Наконец мы вдвоем — ты и я. За окном дачи золотые от солнца вековые сосны, за лесополосой гремят на стыках пассажирские, электрички и товарняки — московское направление… В бывшей столице я бываю все реже. Тебя там больше нет.
После той страшной пятницы прошло уже достаточно времени, но все еще не могу примириться. После первого сообщения я сразу почувствовал, что ты — в вертолете, и ничего к этой уверенности не добавили ни найденное удостоверение, ни протез. Не тот ли он, который ты примерял на Киевском протезном. Вокруг толпились заводчане, ты им рассказывал о своем центре, делал стойку на руках, просил принести двухпудовик… Твои мерки хранятся там, надеюсь, их оставят на память мастера, которые тебе очень симпатизировали. А для тебя все это уже лишнее в твоем новом полете, в котором уже никогда не будет приземления.
Я не поехал на похороны — мои студенты инженеры-медики защищали дипломы. Перед защитой мы почтили твою светлую память. Без твоих «медицинских технологий» не было бы ни этого факультета, ни меня — декана, ни самого этого словосочетания, за которое тебя столько поносили. А если уж совсем честно, не хотелось теряться в огромной толпе твоих прозревших учеников и просто посторонних, охочих до чужого горя. Наша тридцатипятилетняя дружба — это только наше, и лучше повспоминаем так…
ТВОИ УКРАИНСКИЕ КОРНИ
Я знаю, что ты родился 73 года назад в Проскурове, который давно уже Хмельницкий, в семье комдива. Отец обожал лошадей, лихо рубил на скаку лозу. И ты, когда чуть стал на ноги в Москве, завел себе первую лошадь, спас ее от бойни, но это не спасло тебя от партийных разборок: «Вы что, Федоров, лорд, чтобы носиться по полям верхом?». «Конечно лорд, — отвечал ты, — а за что боролись?» А потом купил еще лошадей, чтобы на них гарцевали твои сотрудники.
Мне довелось однажды поехать с тобой в динамовский манеж до работы. Ты допивал кофе из большой кружки, суетилась, собирая тебя, Ирен, недавно ставшая твоей женой (на всю оставшуюся жизнь), я помогал выносить в машину твою форму для верховой езды — высокие сапоги, светлые лосины, каскетку… Тебе нужно было до операционного дня «зарядиться» от лошади биологической энергией, и ты мчался по кругу на высоком коне, пахло лошадиным потом, у лошади что-то екало внутри, а ты сидел прямой и сосредоточенный, упиваясь движением.
Твое детство оборвалось с арестом отца, отбывавшего 17 лет ГУЛАГа. Он выжил, Николай Федоров, и спасла его работа в кузнице вместо лесоповала. Это все описал друг молодости украинский писатель Илья Дубинский, а потом солагерник генерал Горбатов, который в отличие от твоего отца был на «Г», и Сталин во время отступления наших войск, отчертив ногтем половину списка, его выпустил, а Федоров был в самом конце.
Прожил он на воле совсем недолго, и ты искал годами его лагерные следы, объездив все места отцовского заточения.
И был Ростов, вначале летное училище, потом потеря ноги до колена, мединститут, выбор офтальмологии как своего жизненного предназначения, потом врачебный участок в Вешенской, затем Чебоксары и первые имплантированные тобой хрусталики собственной конструкции и по оригинальной технологии. И начались гонения.
Да, хрусталик пересаживали и до тебя, но это же в США, Англии и ГДР, да и результаты были неоднозначные, так что можно было подождать. И в Москве один пересадили, цейсовский, но чтобы такую уникальную операцию сделал какой-то периферийный доктор, да еще и разработал собственную методику, да еще и с блестящим результатом — этого старшие коллеги перенести не могли. Ты уехал в Архангельск.
Там не было отдельной кафедры, ты вел доцентский курс, не имел ни отдельной операционной, ни благоволения начальства. А публика вокруг тебя была специфической — ректор-биолог, который потом осчастливливал киевских студентов, взялся решить проблему рака, набирал десятки аспирантов, тратил все деньги на свою тематику, но и тебя отпускать не хотел.
