Жизнь человека не только отражение эпохи. Жизнь человека — сама по себе целая эпоха, в которой политические противоречия и социальные катаклизмы трансформируются в радости, страдания, удачи и беды отдельного человека. Эльвира Александровна Бенкендорф, родоначальница целой режиссерской династии (в настоящее время ее сын, известный украинский режиссер Андрей Бенкендорф, внуки Егор и Анна работают на телеканале «Интер»), изначально интересна как первый режиссер знаменитых «Голубых огоньков». Однако, при ближайшем знакомстве, поражает трагичностью ее собственная, не телевизионная, судьба. Судьба как отражение эпохи, на которую пришлась ее молодость. Судьба — как целая эпоха.
Эльвира Александровна пережила в своей жизни два голодомора. Первый — в 1933 году.
— Мы жили тогда в Полтаве. Утром огромные страшные дворники собирали по улицам трупы, складывали их на телеги, накрывали брезентом, но все равно видны были чьи-нибудь длинные волосы или свесившаяся рука. Когда в Полтаву привезли хлеб, мы стояли за ним в очереди трое суток: ночью — мама, а днем, когда она уходила на работу, мы с сестрой ее сменяли. Когда же наконец получили свой хлеб, нам дали буханку и маленький довесок. Мне так захотелось его съесть! Но я подумала, что должна принести хлеб домой, где мы разделим его поровну. Несла его, прижав к груди, и... шедший навстречу огромный мужик вырвал у меня буханку. А довесочек упал в грязь... Как же я жалела, что не съела его сразу, как хотела!
В театральный институт она поступила в Киеве в 1940 году — хотела быть актрисой. А начавшаяся вскоре война застала девушку в Буче, в пионерском лагере, где она работала старшей вожатой. Театральный институт эвакуировался в Харьков, потом дальше и дальше...
— Так мы доехали до Сталинграда, где несколько человек из нас пришли устраиваться на работу в Сталинградский театр. Меня взяли. И я играла довольно много. Все это время я ничего не знала о своих родных — маме и сестре: убегая от немцев, они вышли из Полтавы, а дальше я потеряла их след. Думала, что погибли. Узнав, что они живы и живут в Андижане, переехала туда и тоже работала в театре.
Незадолго да конца войны Эльвира Александровна узнала, что ее театральный институт находится в Москве. Она поехала туда и заканчивала уже не киевский театральный, а ГИТИС и знала выдающихся актеров МХАТА — Зуеву, Качалова.
По просьбе Александра Евдокимовича Корнейчука их курс, превратившийся в Молодежный театр, перевели в Киев.
— Когда после войны мы вернулись в Киев, то получали ежедневную пайку — я, мама и сестра по кусочку хлеба на человека. Я брала этот хлеб, шла на Лукьяновский рынок и меняла на треть стакана манки и молоко для сына. Иногда молоко привозила из села женщина, однажды она сказала: «У нас в селе умирает от голода девочка. Возьмите ее к себе — за кусок хлеба она поможет вам смотреть ребенка». 14-летняя девочка выпивала молоко, предназначенное для сына, а взамен наливала воду. Я не могу винить ее, понимаю — она была голодная. Но в результате сын заболел...
Так и не смогла Эльвира Александровна забыть, как знаменитая профессор в Охматдете приоткрыла ребенку веки, подняла и уронила ручку. И, брезгливо отодвинув ребенка, сказала: «Жить он не будет. Вы молодая, родите другого». Выйдя из кабинета, бедная женщина понимала одно: если сын умрет, то и ей жить незачем.
— Вероятно, почувствовав мое состояние, за мной вышла ассистентка профессорши: «Подождите, я хочу с вами поговорить». Она сказала, что попытается спасти сыну жизнь, только просила никому об этом не говорить — лечение по методу немецкого врача в то время было преступлением, а у нее самой двое детей...
Через каждые четыре часа надо было колоть ребенку пенициллин. У сына начали отекать легкие, и его все время надо было держать в вертикальном положении. Днем и ночью. Руки у меня отдыхали только тогда, когда сестра приносила мне поесть. Однажды, держа его у окна, я услышала слабый писк — и поняла, что он выживет.
Сын Эльвиры Александровны — известный украинский кинорежиссер Андрей Бенкендорф.
На телевидение Эльвира Александровна пришла с псевдонимом Озерная — жить и работать в то время с фамилией Бенкендорф, мягко говоря, не рекомендовалось. Сначала играла в телевизионном театре, работала ассистентом режиссера. А потом переехала в Москву...
Там знали ее работы — ведь в Киеве она начинала «Огоньки» делать.
