Художественный салон «Провокація свободи» (публицистический сборник «Нерви ланцюга. 25 есеїв про свободу») — по поводу чего и был получен комментарий философа Сергея Крымского — состоялся почти год назад в Центре современного искусства «ДАХ». Естественно, это была акция в том общественно-политическом контексте, который сложился в Украине накануне президентских выборов. Тогда этот материал опубликовать не удалось. Перечитав его сегодня, с уверенностью могу сказать: пассионарный взрыв оранжевой революции абсолютно не снял поднятую нами проблему, хотя слово «свобода» тысячекратным эхом пронеслось над многочисленными революционными площадями.
Дискурс свободы изначально прочно удерживает в плену украинских деятелей искусства и интеллектуалов. Но это была свобода отчаянных одиночек, не знавших (или даже не желавших знать) о подобных себе, да никто и не пытался сделать сиюминутный срез украинского свободолюбия на всех его «этажах». А когда был сделан если не срез, то по крайней мере надрез, оказалось, что наша свобода изнутри похожа на швейцарский сыр: множество запутанных ходов, келий, тупиков и неожиданных прорывов...
Опыт «Провокації свободи» засвидетельствовал: разговоры о свободе в обществе, так и не познавшем настоящей свободы, имели довольно странный вид. Во времена тоталитаризма, конечно, появлялись персоны, способные на поступок свободы, однако свобода поодиночке — это не то же самое, что свобода вместе. Шуты и юродивые по-прежнему имеют привилегию говорить правду прямо в лицо, но высказанная ими правда в большинстве своем остается только их персональной свободой...
Выслушав философа Сергея Крымского, я, кажется, нашел ответ на вопрос, почему свобода вместе сегодня невозможна, а свобода поодиночке становится все более проблематичной... Впрочем, слово мыслителю.
Сергей КРЫМСКИЙ: Свобода предполагает верховное Начало...
Она является универсальным измерением человеческой сущности. И что бы мы ни говорили о ней, этого будет недостаточно для ее понимания. То же самое: что бы мы ни говорили о Боге, этого будет недостаточно, сколько бы мы ни говорили о человеке, этого будет маловато. Всегда что-то останется невысказанным. Свобода касается меры человеческой деятельности. Человеческая же деятельность бесконечно меняется — исторически, творчески. Меняются понятия и формы свободы, поэтому ее нужно уловить во всем многообразии проявлений.
Отличие человека от животного у нас принято рассматривать используя следующие параметры: труд, сознание, язык. Но это можно найти и у животных — в элементарном, конечно, измерении. Настоящее отличие заключается в способности к спонтанной свободе. Человек в определенной мере может быть независим от своей среды, и это, кроме всего, нуждается в присутствии некой тайны и стыда. Только человеку известно такое чувство. И в этих отличиях человека от животного главным фактором является именно спонтанная свобода.
У нас, как правило, свободу, в основном, понимают и рассматривают с точки зрения политической свободы — это действительно важный и актуальный аспект человеческой деятельности. Но свобода связана с самосозиданием и самостоянием человеческой личности. А подобное самостояние не исчерпывается политической сферой, как правильно заметила в этом сборнике Оксана Забужко. Тема политической свободы актуализируется мерой несвободы в социуме, то есть обстоятельствами отчуждения человеческих ценностей, их извращением. Следовательно, по своему социальному контексту тема политической свободы не должна заслонять исходные антропологические ценности человека.
Если продолжить тему антропологического измерения свободы как меры деятельности человека, то здесь стоит вспомнить фундаментальную мысль Николая Бердяева. Он говорил, что главная свобода человека — это свобода проваливаться в бездну. Только человек может проваливаться в бездну... Горький писал о русском человеке, что ему не нужна та свобода, которую ему предлагают коммунисты; а нужна та, которую могут дать попы. Свобода грешить. Грешить страшно и безмерно. И только тогда, когда человек так нагрешит, он сам себя «свяжет» и отдаст в полицейский участок. У украинцев же иное понимание свободы. Мне понравилось высказывание Юрия Покальчука — очень интересное и точное. Он говорит, что в Украине свобода — это проявление достоинства личности. При этом имеется в виду не только запорожское казачество, но и почти современные моему поколению воины УПА. Неужели они были настолько глупы и не понимали, что в своей борьбе против многомиллионных армий — советской и фашистской империй — невозможно выиграть с военной точки зрения?! Против них воевала пятимиллионная армия, и победить повстанцы не могли — ни советскую армию, ни немцев. Они это знали, но воспринимали борьбу как манифестацию собственного человеческого достоинства и внутренней свободы. То есть это национальное понимание свободы как достоинства является чрезвычайно важным для современности. Его стоит воспитывать у современной молодежи, и в государстве в общем.
У человека имеется не только внешняя социальность (и свобода), но и внутренняя. По Сковороде, внутренний, истинный человек является свободным. И он идет к Богу. Когда у человека нет этой внутренней социальности, он может быть уничтожен социальностью внешней. Возможно, проблема свободы, в конце концов, и сводится к переходу от внутренней свободы к свободе внешней.
