Микола Винграновский |
Кажется, у нас в степи, в бывшем Диком Поле, за нашим тихим селом были написаны стихи из цикла «Димар», впервые опубликованные и прочитанные 7 апреля 1961 года в «Літературній газеті» с подзаголовком самого редактора Павла Загребельного: «Микола Вінграновський. Із книги першої, ще не виданої». И первый сборник «Атомні прелюди», мне кажется, был написан у нас в огороде, над прудом, в отчем вишневом саду.
И вторая книга «Сто поезій» с автографом «Дорогому моєму Сашкові з любов’ю, 1967 року», и третья — «На срібнім березі» (1978), и четвертая — «Київ» (1982), и пятая — «Губами теплими і оком золотим» (1984), и шестая — «Цю жінку я люблю» (1990), и седьмая — «З обійнятих тобою днів», и последняя, эта, что у меня в руках, — «Любове, ні! Не прощавай!» — все они, как и любимая мною поэма «Світ без війни» и сценарий под тем же названием, который я не сумел «пробить» на киностудии имени его учителя Александра Довженко, — все-все, что вышло из-под пера Винграновского, писалось, разрази меня гром, кажется, если не в нашем селе, не под нашей хатой на завалинке, то уж наверняка в душе моей.
Забриніло, і незчувсь,
Як відбриніло,
Обпалило душу і пішло,
Все, що мало,
все і оголило,
І душа вже дзеленчить,
як шкло.
...Рання ніч,
і небо прокололось,
Вирізнилось,
мов дитя мале,
Й озива овечий
мене голос,
Мекає Миколою мене,
Що воно від ніжності
збриніло,
Щезло ненадовго,
не зовсім,
Лиш в туманну барву
перебігло
Подихом із іменем моїм,
Що воно від розпачу
щасливе,
Там, де кінь,
лошиця і лоша,
Щоб в провалля хмарне
та звабливе
Сторчма
не звалилася душа...
1990
Я счастлив, что Микола читал мне первому у меня в номере гостиницы «Україна» только что написанную поэму «Світ без війни». И моя жена, сдержанная да суровая Галина Дмитриевна, смеялась, когда Винграновский скорее играл, а не читал «Хор Президентов», еще в 1962 году как бы заглянув на тридцать-сорок лет вперед:
Ми — милиці,
ми — мильниці, ми-ми...
Сусіди, сало,
гуси і пшоно...
Ми — Гітлери,
ми — Геббельси,
ми-ми-ми,
Ми-ми-ми-ми,
ми-ми, ми-ми-ми...
Именно так сейчас самовеличаются многие случайные президенты, каких развелось с распадом СССР и стран Варшавского Договора — хоть греблю гати. Мы-мыкают, выхваляются, а ничего не делают. Как Винграновский сумел провидеть это с такого большого исторического расстояния, остается великой тайной его зрячей души и прозорливого таланта.
Потом я читал где-то эту поэму — то ли в журнале, то ли в сборнике — и не нашел там хора президентов, — цензура лютовала тогда: со снятием Хрущева «оттепель» кончилась. Намеревался спросить об этом Миколу, но не спросил — у каждого из нас свои хлопоты, беды и трагедии. В 1968 году умерли в течение полугода мои родители, а Винграновский снимал в Одессе свой первый фильм «Эскадра идет на Запад», и мы долго не виделись.
Потом он снимался в каком-то фильме Владимира Денисенко, ежедневно приносил на съемочную площадку в огромной — то ли волчьей, то ли лисьей — шапке «Солнечную машину» Винниченко и читал, не таясь, пугая партнеров и особенно режиссера-постановщика, отсидевшего десять лет в лагерях, загремев туда за все тот же «украинский буржуазный национализм».
— Скажите хоть вы ему, — приводил Володя ко мне в кабинет Винграновского, — чтобы прекратил эту браваду! Загремим оба на Колыму.
Оба они не только учились одновременно во ВГИКе, а и жили у своего «Мастера», как звали тогда в киношных кругах преподавателей киноинститута, на полном пансионе. Миколу «выловил» Александр Петрович из глухого Первомайска на Николаевщине, а Денисенко взял в свою «мастерскую» сразу же по освобождении из мест «не столь отдаленных».
