Пожалуй, до сих пор трудно понять, почему бесстрашный народ, выводивший мятежные полки на Сенатскую площадь, метавший бомбы в царей и всегда готовый идти на каторгу за свои убеждения, в годы советской власти вдруг превратился в покорную человеческую массу, позволяющую безнаказанно истреблять себя.
Конечно, всех своих жертв вождь не знал и знать не мог, но у него оказалось столько добровольных помощников, что вакханалия репрессий растянулась на долгие годы.
Почему? Почему и потомки декабристов, народников и эсеров, которые в большинстве своем, безусловно, были людьми чести, охотно шли в подручные к палачам?
Ответ на это ждет еще своих исследователей.
- Так кто же мы? - спрашивал один публицист. - Народонаселение, сплошь состоящее из стукачей и палачей? Этот обжигающий вопрос остановил нас у черты. Чтобы оглянуться и вспомнить.
Да, было много таких, кто стучал и предавал. Но были и другие, которые часто платили своей жизнью за мужество противостоять системе. Именно они дают нам возможность собрать остатки уважения к своему прошлому.
Впрочем, если запоздалая общественная совесть щедро возвращает нам имена невинно расстрелянных и замученных, то очень мало известно о тех, кто открыто выступал против Сталина - быть может потому, что вплоть до последнего времени это по-прежнему считалось преступлением?
Между тем, архивы бывшего НКВД - КГБ, вероятно, скрывают в себе еще много документов о драматических судьбах людей, открыто заявлявших о своем резком неприятии Сталина. Причем не в узком семейном кругу, а публично и даже в пыточных камерах, немало озадачивая этим своих мучителей, привыкших к «чистосердечному раскаянию».
Об одной из таких, без преувеличения, поразительных судеб я и хочу рассказать. О безвестно исчезнувшем в лагере человеке, чья жизнь достойна того, чтобы быть упомянутой в хронике сопротивления, если такая когда-нибудь будет написана.
Когда его впервые официально обвинили в вольнодумстве, ему едва исполнилось девятнадцать. В двадцать - арестовали.
ИМЯ ПРОВОКАТОРА РАСКРЫВАЕТСЯ
НА ДОПРОСЕ
На первой странице дела - справка об аресте воспитателя детского санатория РККА в г. Евпатории Червякова Павла Васильевича (РККА -Рабоче-Крестьянской Красной Армии).
Аресту предшествовал обыск. Что же нашли у «врага народа», подозреваемого в том, что он «проводил контрреволюционную троцкистскую агитацию»?
Прежде всего личный дневник, имевший, по мнению следствия, контрреволюционное содержание, «Евангелие» и тетрадь с записями украинских песен.
Отдельный список составлен на личные вещи. Что же успел приобрести Павел Васильевич за иудины сребреники, выданные ему на подрывную деятельность? Самое дорогое приобретение - старый чайник.
Допрашивали его часто. Все допросы вел старший оперуполномоченный, младший лейтенант госбезопасности Колыханов.
Вопрос: Когда, где и при каких обстоятельствах вы были завербованы в контрреволюционную организацию?
Ответ: В контрреволюционную организацию никто меня не вербовал, и я не являюсь членом таковой.
Вопрос: Кому из работников санатория РККА вы высказывали свои троцкистские, контрреволюционные взгляды?
Ответ: Никому и никогда из работников санатория РККА я не высказывал троцкистских контрреволюционных взглядов.
Но у Колыханова была спрятана в рукаве козырная карта. И убедившись, что без нее ничего не добьется, он поспешил ее вытащить.
Вопрос: Повторите разговоры, которые вы вели с немцем Голлером в июне с.г.
Так вот оно что! Павлу Васильевичу стало известно имя стукача. Этнический немец, имевший советское гражданство, Иван Голлер был его сослуживцем по санаторию.
Но Голлер оказался не только стукачом, но и провокатором. Уговорив Червякова записать несколько антисоветских частушек, он послал их в НКВД.