— Вы все время на «Огоньках» работали?
— Были и другие программы, но «Огоньки», конечно, главное. Самый первый «Огонек» был «пионерский» — к юбилею пионерской организации. Это было 30 лет назад! Целое поколение успело вырасти за это время, что-то забывается, что-то помнится. Работала я в паре с редактором Нонной Даниловной Нестеровской.
— А кто принимал уже готовую программу?
— Это был многоступенчатый процесс. Конечно, все согласовывалось с ЦК. А принимал наш главный телевизионный начальник — Лапин. Т.е. сначала его заместитель, а потом и он сам, и тоже делал указания. Конечно, приходилось идти на какие-то компромиссы. Но мне, наверное, повезло — на серьезные компромиссы я никогда не шла.
Трудно было примириться с тем, что не всегда бралось в «Огонек» то, что мне нравилось, — надо было брать то, что нравилось другим. Например, Леонид Ильич Брежнев обязательно просил взять цыган — в каждый «Огонек». Я с удовольствием приглашала Колю Сличенко, а вот другие мне нравились меньше. Или рекомендовали снимать людей, которых я категорически не хотела — например, писатель Сафронов был мне очень неприятен. Мне даже сказали: «Или снимешь его, или уволишься!». Я решила, что лучше уволюсь, и все-таки не стала его снимать.
Много работала с эстрадными исполнителями, и хоть как жанр эстрада мне безразлична, но не могу сказать, что Леонтьев — неталантливый человек. Или Пугачева. Кстати, я ее первая снимала на московском телевидении — в программе «Сельский час». Она пела: «Вы слыхали, как поют дрозды?», хотя, наверное, уже об этом не помнит!
— Это было до ее победы на конкурсе с песней «Арлекино»?
— Она уже победила на конкурсе, но на телевидение ее не пускали. А мы взяли ее в программу «Сельский час», ей и одеться-то не во что было. Я ей еще кофточку подарила, она в ней потом «Огонек» вела. А вот убрать волосы с лица никак не хотела, так же, как и Соня Ротару.
Конечно, за ее многолетнюю работу бывали неприятности и посерьезнее, когда приходилось переписывать материал или хитрить, чтобы снять полюбившийся номер.
— Украинским артистам сложно было попасть в «Огонек»?
— Наоборот, очень легко. Правда, мы брали только хороших: Юру Гуляева, Толю Мокренко, Диму Гнатюка, другого Гнатюка — Коленьку.
Но бывало, что и не разрешали. Правда, касалось это людей другой национальности. Была негласная установка: нельзя. У моего редактора были большие неприятности, когда у нас снимался Иосиф Кобзон, — ее вызвал к себе Лапин и коротко сказал: «Чтобы Кобзона не было!» Как Кобзону об этом сказать? Мы что-то придумали — соврали, дескать, техника подвела, брак пленки. А когда Кобзон пришел к Лапину, тот свалил все на редактора: «Ну, это же Нестеровская виновата — идите к ней и выясняйте!». И с тех пор Кобзон ненавидит Нестеровскую, хотя она ничего плохого ему не сделала.
Были в ее работе и победы. Сегодня мало кто помнит, что одна из лучших советских песен о Великой Отечественной «Этот день победы» появилась на свет благодаря Эльвире Александровне и ее редактору Нонне Нестеровской.
— Музыку писал Давид Тухманов, а он в то время был запрещенным композитором. Это был «Огонек», посвященный 30-летию Победы, и нам хотелось какую-то песню — особенную, где все вместе, и слезы, и радость. Тухманов и автор стихов Владимир Харитонов написали, нам очень понравилось. Но понимали, что из-за Тухманова могут быть проблемы. Как мы писали эту песню, если б вы знали! Мы закрывали студию, выставляли в несколько рядов «часовых», воровали сами у себя время. Пел ее Леня Сметанников. Ко мне подошел потом Лев Лещенко и говорит: «Что же вы меня не взяли?» Обиделся очень.
Мы брали только своих, проверенных, о которых знали, что они не выдадут.
А чтобы сохранить песню, мы придумали хитрый ход. Дело в том, что Брежнев попросил, чтобы на этот «Огонек» мы пригласили его друга Героя Советского Союза с Малой земли, с которым они вместе воевали. Так мы этого героя посадили рядом со Сметанниковым, чтобы он песню пел, будто бы обращаясь к другу Брежнева. Лапин просто не мог потом «вырезать» эту песню, потому что нужно было бы весь эпизод переснимать, вызывать снова героя на съемку, да и до Брежнева бы дошло. Схитрили, в общем. А сейчас разве не приходится хитрить, чтобы добиться своего?