Так что были они — как братья и как братья не подчинялись друг другу и ревновали один другого к Довженко да его памяти. И к славе, которая еще только присматривалась к обоим.
Винграновский, как более близкий по духу, темпераменту и характеру к Александру Петровичу, нежели прагматичный и уравновешенный Денисенко, нес на себе более заметные приметы Довженкового влияния: выспренность, патетика, высокая риторика улавливаются в его поэзии, а также в актерской игре — на экране это особенно заметно.
Меня потрясла «Повесть пламенных лет» и особенно образ Ивана Орлюка в фильме, поставленном Юлией Солнцевой.
На первый просмотр «Повести пламенных лет» Юлия Ипполитовна пригласила нас прямо с поезда Киев — Москва перед открытием всесоюзного съезда писателей, и мы впервые оказались перед широкоформатным экраном, из которого на нас буквально обрушилась, как весенняя Десна, Довженкова поэзия, такая пленительная, манящая, что я проплакал в продолжение фильма и по Александру Петровичу, которого ни разу не видел, и над каждым его словом, прозвучавшем с экрана. Солнцева, влюбленная в мужа, сумела воплотить его замысел, всю его художественную палитру.
— Ну, как вам фильм? — подошел ко мне после просмотра Олесь Гончар.
А увидев меня плачущим, резко развернулся и отошел прочь, удивленный и шокированный. И, как показалось мне, разгневанный: мужчины не плачут, если они настоящие мужчины! Да еще бывшие солдаты. Но я плакал, рыдал, переполненный эмоциями, в самое сердце пораженный родной, чисто национальной поэтикой. Такой поэтики никогда не было и не будет ни в кино, ни в литературе после Довженко. Микола Винграновский-Орлюк именно из той страны Довженковой художественной Правды, Поэзии, Мудрости и Красоты!
На том просмотре его не было. Можете представить, как меня потрясли его стихи — те пятнадцать стихотворений в «Літературній газеті» от 7 апреля 1961 года. Когда я развернул газету и увидел демобилизованного Орлюка в каком-то небрежно накинутом респектабельном и модерном плаще, со склоненной в задумчивости или печали головой, я уже принял в сердце его поэзию, не читая. Ну а когда прочел ... Вы сами знаете, какое взрывное впечатление произвели на нас те совершенно свежие, новые, небывалые стихи! С них, именно с тех пятнадцати стихотворений Винграновского, началось шестидесятничество в нашей литературе, кинематографе, науке, живописи, в публицистике.
Манифестом шестидесятничества, его стратегической программой, вне всякого сомнения, стала работа Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?». Но начался он с «Димаря» Винграновского, продолжился «Ножем у сонці» да «Соняшником» Драча, «З матір’ю на самоті» Симоненка, «Дорогою» да «Сивою ластівкою» Бориса Олийныка, «Білим конем Шепталом» да «Колесом» Дрозда, «Оленем Августом» Гуцала, подборкой из трех рассказов Валерия Шевчука.
Шестидесятничество ярчайшим, убедительнейшим образом проявилось все-таки в поэзии. Это был абсолютно новый этап развития украинской литературы. Она поднялась с колен, выпрямилась и смело заявила о себе на всю Европу, на весь мир. А главное — высветила всю неприглядность соцреализма, бескрылость и прагматизм, угодничество властям, что убивает поэзию в зародыше!
Те пятнадцать стихотворений в «Літературній газеті», как и поэма «Світ без війни», впервые прочитанная в моем гостиничном номере, и роль Орлюка, так потрясшая меня в Москве на просмотре-премьере, — все это я вспоминал над маминой, а затем, через полгода, и над отцовой могилами. С тех похорон я возвратился совсем другим человеком. Там, над могилами моих скромных и трудолюбивых родителей я по-настоящему осознал, что значит для меня общение и совместная работа с Павлычком, Драчом, Винграновским, Денисенко, Параджановым, Ильенко, как обогащают они меня каждой встречей, каждым днем совместной работы.