Червяков не стал отпираться. Он признал, что в разговоре с Голлером говорил: «Сталин убивал тех, кто активно проявлял себя в революции и имел перед таковой большие заслуги, этим расчищая себе дорогу. Ведь Сталин не участвовал сам в революции. Троцкий, тот действительно имел большие заслуги перед революцией. Этот бывал на всех фронтах и везде гремел как вождь, а ведь Сталина нигде слышно не было!»
Если принять во внимание год, когда были сказаны эти слова -1937-й - то удивляет не только то, что Павлу Васильевичу не был ведом элементарный страх. Удивляет, как он мог догадаться о фактах, над которыми десятилетиями тяготело проклятие. Лишь спустя полвека после смерти Сталина, уже во время правления Горбачева, об этом как-то неуверенно начали говорить лишь самые смелые историки.
Откуда же у крестьянского парня из северной глухомани была такая острота исторического зрения? Все его прошлое вплоть до самого заточения в Симферопольскую тюрьму прямого ответа на это не дает.
Его автобиографические записки, сделанные урывками, - лишь общее впечатление в короткой жизни на воле.
«Это будет вроде биографии. Я пишу для себя. Я родился в 1916 г., 8 (21) августа, а крещен 9 (22) августа в деревне Большие Ковали, Ключевской волости, Котельнического уезда, Вятской губернии (ныне Кировская обл.)».
Все детство Червякова было довольно безрадостным. Пьянство родителей. Единственный очаг культуры в Ковалях, конечно, кабак.
«Что я видел до 13 лет? Ничего, кроме деревни с враждебно настроенными мужиками».
Именно в это время русское село с украинским названием Большие Ковали (от переселенцев?) испытывало «головокружение от успехов».
При голосовании на сельском сходе Червяков-младший один поднял руку против вступления в колхоз. Что тогда было! Раздались крики, пишет Павел Васильевич, что нужно выяснить его классовое лицо. Не контрреволюционер ли он? «Долго говорили, и вышло, что меня только следует расстрелять».
Изгнанный из родного села, он устраивается на работу в Козловку, в 80 километрах. Секретарем сельсовета! Дает указания, разъяснения населению, пишет справки.
Но государственная служба снова же оставляет ему достаточно места для самоиронии. «Вот то и плохо, что каждый молокосос мог командовать мужиками».
Решил уйти. Не отпускали. Ушел, не получив даже денежного расчета, в глухой поселок Вахтан. Взяли конторщиком в леспромхоз. Спал на архивной полке.
Потом мыкается по стране. Ищет образование и... самого себя.
В Тбилиси не поступил, поступил в Нальчикский педрабфак в Кабардино-Балкарии. После окончания приняли в Пятигорский педагогический институт, и хоть учился блестяще, получая за это дополнительное питание, под каким-то благовидным предлогом исключили за инакомыслие. Поехал искать работу в Евпаторию с расчетом на ее целебные факторы. Из дневника: «Был здоров. Теперь еле ползаю».
ОБВИНЯЕМЫЙ
ИЛИ ОБВИНИТЕЛЬ?
Итак, откуда же у человека, у которого вершиной послужного списка была должность секретаря сельсовета, кругозор зрелого политика?
Пожалуй, от врожденной особенности мышления. «Не люблю авторитетов. нужно мыслить своим умом, а не подражать...»
«За три месяца прочитал 22 книги». Но Червяков, как всегда, к себе беспощаден: «Скоро двадцать лет, а голова у меня пустовата. Надо, надо набираться знаний!»
Круг его чтения более чем серьезен. В дневнике - выписки из Гомера, Локка, Гоббса, Дидро, Канта, Гельвеция, Фейербаха, Энгельса.
Жалеет, что ему никак не удается найти книги Фрейда, изъятые к тому времени из советских библиотек. Увлекается Пушкиным и Шевченко. Пишет, что очень хотел бы учиться на философском факультете.
