои деньги, которые я прислал вам из резерва в середине января — 900 рублей. С тех пор я еще ничего не получал (хотя мне и полагается за два месяца около 3000) — мучаюсь, что ничем не могу вам помочь...»
Мать
«Зина, моя мать, Зинаида Николаевна, веселая, общительная, доброжелательная, любящая концерты, театры, путешествия, прогулки, которых сейчас, в свои девяносто лет, она лишена», — писал Виктор Некрасов в 1969 году.
Но мы мысленно обозреваем молодые и зрелые годы Зинаиды Николаевны. И прежде всего в ее врачебной ипостаси. Она прошла европейскую школу высшего медицинского образования и практики. Расцвет асептики и бактериологии, первые шаги современной анестезиологии и рентгенологии, достижения хирургии — все это пришлось на ее студенческую пору и начальные этапы врачебного поприща. А потом наступила Первая мировая война, и началась во Франции госпитальная хирургическая страда Зинаиды Некрасовой, очевидно, и сделавшая ее настоящим врачом. С хирургических высот, как правило, видна вся медицина. Зинаида Николаевна была и участковым терапевтом, и фтизиатром, и врачом вокзального медпункта в тревожное лето сорок первого, выполняла свои обязанности и в дни вражеского нашествия. Оставалась бессребреницей, отзывчивым человеком и прекрасным, умудренным специалистом.
Зинаида Николаевна, и это стоит подчеркнуть, не сделала никакой административной карьеры. Она была просто хорошим врачом. А когда настала пенсионная пора, то, что называют «третьим возрастом», благодаря заботам Виктора Платоновича перед нею открылись новые дали...
«Мы с мамой выходим гулять обычно под вечер, — писал Виктор Некрасов. — Жара уже спала, но вечерней толкотни еще нет. Маршрут традиционный — до эспланады над Днепром или по Петровской аллее и назад. У подземного перехода ожидают продавцы цветов, они нас хорошо знают... Мама любит ландыши, и весной у нас вся квартира в ландышах. И в распускающихся веточках тополя, каштана, клена. Потом сирень, жасмин, к концу лета — гладиолусы, осенью — георгины, астры...»
А вот московские эпизоды... «...Прогулка была парная — я и мать. Больше всего в жизни она любила гулять. В эту зиму было холодно, поэтому сначала мы долго одевались. Процедура была сложная — одна кофта, на нее другая, затем теплый шарф, вызывающий всегда сопротивление — «шерстит», затем демисезонное пальто — мы приехали осенью, и в Москве нас настигла зима, — на ноги валенки, на руки теплые рукавицы. На носу пенсне — самое сложное — оно сразу же запотевает».
Мы словно видим, как терпеливо и бережно Виктор Платонович собирает маму в путь.
«Итак, мы одеты. Выходим. Куда же направить свои стопы? Все зависит от ветра. Крепко поддерживая друг друга, чтобы не скользить, подходим к забору с афишами. Здесь мы задерживаемся. Знакомимся с репертуаром театров.
— Пойдем в Художественный, я давно там не была. — Не на что, мамочка, идти. — Как не на что? Вот «Дни Турбиных», ты разве не любишь? — Люблю, потому и не хожу.
Мы идем дальше. Направо строится небоскреб СЭВ.
— Не понимаю, зачем столько этажей, — говорит мать. — Ты можешь сосчитать, сколько? — По-моему, двадцать пять, — говорю. — Если нам тут дадут квартиру, возьмем двадцать пятый, хорошо?»
Казалось бы, мелочи. Но для Виктора Платоновича это память сердца, естественное пространство любви и внимания. Такое же, как более шестидесяти писем, полученных от мамы на фронте, и примерно столько же, отправленных ей. А говорили они в Киеве, Ялте, Москве, наверное, о многом... О чем? Мы можем только догадываться.
Первые «прогулки» маленького Вики на зимнем киевском балконе на Владимирской, в любой мороз... Закаливание ребенка было врачебным принципом Зинаиды Николаевны. Да она вообще была хорошим педиатром. А на закате жизни врачом стареющего сердца для Зинаиды Николаевны стал Виктор. Годы брали свое. Приходилось неотрывно опекать маму, не оставлять одну на улице... Теперь в мироощущении Зинаиды Николаевны противостояли живое любопытство и все большая утомляемость. Сын замечал, что ей все чаще нужен покой. И чтобы не обидеть ее, Виктор Платонович или другие спутники разыгрывали в ходе прогулок крайнюю степень усталости.