А жизнь шла да шла своим чередом. Из всех утрат и дорог возвращался на киностудию к своим друзьям, среди которых появились уже и вовсе молодые: Леонид Осыка и Миша Беликов, Ролан Сергиенко, поставивший фильм по моему роману «Белые тучи», Иван Миколайчук — студент театрального института, сыгравший сразу и одновременно роль Шевченко в Денисенковом «Сне» да Ивана в «Тенях забытых предков» Параджанова и Ильенко. А тут и Леонид Быков переехал к нам из «Ленфильма», буквально вырванный оттуда Миколою Зарудным. В свободные минуты Денисенко, и особенно Параджанов, разыгрывали в кабинете Земляка или у меня эпизоды снимаемых в павильоне фильмов, требовали советов и обсуждений, уточнений, чтобы учесть их на съемочной площадке.
Оглядываясь в прошлое, вижу его счастливым: какое отборное товарищество собрал тогда на киностудии имени Довженко Микола Зарудный, к тому времени уже распрощавшийся с кинематографом ради своей драматургии и театра! Остались лишь воспоминания о том, как читали мне свои поэзии талантливые и красивые товарищи и друзья. Чаще всех читал Винграновский.
Он читал мне свои стихи на киностудии — в кабинете, на аллее Довженкового сада, в приемной директора перед тем, как зайти в черные дерматиновые двери, в коридорах, где плелись студийные интриги и сплетни, в седьмой проекции перед просмотром отснятого материала, привезенного из одесской экспедиции. Микола знал, чувствовал, как я люблю его поэзию, и читал ее как бы самому себе.
И я узнавал ее в лицо, «в одежде слова» — говорю всем и сейчас: она из нашей Степи, с казацких могил ковыльных, на которых и поныне стоят каменные скифские бабы. На скрошенных и обветренных их плечах сидят, отдыхая, усталые от старости степные орлы, коршуны и ястребы, и на каменных изваяниях остаются белые пятна помета, перекликающиеся с белизною вымоченных дождями конских костей и черепов.
Я б тебе заховав
за коня чи могилу.
Та могилі й коню
де сховатись самим?
Я б тебе заховав
за Дніпра тиху спину,
Та Дніпрові самому
сховатись за ким?
Я б тебе заховав,
та за що і за кого?
Чи за серце своє,
що в груді цій гуде?
Я б тебе заховав
серед неба у Бога.
Але небові
й Богу сховатися де?
Эти стихи, прекрасные и печальные, как и наш гордый и красивый Микола — степной наш Гайявата, — он читал мне на высоком крыльце нашего подъезда, когда возвращались мы с заседания президиума Союза писателей, на Михаила Коцюбинского, 2, рядом с гастрономом. А мне казалось, что ни гастронома, ни говорливой толпы в нем, ни машин, ни уличного гомона нет. Будто мы с Миколой где-то в нашей степи, на высокой забурьяненой могиле, с которой видно далеко-далеко! И все Дикое Поле у нас под ногами...
Когда довелось мне побывать за океаном, я убедился, что поэзия Винграновского не умещается в степи ни под моей Баштанкой, ни под его Первомайском, ни во всем бескрайнем Диком Поле — она разлилась, распространилась по всему миру, по всем континентам: в США, Канаде, Аргентине, Бразилии, Австралии, по всей Европе — везде, где живут украинцы.
У Старостинцях
з лободою,
Де гуси в сірім кімоно,
Де молодою ще любов’ю
Щебече літо у вікно,
Де з гарбузами таракуца
Пригріла боки на горбку,
Де мак
об вітер лобом буца
І діжка мокне у ставку,
Де стежка оббігає хату
Попід криницю
в споришах,
Де у відро нетямкувато
На себе дивиться лоша,
Де хмар — одна
за одну вища —
Іде обвіяна теплінь,
Де липа й дуб,
де клен і вишня
Не розберуть,
чия де тінь,
Там дід із прадідом
на пару,
Напившись
з медом кисляку,
Сидять удвох
і під гітару
Співають тихо
в холодку...
Послушаем, о чем поют Миколины дед и прадед «у парі, попивши з медом кисляку», и это уже не забыть:
ПІСНЯ ДІДА
Ти приплинь, приплинь,
моя прилиненько,
Розкажи
про себе і як звати.
Сядемо з тобою
на часиноньку —
Нам віка
з тобою вікувати.
Бачиш, рибонько,
з гаю вечір йде,
В зорях золотих
виходить небо,
А над ними хмаронька
дощиком пряде
На моє гаряче,
на моє лице до тебе...