Добиваясь от него признания в троцкизме, Колыханов уже в который раз услышал, что имеет дело с непреклонным сторонником Бухарина. Собственно говоря, и этого оказывалось вполне достаточно, чтобы попасть в лагерь без права переписки. Но Троцкий тогда был ключевой фигурой, на которой держались все обвинительные акты, и поэтому наркомат внутренних дел Крыма явно готов был держать Червякова в своих застенках до тех пор, пока «вытянет» из него признания в троцкизме. Все было напрасно!
«Считаю правильной линию Н.И.Бухарина, имевшего свой взгляд на развитие села. Я видел, как проводилась коллективизация: колхозы создавались силой и были очень плохие...»
Более того, он заявляет:
«Мои политические убеждения далеко разошлись с политикой партии коммунистов. Я не согласен с ней по поводу построения социализма в одной стране и против коллективизации. Я против такого социализма».
Вдумаемся: больной студент, чьим наибольшим достоянием на воле являлся старый чайник, открыто заявляет на допросе, что ему с партией не по пути. Партия с ее передовым отрядом НКВД за коллективизацию и построение социализма в одной стране, а лично он - против.
Из показаний Голлера:
«Возвращаясь из кино «Зори Парижа», Червяков сказал: «...революция 1917 года сбросила царя. Говорят, у нас власть рабочих и крестьян, сейчас не нужно работать на кого-то, а в самом деле получается, что Сталин скажет, то и делается».
Но и это еще не все! «Личность Сталина превращается в фетиш, это подхалимство, которое ничего не дает, кроме вреда. Ведь в конечном счете историю делает не Сталин, а пролетариат».
В общем как ни старался старший оперуполномоченный вместе со своими непосредственными начальниками, с одной стороны, и подручными, с другой, выбить у Червякова признание, что он исповедовал доктрину Льва Давидовича и был активным участником антисоветского подполья, ничего не получалось.
Тогда к Червякову решено было применить вполне иезуитские приемы. Об этом в его записках. Назывались они «стойками». Допрашиваемых заставляли сутками стоять у стены или посреди следственной камеры, не разрешая ни прислониться, ни присесть. Палачи все время менялись, а жертва стояла, то и дело впадая в беспамятство или галлюцинации. Еще до ареста Червяков записывал в дневнике:
«Ходить не могу. Требуется ремонт».
«Лечение кончил. Ходить не могу».
«Два дня почему-то болит поясница. Черт возьми, какая проза! Запахи весенние, море, луна, а тут поясница!»
То есть, как заключил бы любой тюремный врач, у Червякова был нарушен опорно-двигательный аппарат и в период обострения он нуждался в строгом постельном режиме. Но тюремному врачу его не показывали. Более того, его поставили в «стойку»!
Судя по всему, и она не помогла.
ЕРЕТИКОВ БРОСАЮТ В ПОДЗЕМЕЛЬЯ
Будучи хорошо осведомленным о состоянии позвоночника и суставов Червякова, старший оперуполномоченный решает использовать это в интересах следствия. Он бросает его в подвал, что означало для Червякова медленную агонию.
Записка Червякова из подземного узилища:
«Общество в лице некоторых, не поняв моих взглядов, закупорило меня в сырой подвал, сделало меня инвалидом. Я заболел и не имел даже подстилки. За десять дней, которые я сижу в этом подвале, у меня небывало развился ревматизм».
Под «некоторыми», конечно, подразумевался сам Колыханов. Записка тоже адресована ему.
По данным, имеющимся в деле, старший оперуполномоченный продержал Червякова в подвале все запредельные сроки. Сказал, что не выпустит, пока Червяков не раскроет организацию, которую возглавлял.
Так, 26 ноября 1937 года, ровно через пять месяцев после ареста, Червяков делает заявление:
«Да, я признаю себя виновным в том, что вступил себя в контрреволюционную правотроцкистскую организацию».
Наконец-то, старший оперуполномоченный может считать, что честно отработал свой неправедный хлеб! Но если есть организация, то кто же в ней состоял?
Червяков - перед мучительным выбором. Назвать? Предательство. Не назвать? Он понимает, что еще одного подвала не выдержит. Или сойдет с ума, или покончит с собой.
