{Коллаж Андрея КУШНИРА} |
В преддверии нынешнего Нового года, вскоре после публикации в «Зеркале недели» моей статьи «Волчья охота», у меня дома ночью раздался телефонный звонок. Звонил из Нью-Йорка некий Петр Пахомович Гусев. Так, по крайней мере, он себя называет. Откровенно говоря, я не удивился этому звонку. Дело в том, что почти ни одна моя публикация в «ЗН» для П.Гусева не проходит незамеченной. Человек он, судя по всему, явно не молодой. Но все же освоил Интернет, дабы и вдали от родины следить за тем, что там происходит. Бывший москвич, бывший чекист, будучи убежденным коммунистом и откровенным сталинистом, не пропускает ни одной публикации антикоммунистического, тем паче антисталинского толка. И реагирует на них исходя из собственных убеждений и возможностей. Ведь и уехал на ПМЖ, как однажды заявил, не просто в поисках лучшей доли да обеспеченной старости, а принципиально — в эмиграцию. Не мог вынести разрушения того, чему посвятил жизнь. Даже там, «в гнезде империализма», борьбе с которым отдал свои лучшие годы, со своими «соратниками» проводит партсобрания, предавая анафеме ренегатов-земляков.
Каким-то образом исхитрился раздобыть номер моего телефона, и вот теперь не проходит и недели после очередной моей публикации, чтобы не раздался из Америки его звонок. В последний раз, после жаркого спора, он решил, что уязвит меня, заявив, что я просто свожу счеты с ныне обессиленным режимом.
Не спорю. Свожу. И причин для этого, поверьте, предостаточно. Хотя бы уже потому, что беспощадный каток большевистских репрессий безжалостно прошелся по моей семье. И никогда не забуду, как в августе 1938 года семилетним ребенком стал свидетелем несостоявшегося ареста доблестными чекистами моей шестидесятивосьмилетней бабушки.
Они опоздали. Когда заявились к нам домой с ордером на ее арест, бабушка уже лежала в гробу. Их ярости не было предела. Подумать только, не спросясь, позволила себе уйти в иной мир за два дня до ареста! Вина же бабушкина была непомерна. Дело в том, что революция разбросала нашу семью по миру. И две ее дочери оказались в эмиграции. Одна — во Франции, в Париже. Другая — в Латвии, в Риге. С огромным трудом, при помощи друзей нашей семьи Я.Гамарника и И.Якира, бабушке удалось получить заграничный паспорт и выехать к своим детям за рубеж. Там она провела несколько лет. Затем вернулась домой, в Киев. К тому времени сам факт этой поездки в глазах властей был неоспоримым криминалом.
Мы все помним. И никогда не простим. Да, жить с кровоточащей памятью трудно. В беспамятстве — преступно. Потому-то не может не встревожить то ностальгическое отношение к недавнему прошлому, что стало у нас распространяться, как эпидемия. В одночасье вдруг полюбили умилительно фальшивые старые советские фильмы с неизменно доблестными лубянскими джеймсами бондами, потом и неуклюжие песнопения «о главном», которые заполонили экраны телевизоров. Что это? Массовая потеря памяти?
Германия стыдится своего фашистского прошлого. У нас коммунистическим прошлым гордятся. В Германии провели беспощадную люстрацию и бескомпромиссную денацификацию, расчистили авгиевы конюшни нацизма. У нас вчерашняя компартийная номенклатура по-прежнему правит бал. Не потому ли спустя десятилетие после сокрушительного поражения на развалинах рейха уже возродилась достаточно мощная европейская держава. Мы за тот же срок, имея прекрасный стартовый потенциал, планомерно скатываемся к статусу Верхней Вольты в центре Европы.
Эти два бесчеловечных режима поставлены рядом не случайно. Они не просто генетически родственны. Не только потому, что и в СССР, и в третьем рейхе «государство» и «репрессивная система» стали тождественными понятиями. А та и другая деспотии привели к человеческой деградации, к современной форме варварства. И, думается, далеко не случайно, как писал еще в 1939 году английский журнал «Контемпрери ревью», «в течение нескольких лет Сталину и Гитлеру удалось поддерживать между их сторонами довольно дружеские отношения, несмотря на взаимные бранные речи, которыми они обменивались время от времени». А американский публицист В.Миллис в 1940 году отмечал в своем исследовании, что «система нацистов идентична сталинской России». Думается, далеко не случайно газовые машины-«душегубки», о которых у нас писалось как об одном из самых чудовищных изобретений фашизма, применялись в нашей стране еще задолго до того, как их на вооружение взяли нацисты. В Иванове, примерно в конце 1937 года.