В обсуждаемом нами сборнике эссе имеется несколько любопытных фраз Андрея Куркова. Он говорит правильно, хотя и парадоксально, не объясняя этого подробнее, что Сковорода обладал большей свободой, нежели Шевченко. Почему? Сковорода все время был занят внутренней свободой, а Шевченко хотел свободы для всей Украины. Он — борец. А всякий борец, в конце концов, подчиняется обстоятельствам социального поля, социальных событий. Он зависим от социального контекста. И эта зависимость может стать трагической. В чем проявлялась свобода Сковороды? В его историческую эпоху уничтожались остатки национальной свободы украинцев — гетманское устройство, Запорожская Сечь, подавлялось гайдамацкое движение. Но он был увлечен внутренними проблемами. Я не говорю, кто из них прав, но на этом сопоставлении Сковороды и Шевченко мы видим необходимость перехода от внутренней свободы к внешней, от внутренней социальности — к социальности внешней.
Уже стало хрестоматийным, что явно обозначилось у Сартра, формулировать свободу как выбор. Это так и не так. Ведь Сартр, скорее всего, имел в виду политическую свободу, когда связывал ее с выбором. Дело в том, что выбор не всегда возможен. Вот несколько примеров. Гайзенберг, один из лидеров науки ХХ века, написал в мемуарах: когда в Германии пришли к власти фашисты и страну покинули многие известные ученые, он спросил президента Прусской академии наук Макса Планка, что делать? Оставаться на родине или эмигрировать? И Планк ему ответил: «Молодой человек, если вы уедете, вы потеряете связь с родиной, интеллигенцией». Действительно, как показала история, эмигранты той эпохи, например, Эйнштейн, настолько потеряли эту связь, что в послевоенную пору уже не понимали тогдашний немецкий язык, особенно язык газет. «Если же вы останетесь, — продолжал Планк, — вам придется идти на компромисс с фашистами для того, чтобы выжить. В любом случае вы проиграете. Поэтому выбирайте сами». У упомянутого уже Сартра тоже есть соответствующий пример. В одном из трудов он описал следующий эпизод. Когда начались военные действия, к нему пришел один юноша за советом. У него была больная мать, которой оставалось жить, как сказали врачи, не более двух месяцев. И этот юноша не мог оставить ее одну умирать. Но ему необходимо было уехать в Алжир, в отряд интернациональных войск Сопротивления, формировавшихся в Северной Африке. Он спрашивал у Сартра: «Если я не уеду, буду дезертиром — как быть?!» Сартр ответил, что не может ничего посоветовать. Следовательно, выбор не всегда возможен. Здесь нужно не горизонтальное измерение, а вертикальное — обращение к Богу.
Свобода предполагает верховное Начало, которое и освящает наше действие. Вы вступаете в симфонию, созвучность с этой высшей силой. А если не сможете найти созвучия, вы не сможете обрести настоящую свободу. На одном выборе она не возможна. Поэтому в философии, истории европейского интеллекта существует извечная проблема: обладает ли человек свободой выбора? Над этим немало ломали голову экзистенциалисты. Но еще в пятом веке нашей эры Августин Блаженный дал, по-моему, виртуозное решение этой проблемы. Он сказал: «Человек имеет абсолютную свободу творить зло. Ничто не сможет ему помешать делать зло даже во время пыток. Скажем, давать ложные свидетельства на других людей. А вот делать добро — здесь нужна Благодать», то есть определенные условия. Вообще же, проблема выбора между добром и злом — это, в конце концов, проблема, имеющая отношение к Божественному.
Современные люди не могут понять, почему грех пришел в этот мир после того, как человек вкусил плоды от древа познания добра и зла. Дело в том, что всегда считалось: окончательный выбор между добром и злом может сделать только Бог. Человек может только слышать его голос и действовать по его указке. Это основополагающий вопрос — выбор между добром и злом. Поэтому свобода должна быть освящена верховной силой.
Существует еще одна довольно важная проблема, касающаяся нашей темы. Начиная с 60-х годов ХХ в. кибернетики пытались создать модель человеческой психики и потерпели поражение. Поэтому американский ученый Селвиджем выдвинул гипотезу о том, что у человека не одно, а много «я». Имеется много «деймонов», работающих на различных уровнях сознания, а на верхний уровень попадает опосредованный результат работы «деймонов» на различных уровнях. У нас много «я»! И какое из них выйдет на поверхность, заявит о себе — чрезвычайно важная проблема человеческого существования. Это проблема угадывания своего «я». А подобное распознание — это проблема выбора судьбы или своей миссии. Существует такое понятие — миссия. Особенно это касается творческих людей. Помните, у Пушкина: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...» Лишь миссия делает поэта свободным, дает возможность утверждения его творческого «я». Но если человек воспринимает эту миссию как собственную заслугу, возникает грех самозванства. Есть судьба, миссия и божественное провидение. Поэтому в заключение снова вернусь к Августину Блаженному, который сказал: «Люби Бога и делай, что хочешь».