Вот тогда мы и встретились в Киеве, в тубинституте, где была лаборатория по применению полимеров в хирургии и готовилась конференция на эту тему. Ты влюбил нас в себя сразу, показывал невиданные блестящие линзочки с креплениями-клипсами, слайды с глазами прозревших больных. Твои статьи не печатали, в редакциях говорили, что вообще их не получали, а мы опубликовали твой доклад, он имел успех, познакомили тебя с Н. Амосовым, которому при всей его сдержанности в отношениях с людьми, ты не мог не понравиться.
Внешне ты напоминал героев Джека Лондона — мощный, упорный, уверенный в себе. А чего стоил твой неповторимого тембра голос с бархатными баритональными модуляциями…
Ты рассказал нам тогда притчу о Гиппократе, который был безвестным и не очень удачливым врачом, но смелым человеком. Однажды его пригласили к вельможе Пердикию, который был тяжело болен, но лечить его придворные врачи боялись. А Гиппократ не испугался, он был уверен в том, что делал, и вылечил. Так, собственно, Гиппократ и стал Гиппократом…
А позже ты, уехав из Архангельска со скандалом и навсегда, хотел остаться в Украине, благо в Киевском мединституте освободилась кафедра глазных болезней. Но тебе сразу дали от ворот поворот — чужака не знали, рисковать не хотели, твои хрусталики и слайды в министерстве всем были до лампочки, а на кафедру претендовала профессор-окулист из Ивано-Франковска, да еще и депутат. Этот характерный для нашей провинции нюанс мы тебе объяснили, и ты уехал покорять Москву.
МОСКВА, МОСКВА…
Как ты попал на прием к министру здравоохранения академику Б. Петровскому, не помню, а может быть, мы об этом и не говорили (знаю только, что он приезжал позже на твою операцию по имплантации хрусталика и смотрел ее от начала до конца). Он был не только чиновник, но и классный хирург и сразу понял, что перед ним человек неординарный. Многого дать тебе не мог — сын его соученика занимал все ответственные посты в отечественной офтальмологии, но не отмахнулся — все- таки сам был новатором в своем деле.
Предложил тебе кафедру в медицинском стоматологическом институте и районную больничку в Бескудникове — фактически пригороде Москвы.
Автобус от Белорусского вокзала шел туда час, к больничке нужно было добираться еще с полчаса, но это был твой плацдарм, а полководец ты был ранга Жукова, только в медицине, и уже через год на операции записывал в очередь и наших, и иностранцев. Тебя узнала мировая офтальмология, и начались поездки на конференции с докладами и демонстрациями операций. Из поездок этих ты привозил не шмотки, а инструменты лучших фирм, которые тебе дарили восхищенные коллеги. А потом американцы подарили синий «мерседес» (ты еле отмолил часть налогов), а во дворе мальчишки сразу разбили дорогостоящую фару… и еще подарили золотые часы — вон они, на твоей фотографии тех лет с теплой надписью мне.
Помнишь, в одно из моих посещений мы ездили к тебе на дачу, которую из благодарности помог тебе построить армянский католикос (его ты тоже оперировал), мы резали кусками засохшую икру, ты показывал мне купленную на первые директорские заработки охотничью мебель, сарайчик для лошади, мощный мотоцикл, помещение, в котором собирался устроить коптильню для дичи, если повезет на охоте… Ты был на таком подъеме!
На «мерсе» (такая диковинка!) мы мчались на вокзал провожать Джеймса Олдриджа, чуть не опоздали, он смотрел на тебя влюбленными глазами и говорил, что обязательно вернется, чтобы написать о тебе книгу (а я думал, как жаль, что уже умер Хемингуэй!). Ты не мог бы им не понравиться.
СНОВА КИЕВ
… Звонок был как всегда неожиданным:
— Юрочка, дорогой, есть возможность повидаться. Сможешь встретить в Борисполе?