Бесовой веры Микола! Будто это и не он, такой благородный, интеллигентный, известный на 113 стран своим довженковским Орлюком, своей поэзией да председательствованием в пен-клубе. Ну, такой красавец, как на обложке этой чудесной книги. Будто не он, такой аристократ, написал эту дедову песню, а пропел нам какой-нибудь дед Мусий Пасечка из моей Ново-Александровки или какой-то дед Савка из Орлика — их слова, их и голоса...
Да послушаем же и прадеда — ему, наверное, уже недолго ряст топтать. Так вслушаемся же в каждое его слово-словечко да и запомним их, чтобы не забыть: ведь переспросить уже не доведется!
ПІСНЯ ПРАДІДА
Ой маю я, маю,
оту дівку, що скраю,
Що скраєчку сиділа,
як шовковиця спіла.
Буду знати я зиму,
ще й судьбу зловорожу,
Та я твій до загину,
моя руженько-рожо!
Покладу свої руки
на твої білі плечі —
Нам немає розлуки,
нам нема уже втечі...
Но это еще не все. Наш кудесник Микола заставляет деда и прадеда объединиться в дуэт. Вот только не понятно: написал ли он сам слова для дуэта, или записал их, подслушав? Поди разберись, что к чему.
ДІД І ПРАДІД РАЗОМ
Не журбою,
не смутко-засмутком,
Не гіркими
очима-слізьми...
Сизий голуб
і сиза голубка,
Так з тобою укупочці ми...
Не спитаю
цей світ, не спитаю,
Де кінець
і початок його?..
Бо кохання —
нема йому краю,
Ге-йо-гей, гой-йо-гой,
ой-йо-йой.
Давайте вслушаемся: может, это их последняя песня? А может, и единственная за весь долгий век? Что же мы, их внуки и правнуки, возьмем из этого общего дуэта да и из отдельных их песен? И возьмем ли?
А Микола Винграновский «щось там робить-виробляє» — ведет нас в даль и в глубь своей поэзии, завершая, обрамляя эту удивительную притчу рефреном. А может, не рефреном — напоминанием? Кто знает...
У Старостинцях
з лободою,
Де гуси в сірім кімоно,
Де молодою ще любов’ю
Говорить літо у вікно,
Де дітлашня
чека гостинця, —
З базару мама он,
дивись!..
У тих веселих
Старостинцях,
Де вперше плакав
я колись...
1985
У кого из нас не было своих Старостинцев?! И кто из нас не плакал — когда-то, теперь, давно и недавно? Может, именно из-за этого поэзия Винграновского так волнует, так глубоко западает в душу и так легко запоминается?
Сеньйорито акаціє,
добрий вечір.
Я забув, що забув був вас,
Але осінь зійшла по плечі,
Осінь, ви і осінній час,
Коли стало
любити важче
І солодше любити знов...
Сеньйорито,
колюче щастя,
Що воно за таке, любов?
Вже б, здавалося,
відболіло,
Погоріло у тім вогні,
Ступцювало і душу,
й тіло,
Вже б, здавалося,
нащо мені?
У годину суху та вологу
Відхилились усі мости,
І сказав я: ну, слава Богу,
І нарешті
перехрестивсь…
Коли ж — здрастуйте,
добрий вечір.
Ви з якої дороги,
пожежо моя?..
Сеньйорито,
вогонь по плечі —
Осінь, ви і осінній я…
...Я пришел в почти забытый «Радянський письменник», который стал «Українським», искать пристанища книге талантов «Не вбиваймо своїх Пророків!» и ничего здесь не узнавал. Директора выселили из его кабинета на первый этаж, почти в вестибюль. Остальные помещения сдали в аренду, чтобы оплачивать коммунальные услуги да платить хоть какую-никакую зарплату минимальному числу сотрудников. И я почувствовал, что вернулся в сорок шестой послевоенный год, когда все было разбито войной, разграблено фашистами.
Именно в тот день нашел я книгу Винграновского. Адрес: улица Олеся Гончара, 52 в Киеве — там, может быть, до сих пор лежит на складе «Українського письменника» избранная лирика «Любове, ні! Не прощавай» — она ждет вас, чтобы дать радость встречи с настоящей поэзией. И по содержанию, и по оформлению она абсолютно современна, хоть в Париж с ней — на Монматр и Елисейские Поля!