— Вы работали со многими звездами. В работе они не капризничали?
— По какой-то странной закономерности капризничали, как правило, менее талантливые. Райкин в работе был хорошим, спокойным человеком. С Юрочкой Гуляевым мне хорошо работалось, с Леонидом Утесовым. А вот с Клавдией Ивановной Шульженко бывали у нас трения, не всегда она хотела делать то, что я ей говорила.
— Какой она была?
— Я познакомилась с ней, когда она была приблизительно такого возраста, как я сейчас. И тем не менее она всегда старалась хорошо выглядеть. Она была актрисой, а это о многом говорит. До конца своих дней Шульженко кланялась зрителям до пола. Конечно, она жила не так, как живут сегодняшние примадонны. У нее в доме была мебель, обитая розовым шелком, но вся потертая до предела. Последнее время она жила плохо, концертов у нее было мало, и она сильно нуждалась. И когда она была уже в больнице, то говорят, что Иосиф Кобзон давал сыну Клавдии Ивановны деньги, чтобы она там ни в чем не нуждалась. Это была жизнь достойной женщины — интеллигентнейший, читающий, думающий человек, никто не назвал бы ее порхающей птичкой. Сегодня, когда слушаешь ее, сердце сжимается. А сколько лет прошло!
Лет прошло действительно много. И помнит Эльвира Александровна не только встречи с людьми, успехи и промахи, но и тот «Огонек», после которого она решила уйти на пенсию.
— Делали мы с Нестеровой «Огонек», в котором ведущими хотели сделать Владимира Высоцкого и Марину Влади — от жены Коли Гринько я узнала, что она должна приехать. Пошли мы к нашему начальству, и главный наш начальник — Лапин — спросил только: «Вы думаете, это будет кому-то интересно?» «Да, — говорим, — думаем». — «Делайте!». Мы договорились с Высоцким — он должен был писать половину сценария, подобрали приблизительный репертуар. Буквально за месяц приходим на окончательное утверждение плана, и вдруг Лапин говорит: «А кто ведущий? Марина Влади и Высоцкий?! Какой дурак вам это разрешил?» Мне так хотелось ответить: «Этим дураком были вы». Лапин на самом деле был умный человек, но очень уж законопослушный. Он мог прийти на общее собрание, где мы что-то решили, и сказать: «Я сегодня завтракал с Леонидом Ильичем, и он мне сказал, что лучше будет, если сделать так-то и так-то». И все переворачивал с ног на голову.
А за Высоцкого и Марину Влади мне стало очень обидно и не захотелось работать.
— За один из «Огоньков» вас хвалил «лично Леонид Ильич Брежнев»?
— У нас не было ни одного «Огонька», который не был бы вывешен на Доску почета. А это был новогодний, где-то с 8 вечера до 5 утра. Нас вызвал к себе Лапин и сказал: «Мне звонил Леонид Ильич и жаловался на вас». Нам даже не по себе стало, а Лапин продолжает: «Он сказал, что хотел уже ложиться спать, но «Огонек» был такой интересный, что он просидел до 5 утра». Нас за работу хвалили, а ругать — почти не ругали.
— В те времена в «Огоньках» обязательным было присутствие передовиков производства.
— Нас это не тяготило — и герои у нас хорошие были, и сюжеты интересные мы придумывали.
После официального ухода на пенсию еще четыре года Эльвира Александровна делала «Огоньки», в том числе и знаменитый — с космонавтами, который снимался в Звездном городке.
— Но мне уже трудновато было работать. Техника стала меняться, а я привыкла, что если сказала оператору, какой именно мне нужен план, то если он мне говорит: «Так сделать невозможно», чтобы я могла стать на его место и все показать. С новой техникой обращаться так вольно я уже не могла. А как сейчас работают, я вообще не представляю.
К сожалению, меняется не только техника. После выхода на пенсию меняется и отношение людей...
— Трудно об этом говорить. Когда «Огоньки» только начинались, многим хотелось туда попасть и ко мне было особое отношение. По глупости своей я считала, что так будет всегда... А когда ушла на пенсию...
— Какую роль сыграло в вашей жизни телевидение?
— Работа у меня была очень трудная, но я ее любила: вокруг всегда было много интересных людей, да и результаты работы были неплохие. Очень много у меня было друзей. К сожалению, почти все уже ушли. Жизнь скоротечна: вот только что ты был молодым и вдруг... Самое унизительное — это старость. Но ни о чем в своей жизни я не жалею.