Сегодня же нас исподволь начинают призывать гордиться своим прошлым. Чем гордиться? Тем, что впервые в истории мировой цивилизации у нас была сотворена тирания, предпринявшая попытку на основе утопии выстроить общество, зачатое на мертвящем страхе, на лжи, на уничтожении «социально неполноценных»? На уничтожении тех, кто не вписывался в жесточайшие рамки человеконенавистнической большевистской доктрины? Ведь силе убеждений большевики могли противопоставить только силу принуждения.
Смерч большевистской ненависти пронесся по стране, выкорчевывая все то, что не вписывалось в компартийные догматы. Страна была охвачена страхом, от которого не избавилась и по сей день. Ибо страх и только страх — непременное условие существования тоталитарной системы. Без него она бы не выжила и дня. И Сталин это понимал. Отнюдь не случайно в 1937 году, в разгар «большого террора», он от имени ЦК дал указание органам НКВД применять методы физического воздействия к арестованным «врагам народа». И тогда же появилась директива «железного наркома» Н.Ежова, требующая, чтобы «врагов народа» ни в коем случае не допрашивали «в белых перчатках». Более того, сам постоянно являл подчиненным непреклонную решимость следовать собственному приказу. Вот и восторгались его приспешники «демократичностью» наркома, которому ничего не стоило зайти в кабинет даже к рядовому следователю, поприсутствовать на допросе несколько минут, «вмазать» арестованному по физиономии. Его преемник Л.Берия пошел еще дальше. Своим приказом в обязательном порядке ввел древнекитайские пытки — избиение подследственных по пяткам. Следов никаких — эффект неизменный. Так, впервые в истории ХХ века в государстве были узаконены пытки. Тьма средневековья обрушилась на страну. И Сталин был непреклонно уверен в правильности и необходимости своего курса. Не случайно же в беседе с небезызвестной леди Астор, как писал об этом американский исследователь Ф.Шуман, на ее вопрос, как долго будут продолжаться расстрелы в СССР, он ответил без тени сомнения: «Пока в этом будет необходимость!» Эту необходимость он ощущал до последнего вздоха.
Общеизвестно, что революция пожирает своих детей. При Сталине это пожирание стало повальным. Были расстреляны и репрессированы миллионы. Показательно выступление на январском (1938 г.) пленуме ЦК П.Постышева, к тому времени уже уехавшего из Украины и ставшего первым секретарем Куйбышевского обкома партии. Он отрапортовал, что за кратчайшее время своей работы в Куйбышеве из 66 райкомов области уже успел разгромить 34. И это было только началом. Работы предстояло непочатый край. «Например, — вещал он, — у нас в облисполкоме вплоть до технических работников сидели матерые враги, которые признались в своей вредительской работе. Начиная с председателя облисполкома, с его заместителя, консультантов, секретарей — все враги... Теперь возьмите председателей райисполкомов — все враги. 66 председателей райисполкомов — все враги. Подавляющее большинство вторых секретарей, я не говорю уже о первых, — враги... Из руководящей головки — из секретарей райкомов, председателей райисполкомов почти ни одного честного не оказалось»
Остается добавить, что ранее он с еще большей яростью прошелся по Украине. Но вскоре и сам был объявлен «врагом народа» и расстрелян. Да и его преемник Н.Хрущев, едва оказавшись в Киеве, во главе украинского ЦК, не замедлил обратиться в Москву с просьбой срочно вынести двадцати тысячам человек «приговор первой категории». Если перевести ту партийную сленговую шифровку на человеческий язык, это означало расстрел.
Большевики никогда не были партией в общепринятом смысле этого слова. Начав с кучки заговорщиков, их партия выродилась в преступную террористическую организацию мафиозного толка, напрочь отринувшую в своей криминальной деятельности любое понятие о морали.
Еще недавно мне казалось, что о сталинском «большом терроре» ничего нового не узнать. Множество книг, рассекреченных документов, рассказы людей, прошедших через концлагеря, вроде бы полностью разоблачили кошмар преступлений большевизма. Но когда мне в руки попали записки бывшего заместителя наркома внутренних дел Казахстана М.Шрейдера, на недели потерял сон.
Его арестовали за три дня до выборов в Верховный Совет Казахстана 16 июня 1938 года. Когда в автозаке везли на вокзал для отправки в Москву, весь город еще был украшен его портретами, а газеты пестрели статьями о нем как о верном ленинце, кандидате в депутаты. Не стану описывать все круги дантова, нет, сталинского ада, через которые ему пришлось пройти. Для убежденного коммуниста, ушедшего в революцию еще мальчишкой, самым страшным и унизительным были даже не пытки, а те обвинения, которые выдвинули против него. В одночасье его сделали немецким, польским и японским шпионом. Потом французским и турецким агентом. Причина же ареста, как он вскоре выяснил, была в том, что он не только выступил в защиту невинно арестованных своих товарищей, но даже осмелился послать по этому поводу письма-поручительства на имя самого наркома Ежова. Кстати заметить, ордер на его арест был выписан только через 13 месяцев его пребывания в различных тюремных застенках.