Конечно, я смог, хотя на моей одиннадцатой модели гремела тормозная колодка, машина со скрипом тормозила на перекрестках, но времени на ремонт не оставалось, я был счастлив и плевал на испорченные диски — я вез тебя!
Ты сразу раскритиковал надпись «КИЕВ» перед въездом в город: «Ну что это за фанера, что за вид? Обязательно скажу вашему мэру». Позже буквы заменили металлическими.
Я водил тебя по новенькому Институту клинической и экспериментальной хирургии, а ты надиктовывал свои впечатления на миниатюрный магнитофон и приговаривал: «А вот это, ребята, мне напомните, это интересно и нужно попробовать, а вот это…»
Сотрудники сбегались, уже все прочитали в «Известиях» статью А.Аграновского «Открытие доктора Федорова», все хотели познакомиться. Наш тогдашний директор-основатель А.Шалимов был в командировке, но строго наблюдал за нами со стендов в отделениях, и ты осторожно осведомился: «Я много слышал о Шалимове. Но почему он всюду такой мрачный, чего не улыбается? Плохо с чувством юмора?».
Мы наперебой доказывали, что шеф у нас душа-человек, хорошо поет, знает уйму стихов, а это так, для порядка…
Вечером я предложил тебе театр, но ты предпочел кино — шел «Трактир на Пятницкой», и можно было растормозиться.
Билеты пришлось просить у администраторши (тогда в кинотеатре «Киев» еще стояли очереди у касс), но я рассказал ей, для кого прошу, и она дала без разговоров. Правда, проверила, сказал ли я правду — с еще несколькими сотрудницами ждала на контроле (о тебе уже многие были наслышаны и вне медицинского мира). Ты поблагодарил ее, дамочки раскраснелись, и всем было приятно — не кто- нибудь, сам Федоров!
После кино побродили по Печерску, я показал тебе дом с химерами, особняк генерала Игнатьева, дом «плачущей вдовы»…
А на следующий день мы съездили на протезный завод. Потом в гостиничном номере брат тогдашнего министра устроил банкет в твою честь, там были какие-то бензиновые начальники — общаться с Федоровым становилось престижно.
А вечером на вокзал я захватил сына, тогда еще студента медицинского, и вы познакомились. Потом ты часто спрашивал меня о его судьбе и был доволен, что и он стал хирургом…
Не встретил тебя только один человек — новоявленный киевский профессор, которого ты рекомендовал на работу, для которого выбил у мэра квартиру. Я высказался на этот счет, но ты отнесся философски: «Дело среди коллег обычное. Просто он держит нос по ветру — ты же знаешь, как ко мне относится в Москве офтальмологическое начальство, вот он и побоялся…».
Ты был выше конъюнктуры — твоя жизнь была еще вся впереди.
ИМПЕРИЯ ДОКТОРА ФЕДОРОВА
На бескудниковском пустыре рос офтальмологический комплекс, страна в стране… Оазис в безводной пустыне нашей медицины.
Я приезжал туда то один, то с коллегами во время командировок на конференции, съезды, защиту диссертации. Ты, несмотря на сумасшедшую занятость, всегда приглашал приехать, кормил, обласкивал, сам показывал новинки МНТК — межотраслевого научно-технического комплекса. Ты с гордостью все демонстрировал, для тебя здесь не было мелочей — сплошная целесообразность. Все твои сотрудники ходили с невиданными в те годы радиотелефонами, я часами сидел в твоем прекрасном кабинете, любовался отличным диагностическим комплексом, с помощью которого ты смотрел бесконечных больных, целой системой телеустановок для связи с операционными.
Вдруг в тишине раздавался из динамика твой голос:
— Ну что ты делаешь, чего ты растерялся? Поднимись на три миллиметра выше, вот так, теперь спокойно удаляй и закрепляй хрусталик, ты же это отлично делаешь. Кстати, как имя-отчество больной? Ну так спроси… Мария Ивановна, это с вами говорит Святослав Николаевич Федоров. Все у вас будет отлично, операция скоро кончится, не беспокойтесь. Еще чуть-чуть потерпите, а завтра встретимся на обходе.
