Введя в окошко поисковика слова «Псой Короленко», можно узнать, что оный является «автором и исполнителем песен, перформансистом, филологом, критиком», а также, по его собственному определению, «молодежным филологом, акыном, бодисингером и современным скоморохом».
Слов немало, и не все они понятны. С «авторами», «критиками» и «филологами» как будто все ясно. С перформансистом — тоже (напомню все же, что перформанс — это вид искусства, произведением которого становятся действия самого художника, и зритель может наблюдать за ними в режиме реального времени). Но что такое «акын» и «бодисингер»? Покопавшись в Сети и войдя в переписку с Псоем, автор этих строк может теперь сообщить читателю следующее. Акын — это поэт-импровизатор и певец у тюркоязычных народов Средней Азии, в частности, у казахов и киргизов. Что же касается «бодисингера» (не путать с бодибилдингом) — то это слово, кажется, придумано самим Псоем, и происходит от bodysong — «песнь тела».
А еще у Псоя иногда в песнях звучат «разные слова». Те самые — «…», «…», «…» — не совсем цензурные. Сам Псой советует на это не обращать особого внимания. «Также устраиваю себе долгие моратории на ненормативную лексику, — пишет он мне, — в песне и перформансе, иногда по полгода, когда чувствую, что «не сезон». Мат меня не интересует, у меня просто «в песнях бывают разные слова». Подлинных ревнителей, однако, эта оговорка не впечатляет. «Псой — верующий? Так он же матерится!» — возразил мне отец, которому я рассказал о том, что скоро в Киев приезжает Псой и что этот самый Псой является нашим с папой единоверцем, то есть православным христианином.
Что ж, согласен, «обыкновенные», «нормативные» и «канонические» верующие матом не ругаются. Тем более публично. Более того, как я могу предположить, они даже не устанавливают на ненормативную лексику долгих мораториев. Но штука в том, что Псой — необыкновенный, ненормативный и неканонический. «Современный скоморох» — пишет о нем Википедия. И, полагаю, не ошибается, поскольку нечто от скомороха (и даже юродивого) в Псое действительно есть.
Хотя воспитанные на классическом культурном каноне верующие могут принять его за «матерщинника» и даже «кощунника», Псой — этакий путешествующий по миру с гармохой скоморох. О таких как он Лихачев писал: «Авторы притворяются дураками, «валяют дурака», делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе».
«Матерщинник» Псой при ближайшем рассмотрении оказывается ученым-филологом. Темой своей кандидатской диссертации Павел Эдуардович Лион (настоящее имя Псоя) избрал русского писателя В.Г. Короленко. В письме последнего к брату есть строки, где он иронизирует над обычаем называть детей по святцам: «Ты — Илларион, отец — Галактион. Родись я в День святого Псоя — быть мне бы Псоем Короленко». Вот откуда взялся псевдоним Псой Короленко. Учитывая юродивую натуру Псоя, можно предположить, что его научные изыскания в сфере короленковедения будут продолжены, и для докторской диссертации П.А.Лион изберет творчество уже другого Короленко: Псоя Галактионовича. Написал же, в конце концов, святой праведный
о. Алексей Мечев «надгробное слово» о самом себе. Так почему бы господину Лиону не последовать этому благочестивому примеру и, оправдывая репутацию юрода, написать солидную научную монографию, где имя Псоя Короленко будет употребляться в третьем грамматическом лице.
На Руси всегда было много юродивых — и настоящих, и поддельных… И фигура шута здесь значительнее. «Западное христианство, — утверждает Псой, — относится к письменной книжной традиции, к авторитетному тексту неконвенционально, то есть с учетом его условности и неабсолютности. Отсюда возможность пародий, карнавализации, юмористического отношения к святыням. А в восточном христианстве отношение к смеху более строгое и непосредственное. Смех? Все, это уже дьявол. Пародия? Все, «ничего святого». Но результат не в том, что у нас меньше смеются, а в том, что у нас фигура шутника становится значительнее. Он воспринимается не как сатирик, а как целый Сатир… Наша культура всегда в ожидании шутов. Чем запретнее смех, тем ценнее и привлекательнее образ шута« ... ».
На первый взгляд, Псой — это не всамделишный юродивый, а интеллигент, «косящий под юрода». Смущает тот факт, что Псой, так сказать, самопровозгласился юродом. По собственному псоевскому определению, фигурирующему почти во всех рекламных материалах, он, кроме всего прочего, еще и «современный скоморох». «Скоморох», — уточняет Псой, — потому, что уличное гротескное шутовское действо — это тот формат европейской городской песенной культуры, который мне близок, мог бы быть метафорой какой-то важной части моего сценического перформанса».
Псоя часто и небезосновательно записывают в постмодернисты. «Умение надевать любые маски, работать во всех жанрах, иронизировать над священными коровами интеллигентской культуры, весь этот арсенал постмодернизма Псой Короленко применяет с присущим ему изяществом и блеском. Это, собственно, и есть настоящий постмодернизм, в котором разрушительные, анархические интенции преобладают над культурохранительскими», — писал о нем Егор Летов.