Называет фамилии. Подлинные и мнимые.
Не будем судить и Павла Червякова слишком строго.
Червяков продержался пять месяцев. И никуда не уйдешь от того факта, что есть порог боли, который простой человек преодолеть не может.
Но не проходит и месяца, Колыханов даже не успевает надлежащим образом оформить все необходимые для суда документы, как на его стол ложится заявление. Что при этом испытал старший оперуполномоченный, можно только догадываться.
«Да, я понимал, что если времени пройдет много, то в тюрьму попадут невинные люди, а это на руку классовым врагам. Я писал об этом прокурору, но ответа не получил. Теперь я считаю своим долгом заявить, что ни я, ни эти люди, на которых я показал, ни в какой контрреволюционной организации не состояли».
Собственно говоря, все усилия следствия после этого пошли прахом.
После этого, если судить по датам, имеющимся в деле, Павла Червякова продержали в Симферопольской тюрьме еще полтора года! И ничего все равно не добились.
Что с ним вытворяли в течение этих полутора лет и сколько в них было «стоек» и подвалов, архивные материалы умалчивают.
На последнем допросе, состоявшемся 26 декабря 1938 года, Червяков держался удивительно стойко. Он снова категорически отверг все предъявленные ему обвинения в троцкизме и «реабилитировал» всех своих мнимых сообщников, что имело для них несомненные правовые последствия. При этом своих подлинных взглядов он не скрывал.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ДИССИДЕНТА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ, ВЫПОЛНЕННОЕ
ИМ САМИМ
Автобиографические записки Павла Червякова, которые приобщены к делу, - документ действительно уникальный. Это не простая регистрация событий, что свойственно, как принято говорить, данному жанру, а четко выраженный политический манифест одиночки, изложение твердой жизненной позиции, основанное на святой вере в возможность каждого говорить то, что он думает.
Едва ли не большинство записей посвящено несогласию с политикой коллективизации. Он совсем рано понял, что она ведет к разрушению патриархального деревенского быта, а значит, к разрушению крестьянства. Насилие над деревней вызывает у него резкий протест, причем с глубоким пониманием психологии той среды, к которой сам принадлежал.
«Мужик уперся, держась обеими руками за забор, называемый индивидуальным хозяйством, и не хотел слышать о новой жизни».
Итак, первые воспоминания относятся к тому времени, когда он был еще подростком. Скажем прямо, недетские воспоминания.
«Раскулачивали в каждой деревне, а разве в каждой деревне есть кулаки? Но кулаки были нужны для хода истории, как нужны ей герои, и их сделали».
Трагическое положение крестьянства - едва ли не ведущий мотив всех его записей, относящихся к периоду жизни в Больших Ковалях. В каждой строке - боль.
«Мужик, мужик! Немного чего давали тебе. Кругом обворовывали тебя. Все ты выполнял добровольно, но обязательно. Разве можно было иначе? Разве можно не брать у мужика насильно все, что нужно для блага народа, для блага страны!»
В то время, когда вся страна пребывает в состоянии эйфории по случаю принятия «сталинской конституции», будущий узник симферопольской тюрьмы понимает, что это лишь декорация, прикрывающая собой тоталитарный режим, что провозглашенные в ней свободы - пустой звук, более того, они опасны для тех, кто относится к ним всерьез.
Он записывает свое мнение по данному поводу, заставляя уже в который раз удивляться его прозорливости.
«Интересно, что будет за свободу слова и печати?» Тем, кто воспользуется ими, конечно...
Ничего, что происходит вокруг него, в стране и мире, не оставляет его равнодушным. Еще не успев сам стать жертвой репрессий, он дает понять, что совершенно не разделяет «энтузиазма масс», требующих «расстрелять врагов народа, как бешеных собак».
В отличие от большинства своих соотечественников, одержимых манией разоблачения шпионов, диверсантов и троцкистов, Червяков выражает открытое сомнение в обилии вражеских элементов:
«Любопытный случай на Баксанстрое. Стасюк, 65 лет, неграмотный, бетонщик, стахановец и вдруг... троцкист! Это после процесса над Пятаковым, Радеком, Сокольниковым и др.»