Портрет автора на обложке поражает, правда, горькой задумчивостью и печалью. Можно подумать, что ему наперед открылась судьба будущей книги: из-за отсутствия книжных магазинов и книжной торговли она окажется арестанткой в подвале «Українського письменника». А между тем в этой книге, как в исповеди, открывается взволнованная, мятущаяся душа автора. Да и где же ей и открываться, как не в лирике? Да еще избранной...
О «Лиманного Гайявату», наткнувшись в эпицентре книги, режешь душу, как бритвой, и чувствуешь восторг и радость:
Над лиманом
білять синім,
Білять білим
над лиманом.
Над лиманом кукурудза
Світлі вуса опустила...
В этой строфе — весь Винграновский с его барокковой поэзией! Виртуозная аллитерация не только радует глаз и ухо, но и западает в душу, и отдаешься этим чарам, как неофит. Тебя здесь окружают и «Рудый Панько» из нашего же хутора, и далекий и величавый Лонгфелло, переведенный и приведенный к нам аристократом Буниным, прозванным Чеховым «Господин Букишон», и ввалится со своей ватагой из Трои наш респектабельный Котляревский — гордо повернет голову в нашу сторону, медленно и величаво, а потом улыбнется Миколе, узнавая: свой, наш, украинский!
І лиманський Гайявата
Щось там
робить-виробляє,
Душить гроно
винограду —
Зимувати цілу зиму.
Дві дитини плачуть
в люльці —
Тато з мамою сміються.
А під хатою з лиманом
Дід із прадідом бухика...
Пасе кози над лиманом
В сіре вдягнена прабаба.
Баба — та копа
картоплю
Й відганя бджолу
від вуха...
А тим часом над лиманом
Чорт зубами тягне хмару,
Другий ззаду підпихає,
Тягнуть хмару
на прабабу
І над нею виливають.
Та, тікаючи, прабаба —
Зі своїми кізьми
в скирту —
З хлібом синю цибулину
На пеньках жує
чорненьких!
Засміялись чортенята
і на бабу потягнули,
Потягнули та й линули
в пелену їй чорну хмару:
«Дай нам, бабо,
картоплину,
бо тебе залиєм з дідом,
І не буде вам ні бринзи,
ані грона винограду»!
Підхопився прадід
з дідом —
мокра курка
їм під ноги, —
А чорти кричать
їм з хмари:
«Загинайтесь, дідугани,
Та лягайте в домовину,
а там далі видно буде!..»
А тим часом над лиманом
наче щось замаячіло,
Щось дорогу перебігло,
холодком перейнялося, —
І за руку старе щастя
веде щастя молоденьке,
Веде щастя попід гору,
від лиману полинами.
І говорить старе щастя
молоденькому на вухо:
Що лишилось
нам робити,
як ми з горем помінялись!
Цей
Микола Вінграновський,
несерйозний чоловік цей,
Душить гроно винограду
і все плутає на світі!
1975
Здесь контрапункт, полный контраст между изображением на книжке и этим безосновательным намеком на несерьезность. Правда, обвинение это от черта. Да еще и старого. На то ж он и черт, чтоб брехать и говорить на белое черное. Помню: Микола читал мне эти стихи, когда в них вместо «І лиманський Гайявата» было «І Микола Вінграновський». Сам себя назвал, а теперь поменял имя? Что лиманным, что степным Гайяватой назвать его — беды здесь никакой: что на лимане, что в степи его таланту есть где разгуляться. Душа его все равно принадлежит Украине! Об этом — вся его поэзия. Еще виднее это в кино. Здесь влияние Довженко еще заметнее: только истинный ученик и последователь мог так блистательно воплотить на экране образ Ивана Орлюка. А затем снять документальные фильмы: «Довженко. Щоденники 1941 — 1945 рр.», «Галич — столиця князя Данила Галицького», «Чигирин — столиця гетьмана Богдана Хмельницького», «Батурин — столиця гетьмана Івана Мазепи». Представляется: если бы Довженко дожил до Дня Независимости Украины, он обязательно снял бы эти фильмы сам!
Близко-близко, на расстояние сердца, знает Винграновский своих людей:
МАРІЯ
На базарі рученьки
ісклала,
В білій хустці,
в сірім піджаці,
На хлібину
голову поклала,
Задрімала в хліба на щоці.