Вообще же Виктору частенько приходилось разыгрывать перед мамой мнимое благополучие. Кольцо официального неприятия сжималось. «Не помню, в каком году это было, пишет Паола Утевская, — Вика с Зинаидой Николаевной только что вернулись из Ленинграда, где должны были снимать по его сценарию фильм. И ничего из этого не получилось, только много было обидного и горького.
За столом собрались друзья. Зинаида Николаевна наивно рассказывает, как хорошо они провели время в Ленинграде. Вика, боясь, что при матери могут проболтаться о том, что было в Ленинграде в действительности, говорит: «Да, да! Нам было очень хорошо, мы прекрасно провели время...»
Мы надеваем на лица улыбки».
В конце жизни Зинаида Николаевна поломала шейку бедра. На ноги уже не встала. Виктор Платонович терпеливо, словно ласковая сиделка, ухаживал за мамой и в больнице, и дома. Она скончалась в 1970 году, на девяносто первом году жизни...
Тетя
И наконец, Софья Николаевна Мотовилова... «Как Сонина служба? Почему на нее не выдают карточек? А есть ли теперь в Киеве ВУАНовская библиотека или все растащили немцы?» — писал Виктор Некрасов маме 11 июля сорок четвертого года.
«Характер у Сони был нелегкий. Добрая в душе, желавшая всем помочь, и не только желавшая — готовая отдать последнюю копейку, она делала это так деспотично, что многие от нее только шарахались».
Библиограф библиотеки Всеукраинской академии наук Софья Мотовилова безбоязненно протестовала в тридцатых годах против арестов. Но ее не тронули...
«В студенческие годы, кроме своих прямых обязанностей, я еще выполнял обязанности «эмиссара» своей тетки, — пишет Виктор Некрасов в очерке «Две встречи». — В каждую свою поездку в Москву я получал от нее «спецзадание». То отвезти В.Бонч-Бруевичу — редактору сборников «Звенья» — ее мемуары, то зайти к Крупской, с которой она в свое время работала в Наркомпросе, и передать ей письмо с просьбой разобраться в какой-то вопиющей несправедливости. Году в тридцать первом получил я очередное задание — повидать Корнея Ивановича Чуковского и передать ему письмо... Прошли годы. С теткой он по-прежнему переписывался, присылал ей веселые, остроумные письма и очень мило поздравил с «Минувшим». Эти мемуары С.Мотовиловой опубликовал «Новый мир». «Не могу не похвастаться его отзывом», — пишет Виктор Платонович. «Дорогая одногодка Софья Николаевна! Здорово! В Москве только и разговора, что о вашем «Минувшем» ... Я знаю и про Брюсова, и про Черткова, и про Толстого, но в печати (да еще в какой!), в «Новом мире» все это зазвучало по-новому молодо и свежо. Я очень обрадовался таким славным очеркам и спешу поздравить Вас с их напечатанием. Ваш К. Чуковский. 25 янв. 1964».
В читальном зале Государственного музея-архива литературы и искусства Украины я перелистываю альбом с фотографиями Зинаиды Николаевны. И глаза сына и матери говорят больше слов...
В Париже, в восемьдесят третьем, Виктор Некрасов писал: «Ну какое я имею право жаловаться, если, оттрубив весь Сталинград от первого до последнего дня, остался жив. И вернулся в родной Киев, и обнял маму, которой тоже не так уж сладко было в годы оккупации, обнял, расцеловал ее, маленькую, худенькую, склонившуюся над своей дымящей из всех щелей печуркой, и прожил с ней еще двадцать пять лет! Подумать только — двадцать пять лет».
И такие слова: «Нет, не скучаю я по Киеву... Только одно место тянет меня к себе — три могилки за железной оградой на Байковом кладбище. Там покоятся три самых близких для меня человека, проживших такую хорошую, ясную и такую нелегкую жизнь. Бабушка умерла еще при немцах — самый добрый человек в мире, тетя Соня — человек жестких правил — прожила еще двадцать лет, последней умерла мама, умерла тихо, легко вздохнув у меня на руках. Ее любил и люблю больше всех, ее мне больше всех не хватает на свете — ее ясности, веселости, доброжелательности во всем...»