На этот раз Аскольд Крушельницкий задержался в Украине надолго. Кто же мог знать, что выборы президента Украины охватят такую глыбу времени. Не надеялись на такую оказию и в британской газете «Индепендент», от которой журналист Крушельницкий имел полномочия исследовать самые горячие точки планеты. Но настоящая интрига скрывается в самой фамилии британского журналиста. При первом знакомстве на языке повисает вопрос: «Не связаны ли эти Крушельницкие со знаменитой Соломией?»
— Семейство моих родителей — журналисты, священники и артисты. Отец с Тернопольщины, а мама с Ивано-Франковщины. Дед служил в войске сечевых стрельцов. После октябрьского переворота, когда вскоре провозгласили свободную Украину, сечевые стрельцы пришли с Галичины на юг помогать Петлюре. Но знаете, как тогда было, — хаос и беспорядки. Многие воины заболели тифом и погибли. Дед оказался в одесском госпитале. Так сложилось, что в этом южном городе он остался вплоть до 1939 года. Во время Второй мировой войны мои родители оказались в Европе. Познакомились в Британии, поженились, потом в Лондоне родился я. Они были патриотами и учили нас уважать все, что касалось Украины. Дома мы разговаривали на украинском, а уже потом, когда я пошел в школу, начались азы английского. По субботам ходили в украинскую школу, где изучали родную историю, географию, язык.
Теперь о том, о чем вы спрашивали в самом начале. Наша семья связана с семьей Соломии Крушельницкой. Но о знаменитой родственнице я узнал только, когда родители впервые взяли меня в оперный театр. Там как раз шла «Мадам Баттерфляй». Именно эту оперу прославила на весь мир Соломия Крушельницкая.
Но родители рассказывали не только о Соломии. Сестра моей матери была в УПА и погибла двадцатилетней. Некоторые родственники боролись против советской власти и закончили жизнь в лагерях. Кто-то поверил советской власти, но это не спасло их от смерти. Имею в виду журналистов Крушельницких, которые были ярыми коммунистами, верили в светлое будущее и работали на советскую прессу. Нисколько не разделяя их идейных взглядов, я уважаю их. Они были идеалистами. В 1932 году они покинули Галичину и переехали в Советскую Украину. Вскоре их расстреляли.
— В связи с профессией у вас образовалась определенная география передвижений, мозаика из стран, людей, событий... Очевидно, читатели газеты «Индепендент» целостную картину мира составляют при помощи ваших глаз...
— Считаю, что я действительно имел счастье увидеть мир. Я начал работать журналистом в 1978 году. А уже через два года впервые побывал в Афганистане, как раз после того, как Советский Союз ввел на территорию этой страны свои войска. Это была моя первая командировка за границы Британии. Со временем я разъезжал по всему миру. Но сначала была Южная Азия. Я жил в Дели, столице Индии, и от газеты «Сандей таймс» отвечал за Азиатский регион. Когда в Шри-Ланке началась гражданская война, часто бывал там. Это были интересные и бурные времена. Потом многое узнал и о Южной Америке, посетил все европейские государства, но особенно полюбил арабские страны.
— Ирак, Иран?..
— Ливан, Сирия, Йемен, Ливия. Чему меня научили эти путешествия? Прежде всего пониманию, что люди в мире похожи. У них схожие стремления и желания. Хотят жить мирно, зарабатывать нормально и защищать свою семью. Самые лучшие люди — бедняки. Поскольку они самые щедрые и приветливые. В бывшей Югославии или в бедных селах Индии, Камбоджи гостеприимство и щедрость на высоком уровне. Это было для меня открытием... Те, кто меньше всего имеет, возможно, больше и отдадут. Убедился также, что очень легко начать войну и очень трудно ее погасить. Часто гибнут наилучшие, а те, кто остается потом при власти, со временем оказываются манипуляторами. Я многое почерпнул из мусульманской культуры. Хотя теперь зачастую всех мусульман рисуют террористами...
— Вы считаете, то, что мусульманские страны — источник терроризма, — миф или в этом есть доля правды? А может, это просто кому-то выгодно?