Его волнует фашистский переворот в Германии, нападение Италии на Северную Африку. Запись от 10 октября 1935 г.:
«Чудная звездная ночь!.. А в Абиссинии уже 3700 убитых».
Коммунистическая доктрина, которая увлекла своими утопическими обещаниями десятки миллионов человек, - ну кто бы не хотел получать по потребностям - вызывает у восемнадцатилетнего Червякова чувство недоверия.
«Грядущее? Новое? Будет ли?»
И далее, как он себе его представляет:
«Вот и строй коммунизм. Везде чинопочитание, подхалимство, мелочность... Каждый лезет в теплое место, сминая товарища».
Появляются строки о том, что под прикрытием революционных интересов происходит расправа по личным мотивам.
В Крыму Червяков прожил недолго, и то большую часть времени за решеткой. Русский человек, он интересовался Украиной, ее людьми. О чем свидетельствует не только изъятая при обыске тетрадь с записью украинских песен, но и упоминание «Кобзаря» среди прочитанных книг.
Пишет о своих знакомых: «Интересен украинец Гриценко Лука Иванович, такой добродушный, спокойный, как большинство украинцев. В 1932-м голод выгнал на Дальний Восток, и с тех пор кочует».
Невозможность получать систематическое образование его явно угнетает. Как всегда, он смеется над самим собой:
«Лазил по Машуку. Все камни исписаны именами. Все хотят оставить в жизни свой след. Кто на обложке толстых книг, кто на камне в Пятигорске». Себя Павел Васильчевич явно относит к числу последних.
«МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ ОСУЖДЕННОГО ОБНАРУЖИТЬ
НЕ УДАЛОСЬ»
Так ничего нового Колыханов доказать и не смог, и в конце 1988 г. вынужден был предъявить Червякову протокол, в котором сообщалось об окончании следствия и о том, что тот от своих «признательных показаний»отказался. Менее чем через месяц, а именно 19 января 1989 г. было составлено новое обвинительное заключение, в котором сообщалось, что П.Червяков «неоднократно восхвалял террориста Троцкого и высказывал контрреволюционные похабно-клеветнические измышления, направленные против политики нашей партии и ее вождя товарища Сталина!»
Со ссылкой на показания Голлера в обвинительном заключении сказано также, что, по мнению обвиняемого, «Сталин старался изжить тех, кто имеет заслуги, а его восхваляют за то, что не имеет заслуг».
Наконец, в марте 1939 г. начался судебный процесс в присутствии одного свидетеля Голлера, потому что остальные предусмотрительно куда-то исчезли. Чтобы хоть как-то изобразить видимость всестороннего разбирательства, в качестве свидетеля вызвали даже начальника санатория Вдовина, но ему решительно нечего было сказать.
Даже прокурор не нашел возможным поддержать обвинение Червякова в троцкизме, но признал его дневники «контрреволюционными».
По причинам, о которых можно только догадываться, рассмотрение дела было отложено. Наконец, 14 августа 1939 года, то есть через пять месяцев после начала процесса, Червяков снова предстает перед судом. Держался как всегда независимо и по сути смеялся над тогдашним «правосудием».
Бывает свобода внешняя и свобода внутренняя. Внешней свободы Червяков был лишен. Решетки, вышки и колючая проволока по периметру тюрьмы. Что же касается свободы внутренней, он был более свободен, чем другие тюремщики. Редкое согласие с самим собой, что является наивысшим даром, которым только может наделить природа человека. И неизменное бесстрашие в суждениях.
«Теперь людей судят и расстреливают, не разбирая, и все это делается по заданию товарища Сталина, расчищая ему дорогу».
Наконец его послали по этапу с собаками и конвоем, более свирепым, чем собаки, что подтверждают все старые лагерники.
В лагере его след затерялся.