Уже на первых допросах М.Шрейдер узнал, что он скрытый немец, а сам Гитлер обещал ему должность полицмейстера в Иванове. Что его замаскировали под еврея, сделав обрезание, и забросили в Советский Союз. Мало того, ему было поручено собрать и организовать пятидесятитысячную армию уголовников и, когда японцы нападут на СССР, организовать серию восстаний по стране и захватить Москву. Именно поэтому он якобы попустительствовал уголовщине. Более того, был организатором банд, совершавших убийства и грабежи, с целью озлобить население против советской власти. Весь этот бред требовалось не только признать, но и указать своих сообщников. Больше года над ним измывались, но «признаний» так и не добились.
Каждый, оказавшись в тюремных застенках, среди таких же несчастных, как и он, естественно считал себя безусловно честным и безгрешным. А вот во всех остальных сидельцах видел вольно или невольно «врагов народа». Прозрение приходило мучительно трудно.
Нечто подобное произошло и с Михаилом Шрейдером. Рядом с ним в бутырской камере оказался солист оркестра Большого театра. Его и еще трех музыкантов обвиняли в том, что они готовили из своей оркестровой ямы покушение на членов правительства. Бедолага, пройдя через молотилку допросов, уже подписал «признательные показания». Остановка была за малым — он должен был назвать оружие, из которого намеревался стрелять. А вот об этом он и понятия не имел. Вот и допытывался у сокамерников, что говорить, чтобы это выглядело правдоподобным.
Не менее примечательным был некий польский коммунист из Коминтерна. Его арестовали в Иркутске и под пытками выбили признание, что он польский шпион, в задачу которого входило ни много ни мало — «присоединение Иркутска к... Польше».
Еще колоритнее оказались обвинения двух дряхлых евреев из одного подмосковного городка. Они были глубоко верующими ортодоксальными иудеями. А в соответствии с иудаистскими догматами существует правило «миньяна». То есть, общественные богослужения и ряд религиозных церемоний необходимо свершать при участии не менее 10 взрослых мужчин. Синагогу в городе закрыли. И трижды в день они собирались для сотворения молитвы на квартире одного из них. При этом самому молодому из регулярно молящихся было 73 года. Так вот, их обвинили в антисоветском заговоре, шпионаже и связях с Папой Римским...
Политические заключенные наивно верили, что Сталин не ведает о напраслине, возводимой на них. О пыточных кошмарах, творимых чекистами в застенках НКВД. И при малейшей возможности слали ему письма, жалобы. Верили в него. И так было повсеместно, куда бы ни заносила Михаила Павловича его тюремная судьба. Но, странное дело, — это уже на грани мистики, — стоило кому-нибудь из узников во сне увидеть Сталина, как с утра его ожидал допрос с самыми бесчеловечными пытками. И это при том, что его могли неделями до этого не вызывать к следователю. В этом неоднократно убеждался и сам Шрейдер.
Они никак не могли осознать, что все они вместе и каждый в отдельности были не просто «врагами народа», но личными врагами Сталина. Этот политический вурдалак, казалось, не мог насытиться человеческой кровью.
В камере внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке, куда перевели М.Шрейдера из Лефортово, он повстречал своего старого знакомого, бывшего первого секретаря ЦК Компартии Казахстана Л.Мирзояна. С трудом в измученном полуживом человеке он узнал еще недавно цветущего, жизнерадостного здоровяка. Леона Исаевича обвинили в том, что он якобы вел переговоры с англичанами об отторжении Казахстана от СССР и передаче его под протекторат Великобритании. Естественно, к этому присовокуплялась подготовка покушения на Сталина, Калинина и Ежова. На допросы он самостоятельно ходить уже не мог. Ведь ему переломали почти все ребра. К следователям доставляли его на носилках. От побоев у него были повреждены барабанные перепонки, и он едва слышал.
Однажды во время очередного допроса с избиениями в кабинет следователя заявился сам Ежов. Мирзоян обратился к нему с жалобой на следователей. Просил разобраться в том вздоре, в котором его обвиняют, и, самое главное, прекратить пытки. В ответ он услыхал: «Товарищ Сталин приказал оставить тебе только кисть правой руки, чтобы ты мог подписать показания о своей вражеской деятельности. И приказания Иосифа Виссарионовича будут выполнены с точностью».
Прошло еще немного времени. Сменились наркомы. К власти пришел Берия. Мирзояна принесли уже к новому сатрапу, с которым они были знакомы еще со времен работы в Закавказье. И вновь он услыхал, что он «старый шпион, провокатор и мусаватист». В добавление новые обвинения. Оказывается, именно Мирзоян был повинен в расстреле 26 бакинских комиссаров. По команде Берии на него обрушились новые побои. Прикладывался и сам новоиспеченный нарком. Кстати заметить, именно на нем Берия апробировал и отрабатывал пытки с битьем резиновыми дубинками по голым пяткам.