Кто же такой Псой? Постмодернист и поддельный юрод? Юрод и поддельный постмодернист? Два в одном? Разобраться в этом нелегко, но автор склоняется к варианту три дробь один: юрод-постмодернист. Во-первых, как замечают современники, «редко где увидишь публичного человека с такими безумными глазами». А во-вторых, как указывает сам Псой, «главное в моих песнях — пафос и катарсис, что противопоставляет меня постмодернизму. В постмодернизме не хватает лирики, а песни должны обязательно вышибать слезу и очищать душу».
Свое творчество Псой отказывается считать пародийным, полагая, что направление, в котором он работает, — это «новая серьезность». «Мне ближе всего дидактические жанры, — утверждает Псой, — например exempla, средневековые поучительные куплеты, которые учат не грешить…» Иногда получается нечто похожее на пародию — но это побочный эффект. Ему чужды ироничность и холодность постмодернизма.
Однако насколько глубоко скоморошество Псоя? Что побудило его избрать маску юрода? Карнавальное постмодернистское мировоззрение? Книги Бахтина? Декларируемая им самим близость к «уличному гротескному и шуточному действу» как «формату городской песенной культуры»? Псой согласен с тем, что его скоморошеский титул — это одна из игровых характеристик. Но также утверждает, что сценический образ скомороха соответствует его внутреннему скоморошескому опыту. О таких, как он сам, Псой поет в одной из своих песен «Странненький» (цитирую название песни и текст в наиболее цензурно приемлемой форме):
«простите меня я странненький
странненький странненький
простите меня я странненький
а странненьким все можно»
Странненький — это воплощение христианской свободы. По мнению С.Аверинцева, из того факта, что Евангелие никогда не изображает Христа смеющимся, нельзя сделать вывод, что смеховая культура противоречит христианскому духу. Христос не смеялся потому, что он всегда был свободен, а следовательно, не нуждался в смехе как акте освобождения…
Смех, игра, притворство — освобождают. Юрод свободен и от общества, и от себя самого (своей «социальной роли»). Подвиг юродивых в Византии и на Руси был сопряжен с двумя задачами: служением юродивого обществу и его личным подвигом. Дурак, во-первых, обнажал правду. Во-вторых, ниспровергая земную мудрость, дураки становились устами Бога. С одной стороны, юродивые обличали и пророчествовали. Но с другой — в самих себе, в самом своем образе бытия являли Христову свободу.
Во все времена «странненькие» обращали смех против себя. Разыгрывая безумие, притворяясь дурачками, они делали главным объектом насмешек собственную личность. Юродивые (сейчас я говорю о юродстве как виде святости) выглядели сумасшедшими, но таковыми не являлись. Они творили мнимые бесчинства, выдумывали свои грехи, употребляли плохие слова в отношении власть имущих и горделиво-благочестивых, но в общении со своим духовником либо соратником по подвигу открывались трезвыми и психически адекватными людьми. Зачем им было это нужно? Выставляя себя дураками, эти подвижники еще и боролись с собственными страстями. Образ безумного, хулителя, дурака был нужен юродивому, чтобы «поругаться миру» и тем самым побороть в себе гордыню (а гордость собственными успехами в деле аскезы — худшая из всех возможных).
Не считая ношения пышной бороды, каких-либо публично-аскетических подвигов за Псоем не замечено. Следовательно, и юродствовать ему как будто нет причин. Псой не исцеляет. Не является экзорцистом. Как будто не девственник. Нимб — отсутствует… Зачем тогда личина безумца? Зачем смущать народ своими экстравагантными эстетическими жестами?
Автор этих строк видит как минимум две проблемы, с которыми Псою без доли юродства ну никак не справиться.
Первое — проблема достоверности. Современный контекст таков, что любое прямо (без иронического постмодернисткого изыска) сказанное слово кажется пошлостью. «Подход постмодерниста кажется мне похожим на подход человека, влюбленного в просвещенную даму. Он знает, что не может сказать «я безумно тебя люблю», потому что он знает, что она знает (и что она знает, что он знает), что это уже написал Лиала. И все же выход есть. Он может сказать: «Как сказал бы Лиала, я безумно тебя люблю». Вот так, обойдя ложную невинность и четко сказав, что невинного разговора уже больше не получится, он в то же время сказал даме все, что хотел: что любит ее и любит во времена утраченной невинности. Если дама поддержит игру, она поймет это как признание в любви. Никто из них не будет чувствовать себя невинным. Оба принимают вызов прошлого, уже кем-то сказанного, чего уже нельзя уничтожить. Оба будут сознательно и с удовольствием играть в иронию. Но оба смогут еще раз поговорить о любви» (Умберто Эко).