При пересмотре дел в 1955 г. и 1962 г. оснований для его реабилитации найдено не было. По-видимому, взгляды Павла Васильевича на колхозное движение не понравились бы Никите Сергеевичу и его ближайшему окружению со Старой площади. Лишь 29 сентября 1989 г., то есть через пятьдесят лет, Верховный суд УССР по докладу судьи В.Скоморохи отменил приговор, вынесенный Червякову Верховным судом Крымской АССР от 14 июля 1939 г. с прекращением производства по делу в связи с отсутствием в его действиях состава преступления.
По данным адресных столов от 1989 г. никаких сведений о местонахождении осужденного Червякова или его родственников обнаружить не удалось.
НАПИСАТЬ ИСТОРИЮ ОДИНОЧЕК, БОРОВШИХСЯ
С РЕЖИМОМ
В историю организованного сопротивления Сталину имя Павла Червякова не будет вписано хотя бы потому, что, к стыду нашего бывшего отечества, такового практически не существовало. В конце двадцатых - начале тридцатых годов в стране, правда, имела место внутрипартийная борьба, по сути борьба за власть. Но тогда Сталин еще не был Сталиным, и поэтому она велась открыто. Когда же окреп его личный режим, только одиночки отваживались на протест, и среди них совершенно безвестный Павел Червяков, не претендовавший ни на внимание мировой общественности, ни на терновый венец, украсивший головы его более известных единомышленников.
Итак, во имя чего же Павел Червяков целых два года в открытую играл со смертью? Ведь тогда расстреливали даже за номер телефона «врага народа», найденный в записной книжке, за неосторожную шутку и вообще ни за что! Он заплатил такую высокую цену только за то, чтобы сохранить самоуважение, оставшись верным самому себе.
Всего-то?
Не может не возникнуть и вопрос: не была ли напрасной вся жертвенная линия поведения на допросах Павла Васильевича, не имеем ли дело с обыкновенным донкихотством?
Безусловно, нет.
Ведь, кроме старшего оперуполномоченного, младшего лейтенанта госбезопасности Колыханова, яд неслыханной ереси впитывало и большое количество лиц, причастных к судопроизводству по делу Червякова. Следователи, прокуроры, адвокаты, судьи, свидетели, наконец, не говоря уже о посторонних, находившихся в зале судебного заседания. С делом знакомились и в военном трибунале Черноморского флота, и в секретариате Особого совещания в Москве.
Между тем, находим в деле поразительную фразу, объясняющую смысл всего того, что делал и говорил Червяков: «Заронить искру недоверия в правильность генеральной линии партии».
Среди кого? Среди работников репрессивного аппарата? Может быть, среди них в первую очередь.
Я не думаю, что, отправив Червякова на лагерные нары, испытал раскаяние старший оперуполномоченный Колыханов. Но своеобразный двухгодичный диалог с Павлом Васильевичем едва ли прошел и для него бесследно.
Феномен Червякова? Никакого феномена не было. Обыкновенный человек, подверженный сомнениям, человеческим слабостям и не всегда могущий справиться с болью. Заключенный, пределом мечтаний которого была тюремная больница.
Просто советская власть оставила каждому узкий коридор, в пределах которого разрешалось думать. Шаг вправо, шаг влево приравнивался к побегу. Как на этапе, за что стреляют без предупреждения.
Червякова же отличала от многих своих соотечественников лишь способность думать не по установленным правилам.
Его схватили слишком рано, и многого он не успел сделать.
Из дневника: «Я решил создать небольшой кружок свободно мыслящих с целью дальнейшего изучения и оценки всего происходящего». Мечтал уехать в Сибирь, где надеялся найти людей, «с которыми можно будет что-то делать».
В конце концов сталинщина рухнула, и случилось это вовсе не благодаря докладу Хрущева на ХХ съезде. Это случилось благодаря тем, кто еще при жизни тирана сопротивлялся ему, пусть и в одиночку. Нужно искать в архивах и писать их историю. Без этого нам не понять, почему мы сегодня такие, какие мы есть.