На один из допросов заявились Молотов, Маленков и Каганович. Видели, в каком состоянии был Мирзоян. Правда, при этом делали вид, что ничего особенного не происходит. Все, мол, в норме. Мирзоян обратился к Молотову с жалобой на бесчеловечность следователей, на непрестанные пытки. В ответ услыхал от Кагановича: «А что, с такой сволочью, как ты, целоваться, что ли?». Все были очень довольны этой «остротой». И ухмыляясь вышли из кабинета.
Вот тогда-то Шрейдер и принял решение начать сознаваться. Но не просто давать «признательные показания», а нести такой вздор, чтобы в судебном заседании, если такое случится, могли понять, что это несусветная чушь. Для начала он пустил «пробный шар». Зная, что в камере сидит чекистский агент, будто невзначай обмолвился, что поддерживал связь с итальянским агентом Квазимодо. Немедленно был вызван на допрос с пристрастием о своей связи с итальянской разведкой. Пришлось порекомендовать следователю прочитать В.Гюго «Собор Парижской богоматери». Естественно, следователь ни о Гюго, ни о его произведениях, ни сном ни духом не ведал. Но «подсадная утка» была провалена, а Шрейдер жестоко избит.
Вслед за этим пришлось «признать», что еще в 1918 году он был резидентом польской разведки в Москве. И в присутствии его жены ему передавались планы Красной Армии на польском фронте. При этом следователь почему-то не обратил внимания, что самому Михаилу Павловичу в то время было только 16 лет, его жене 9, а адрес квартиры, который указал он, появился в их жизни только в 1933 году. Мало того, он сообщил, что готовил покушение на Молотова, Ворошилова и Тухачевского осенью 1936 года во время маневров. И это при том, что на маневрах не присутствовал, а вместо Тухачевского там был Егоров. Но это никого не заботило. Были бы только признательные показания. Более того, ему даже смягчили режим. Стали подкармливать. Давать курево. А он доставлял себе удовольствие, неся несусветный вздор, видя, как следователь ему безотчетно верит. Главное было протянуть время и не впутать никого из своих знакомых. Если и назывались имена, то только тех, кто уже был расстрелян. Но, пожалуй, апогеем признаний стал рассказ о том, что несколько лет тому назад он был в Эфиопии, конечно же, где он никогда не был. И дочка Негуса Негести, с которой он танцевал на одном из приемов, увлекла его в отдельную комнату, одарила своими ласками и завербовала в английскую разведку. С тех пор он являлся личным представителем Черчилля по шпионажу в Советском Союзе.
Следователь был в восторге. И только однажды усомнился в достоверности показаний. Михаила Павловича явно занесло — он сообщил, что является незаконнорожденным сыном императора Манчьжоу-Го Пу-И. А это шло вразрез с его «немецким происхождением», эта версия была отвергнута.
На одном из допросов следователь задал М.Шрейдеру вопрос о связях Дзержинского с агентами ПОВ (польской организацией войсковой), куда помимо самого Михаила Павловича якобы входили недавно расстрелянные Уншлихт и Медведь. Ведь во время обыска у него нашли его фотографию с Дзержинским, следовательно, к этой организации, мол, прилагал руку и «железный Феликс». Не случайно же его не расстреляли в Варшавской цитадели...
Так уж случилось, что дело Шрейдера попало на самый верх. А к тому времени подоспели изменения в сталинской карательной политике. С него сняли политические обвинения. Но все же не освободили. И в июне 1940 года его уже по новым обвинениям в «злоупотреблении властью и в преступной халатности» за полчаса осудили на 10 лет лагерей с последующим поражением в правах на 3 года. Лишили генеральского звания, правительственных наград. Ему еще повезло...
Нет, нельзя сталинский «большой террор» рассматривать лишь как изолированное явление, этакую патологию в истории большевизма. Неспроста чекистский генерал С.Реденс как-то обмолвился, что «бороться с Ежовым и его подручными — значит нанести удар в спину партии». И он был прав. Не случайно же следователи убеждали арестованных, что, подписывая на себя клевету, очерняя своих сослуживцев, они тем самым помогают партии.
Истоки сталинского террора брали свое начало в глубинах ленинского «красного террора», в послеоктябрьских беспрецедентных кровопролитиях. Именно тогда впервые в мировой истории закладывались основы партии палачей.
Но если внимательно проследить историю Российской империи, то нельзя не заметить своеобразную генетическую связь понятий «государство» и «репрессивная система», узаконенную большевиками, как некое продолжение традиций «Третьего Рима». Неразъемную связь принципов опричнины Ивана Грозного, «Тайной канцелярии» Петра I и чекистской инквизиции.