Вторая проблема выплывает из первой. Каким бы тонким и хитроумным ни был культурный код, при помощи которого «влюбленный» (в данном случае — Псой Короленко) не говорил «просвещенной даме» (в нашем случае — зрителю) о любви, если этот «мессидж» будет (хотя бы частично) услышан и понят, то «влюбленный» столкнется со следующей опасностью: ему будет навязана соответствующая социальная роль. Влюбленный станет «влюбленным», то есть «исполняющим обязанности» и «роль» влюбленного. А в случае Псоя — кроме самоироничных характеристик «акына», «молодежного филолога» и «бодисингера» ему придется еще стать «певцом», «гуру», «проводником светлых идей» и т.п. Но что может более разрушительно действовать на личность, чем такая — сверхблагородная — социальная роль? Примеры многих «культовых фигур» русского музыкального олимпа свидетельствуют, что роль «гуру» убивает не только музыку, но и личность музыканта, превращает его в «лицедея» — в того, кто, утеряв в былых сражениях подлинную пассионарность, старательно подделывается под настоящие «личность», «талант», «музыку» и прочее…
Дабы убедить себя и читателя, что наш «юрод» — настоящий, хоть и созданный по канонам искусства, а не святости, я решил задать ему несколько вопросов.
— Может ли постмодернист быть скоморохом? И вообще, постмодернист ли ты, хотя бы отчасти?
— Общее между постмодернистом и скоморохом — это неприятие любой тотальности, любого «центра», обыгрывание всего, playfulness, ирония, пародийность во имя того, что все относительно. Недаром все постмодернисты любят эпизод со скоморохом в фильме «Андрей Рублев» и всегда приводят этот пример. Я пост-
модернист только в том смысле, что живу в такую эпоху, когда этот стиль мысли и письма объективно на все влияет. Я не отвергаю наследия искусства постмодернизма и пользуюсь его приемами. Но с другими целями. Интересует меня не деконструкция, не отрицание глубины. Наоборот, я стремлюсь увидеть глубину и смысл в разных вещах. Это требует усилия, доверия, встречи, любви. Интересно другое — скоморох может и не быть постмодернистом. Об этом у Лескова есть хорошая, трогательная повесть-притча в его христианском сказочном цикле, который я очень люблю. Называется эта повесть «Скоморох Памфалон».
— Тебя утомляет социальная роль «поэта», «певца», «художника»?
— Ну, смотря о чем идет речь. Если о каких-то стереотипах, то чего тут томить-то? Я же себя этим поэтом-певцом, который в кавычках, не чувствую. Это просто моя работа, дело жизни, это моя обязанность перед людьми, но это же и моя радость. Надеюсь, не будет слишком пафосно сказать, что это, наверно, просто мой крест.
— Мешает ли тебе тщеславие? И как ты с ним борешься? Юродствуешь?
— Тщеславие вещь хитрая, это такое чувство, которого часто не замечаешь, оно маскируется. Кажется, что нет никакого тщеславия, а просто надо в рабочем порядке «погуглить» себя в блогах и тому подобное. Или это профессиональный «челлендж», желание быть востребованным и чест-
ная удовлетворенность, когда твои песни нужны. Иногда все это чистая правда, а иногда сюда подмешивается тщеславие, и ты не замечаешь, как оно подмешалось. Чтобы бороться с этой страстью, надо отслеживать, осознавать ее, собственно говоря, исповедовать, пусть в мирском значении этого слова.
— Как искренне говорить или петь о Боге, чтобы твое слово не было воспринято как игра?
— Игра — это не всегда плохо. Играют и дети. Детское чувство символа — то общее, что есть между игрой и почитанием икон. Важно, чтобы это была именно такая игра, в смысле детского начала, а не в смысле азарта, соревновательности или какой-то неправды, невсамделишности, понарошечности или несерьезности.
— Зазор между образом (ролью) и реальностью — нужно ли его восполнять или достаточно указать на различие, на то, что образ (роль) — условный?
— Смотря что понимать под словом «роль». Есть объективная роль в жизни — это для меня быть тем, кто я есть, сюда входит и род занятий. Я артист, но не актер, поэтому никаких ролей на сцене не играю, я показываю какие-то части себя. «Ролевые игры» в поп-психологическом смысле — это тоже что-то не очень мне близкое. Ошибка думать, что я «играю роль скомороха». На сцене я делюсь с людьми моим опытом, мыслями, чувствами, идеями, переживаниями, вкусами, Это реальный опыт, реальные мысли, чувства, идеи, переживания, вкусы, а не какая-то «роль».
— Как возникла идея самопровозгласить себя скоморохом?
— В 2000 году я участвовал в совместном проекте с американскими исполнителями русского фольклора Ильей Темкиным и Тристрой Ньюйир. Они придумали программу о скоморохах, сначала в Нью-Йорке, потом в Москве, им на это дали грант Артлинка. Я был их парт-
нером. Оттуда и пошло — «скоморох». С тех пор я очень редко использовал это слово для себя — только иногда, в шутку. А сейчас вообще не использую — оно сейчас мне не слишком подходит. Ведь мое нынешнее шоу, собственно говоря, уже не так похоже на скоморошеское.
Итак, Псой, как всякий настоящий «скоморох» и «юрод», свое скоморошество и юродство отрицает. Оно и понятно. Ведь всем подлинным безумцам свойственно полагать, что они являются чуть ли не воплощением душевно-эстетической нормы.