Потом трансляция отключилась, и уже мне: «Хирург хороший, но уж больно нерешительный. Иногда нужно включаться…».
Я бывал на твоих операциях, мы вместе переодевались в предоперационной, и однажды я удивился:
— Слава, а не слишком ли низко расположены раковины, нужно ж нагибаться…
Все захохотали, а ты серьезно объяснил:
— Понимаешь, операций много, времени мало, а иногда так приспичит, до туалета не добежишь… Вот и позаботились!
Может, это был розыгрыш, впрочем, кто знает.
— А вот на твоем стуле вчера сидел А. Косыгин. Обещал помочь, а то валюту зарабатываем, а путного ничего купить не можем — все рабовладельцы забирают.
И ему помогали все — и Совмин, и Госплан, и сам Горбачев. Помогали не просто средствами, которых никогда не было достаточно для нашего здравоохранения, просто не все отнимали, понимая, что МНТК — дело исключительное. И защищали иногда — недаром же в тот день, когда был подписан указ об открытии МНТК, Федорова вызывали на заседание офтальмологов с самым серьезным намерением лишить права оперировать, как они говорили — «ставить эксперименты на людях», и покончить раз и навсегда с его гениальными разработками.
Не вышло.
И все больше зарабатывали твои сотрудники — от хирурга до санитарки, все известнее становился ты сам, стал Героем Соцтруда, академиком, лауреатом самых почетных научных премий. А все окружающие произносили «Святослав Николаевич» как имя любимой женщины, нежно и с придыханием.
И мы, в Украине, пытались повторить твой знаменитый бригадный подряд. Его нам милостиво разрешило министерство — всего двум ведущим клиникам — Н.Амосову и А.Шалимову, действительно выдающимся хирургам.
Был избран cовет трудового коллектива (ты радовался, когда я сообщил, что его председателем избрали меня), операции расценивались не по состоятельности пациентов, а по степени сложности, и работать лениво стало просто невыгодно. Люди подняли голову, начали разбираться в экономике... Но через год все свернули — советы ликвидировали, эксперимент прекратили — уж слишком поверили в себя люди, начали поднимать головы, а это для чиновников всегда чревато.
В моем шкафу еще пылится папка с материалами СТК, как память об этом начинании «по Федорову», робком, но запомнившемся.
Ты говорил мне тогда:
— Бери ребят, высаживайте у нас десант, все покажем, все объясним, это же здорово — переворот в общей хирургии!
Не высадили. Все пошло по старинке, а кончилось обычно — за операции стали платить больные, а чиновники на этом паразитировать. Не жизнь — кино!
Каждый мой приезд в МНТК был погружением в другой мир — громады зданий вырастали одна за другой. Вот укрепили вращающуюся эмблему — гигантский символ глаза, выросла поликлиника, конвейерные операционные. Высотная гостиница и современный жилой дом изменили пейзаж, и я, заблудившись, срашивал: «Простите, а где приемная Святослава Николаевича?»
Сначала я подходил сюда со стороны кинотеатра, потом по Дмитровскому шоссе автобус начал подвозить к самым воротам. И всегда в нем ехали к тебе слепые и слабовидящие за исцелением зрения, а зрячие — за исцелением душ.
Конечно, бывали и ошибки, которых «доброжелатели» тебе не прощали, но три миллиона операций, в основном успешных, говорили сами за себя.
Даже в Киеве, по дороге на свою дачу, я видел указатель «Федоровский центр «Зрение», и хотя понимал, что твое имя дано ему как бы в поддержку, что это частная клиника и твои хирурги приезжают туда, как едут на вахту в Нефтеюганск или Байконур, мне было приятно — твое имя было ключом к благополучию и у нас, в Украине.
Вот ты показываешь мне старые мастерские в здании бывшей женской консультации, а мимо с воем пролетают машины «скорой», ты морщишься и говоришь: «Ага, главный идеолог (Суслов) отдает концы. Засуетились!»