У чоботях, в темній
спідничині,
В білому горосі-фартусі,
Спить собі в базарній
хуртовині,
А оса тим часом на осі
Гомонить по сливах…
Задрімала…
Промінь
сонця гасне у косі,
На хлібину
голову поклала, —
Продає ті сливи уві сні.
Вот вам и «Сеньйорито акаціє», и «Наш лиманський Гайявата»: о чем бы ни писал, пел, снимал свои фильмы — все думы, все его печали там, у своего народа, который, наработавшись, задремлет от переутомления даже на шумном базаре.
Микола за всю свою жизнь ни с кем не ругался, слова плохого никому не сказал! Не оскорблял никого. Плохого человека молча обойдет. С хорошим стопку выпьет, улыбнется, но и за стопкой никого не осудит, никого не упрекнет. Довженковской толерантности школа! А скорее — народная нравственность, живущая у него в крови: благородство, великодушие, милосердие. Взгляните еще раз на обложку, на портрет в степном интерьере с подсолнечником за плечами, словно с ангелом. Грусть и тяжкие раздумья облагораживают тонкое его лицо и элегантную фигуру — ему бы в Париж, на Елисейские Поля, в Канны и Венецию на всемирные фестивали! А он, видите ли, в степи. В окружении подсолнечников. И рождается в душе поэзия за поэзией: «Стояла баба, руки склала», «Ні жінки, ні хати тієї нема...», «Забриніло, і незчувсь, як відбриніло», «Сумні без батька двоє діток цих», «Поїхали на Сквиру по гриби», «Лошиця нюхає туман», «Димів долинних вечорове стлище», «У лісі вже нічого не цвіте...», «Минулося. І вже не треба...», «Лошиця з довгими і гордими ногами», «Рябко, і дощ, і з вітром цвіт», «У синьому небі я висіяв ліс», «Качки летять! Марієчко, — качки!», «Це ти? Це ти. Спасибі… Я журюсь».
Как вы поняли, это «содержание» — только первые строки неозаглавленных стихов. Но сколько здесь уже готовой поэзии! Она просто звенит и просится в душу. И обещает художественные и эмоциональные открытия еще более глубокие и проникновенные. По моему глубокому убеждению, поэзия наиболее полно и ярко отражает внутренний мир, натуру, характер автора. Возможно, даже полнее и глубже, чем музыка. Так вот поэзии Миколы Винграновского настолько же благородны, как он сам.
Когда шестидесятники завладели вниманием общественности, если не сказать общества, стали агрессивными, обвиняли своих предшественников в ретроградстве и консерватизме, как их самих обвиняют сейчас постмодернисты, — именно тогда, летом 1962-го, когда замахивались даже на порывистого и отважного Малышко, Винграновский горделиво молчал, не спорил, а просто напечатал памятное стихотворение «Мій Малишко!». И тем самым не только засвидетельствовал свою любовь и уважение к одному из самых ярких и талантливых своих предшественников, но и отбил у своих ровесников охоту честить достойных наших патриархов.
«Не руш мене. Я сам сумую», — открывает свою книгу лирики Винграновский. Оставим его — пускай в печали своей и одиночестве созревает для открытий еще более великих, для полного раскрытия духовного богатства и красоты, заложенной в нем генами рода своего и народа, родителями и учителем его великим — Александром Петровичем Довженко. Да и степями нашими, тем бывшим Диким Полем, что дремлет в каждом из нас скакунами, копьями, крепостными ружьями, бунчуками и тулумбасами Запорожской Сечи и походных кошей: «Військо йде, хоруговки мають...»
«Любове, ні! Не прощавай!» — называется эта чудесная книга, лежащая и смиренно ждущая своего благородного и душевного читателя, затурканного нищетой, безработицей, безденежьем, всем этим проклятым выживанием, которое нам кто-то навязал вместо настоящей жизни.
Микола, будьте! С Вами как-то надежнее и уютнее среди этой «скурвленої ери», как назвал ее Ваш младший побратим и последователь Дмитрий Кремень. Пока вы есть, степной наш Гайявата, не измельчает духовно народ наш, и наш родной край — солнечный юг Украины — будет оставаться настроенным на поэзию древности, современности и грядущего.
Пусть ястребы и орлы садятся на ваши утомленные плечи...