— Для западного мира этот миф связан с Израилем. Во-первых, очень легко считать людей в красивых мундирах, вооруженных самой лучшей военной техникой, армией права, а тех, что в лохмотьях и не с профессиональным оружием, — некой толпой бандитов. И так их часто изображают. Когда в ресторане, где есть женщины, дети, исламисты взрывают бомбу, этого нельзя оправдывать. Но также нужно думать о причине таких действий. Палестинские земли оккупированы, и ни в Израиле, ни в Палестине не нашлось лидеров, которые бы сделали шаг навстречу друг другу. Шаг, который дал бы возможность обоим народам жить нормально.
В Чечне уже десять лет длится война, которая для меня имеет название национально-освободительной. Чеченцы очень храбро воевали, но мир им не помог и оставил без поддержки. Само собой, нельзя оправдывать Беслан. Но Россия не имеет никакого права относиться к Чечне как к своей собственности. Раньше в западном мире были приверженцы Чечни. Считаю, что и теперь есть. Должны быть, иначе право на свободный выбор народов — пустая декларация. России выгодно, заручившись поддержкой Америки, раздувать миф о международном исламском терроризме. Дескать, Путин и Буш одинаково борются против него. Это вранье. Причины войны в Чечне совершенно другие, нежели причины войны в Ираке или Израиле.
— Вы говорили, что войну трудно погасить... С развитием цивилизации появляются какие-то новые причины войн или остаются все те же, древние, связанные с кровной местью? Особенно на Востоке...
— Не только на Востоке. У всех конфликтов в бывшей Югославии та же первопричина. Я там много работал и был удивлен, как между такими, на первый взгляд, дружественными соседями, как сербы и хорваты, молниеносно спровоцировали ненависть. Она возникла еще во время Второй мировой войны, когда хорваты поддерживали фашистскую Германию, а сербам отвели роль оккупированной страны. Вышло, что хорваты и сербы боролись друг против друга. В 1991 году эту вражду реанимировали. Даже убийства начали оправдывать, оглядываясь на события Второй мировой войны. Не знаю, сколько бы это все длилось, если бы не ооновские войска. Я уверен: если даже сейчас миротворцы покинут Боснию или Косово, кровопролитие начнется снова. В Украине тоже есть исторические источники конфликта. В Крыму люди не забывают, что их выселили из родных мест едва ли не за одну ночь. Но думаю, в Крыму можно решить дело мирно, впрочем, как и по всей Украине.
— Возможно, из-за того, что украинской натуре присуще «всепрощение»? Настолько истреблены поколения за поколениями, что чувство даже не мести, а справедливости почти отсутствует...
— Думаю, что украинская натура действительно склонна прощать. Простой украинец лишен ненависти, он терпелив. В прошлом веке был красный террор, голодомор, война. Миллионы и миллионы погибли... Этим людям не нужна была помощь, они могли справиться сами. Просто они хотели иметь собственный клочок земли и знали, что с ним делать. Были способные и независимые. Нынешнее поколение знает от своих отцов, дедов обо всех тех убийствах. И в них живет страх, закрепившийся на генетическом уровне. Думаю, такова природа украинской терпеливости. Тем более, когда тебя продолжают одурманивать лозунгами о «стабильности». Ее не бывает. Разве только между рабами, в тюрьме и на кладбище.
— Сейчас в обществе снова, как и в начале девяностых, поднимают вопрос люстрации — своеобразной оздоровительной терапии для украинства... В этом есть что-то реальное или это только революционная эмоция?
— В Прибалтике судили некоторых людей, совершавших преступления против своего народа в советское время. Там быстро поменяли учебники в школах и дали людям возможность учить настоящую историю. В Украине люди не знают своей истории. Они до сих пор называют Вторую мировую войну — Великой Отечественной. Уверены, что только фашисты хотели уничтожить украинский народ. Это полуправда. Эффект люстрации будет тогда, когда люди сами захотят узнать правду, свою настоящую историю. Это была бы наилучшая люстрация.
— И напоследок, впечатление от оранжевых событий...
— Я был в Украине на всех предыдущих выборах. Это уже шестые. Но никогда не видел такого настроения у людей. Теперь они поняли, что это если не последний исторический шанс, то по крайней мере последний на много-много лет. Этот выбор не столько политический, сколько моральный. Веду к тому, что есть основания надеяться на лучшее.