Я рассказываю тебе, как нелегко складывается моя работа по созданию первых атравматических игл, которые так нужны новорожденной микрохирургии для пришивания оторванных и отрезанных конечностей… Нет оборудования, инструментов, нужна подпись министра. Ты сам подводишь меня к Б. Петровскому, рекомендуешь, а уезжаю я из Москвы с подаренным тобой микроскопом для технических манипуляций с иглами, иглодержателями…
Ты ведешь меня по новым корпусам и с гордостью показываешь скульптурные доски на стендах: «Это ранний Церетели, он для какого-то бассейна сделал, а мы перехватили, и ничего, смотрятся… А в этом лифте мы с Фиделем застряли. Представляешь, охрана бежит наверх, вниз, сейчас палить начнут, а мы сидим… Шуму было! А эти рисунки на стенах заказывали специально для детишек — пусть любуются, учатся видеть…» Ты хотел — своего, своего, а пока его не было, кормил иностранцев ресторанными обедами, икрой за собственные деньги, дарил слушателям курсов усовершенствования пластинки Аллы Пугачевой, тоже твоей пациентки, вместе с оригинальными хирургическими инструментами собственного производства (завод был уже построен!), а потом из собственной же типографии — календари, плакаты, свои книги и книги о тебе и твоем деле…
И когда появилось все свое, ты начал строить Славино, восстановил церковь, могилу родителей А. Суворова, построил конюшни, теннисные корты, коровники, шампиньонницу, начал выпускать минеральную воду «Суворовская», одобренную МНТК…
А потом ты купил вертолет. Не только для престижа или удобства, посчитал, что живем мы в среднем 27 318 дней, а это всего 600 тысяч часов, из которых самому Федорову «до окончания работы» остается чуть больше 3000 дней, учитывая возраст, нужно время экономить.
Это были идеальные расчеты, увы, без поправок на нелепую и трагическую случайность.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Мы с женой приехали к тебе холодным январским утром. Ты попросил быть к девяти уже у кабинета — потом тебя станут рвать на части, а ты хотел, чтобы мы за неделю покончили со всеми лечебными делами.
Зимняя неприветливая Москва, метро, автобус, пустынное подворье МНТК.
Ты сам разместил нас в «своем» номере пансионата для приезжающих на обследование и долечивающихся пациентов, уютном, со всеми возможными удобствами, закрепил за моей женой врача, предварительно выяснив все ее глазные проблемы. Назначил три операции — две по перевязке сосудов на висках, одну лазерную.
А на следующий день увез нас в Протасово — показать свои угодья, пока не закончено обследование.
Мы привезли тебе в подарок лижнык, домашнюю колбасу и нежное базарное сало, ты нюхал и вздыхал от полноты чувств — вот, ребята, приедем на место и понаслаждаемся. Ехали напрямик через замерзшее озеро мимо поселка космонавтов, а потом смотрели во все глаза и восхищались. Ты знал здесь каждого встречного, без ошибки называл его рабочее место, советовал и выслушивал советы…
Показал все до мелочей, гордился своими лошадьми и молочной фермой, кортом и конюшней, бесперебойной связью с Москвой, снегоходами, рестораном с грузинской кухней, которую дополнили наши припасы.
— Здесь отдыхают сотрудники, мы фактически за бесценок построили им собственные дома, а есть и такие, которые можно снять на время. Иностранцам обеспечиваем теннис, прогулки верхом, отличную пищу и медицинское обслуживание — они это обожают, да и цены у нас и у них — не сравнишь. А нам выгодно…
С гордостью показывал свой дом. Все дома отапливались, были под охраной, а не брошены на произвол судьбы, как наши дачи.
Потом были операции, ты распекал сотрудников за то, что «сделали только с одной стороны, а я же ясно сказал — с обеих!». Я снова сидел в твоем кабинете, наблюдал и впитывал… Ты просил меня выходить в комнату отдыха, только когда смотрел больных — врачебная тайна, она тайна и есть!
В пятницу было сказано последнее слово, ты разрешил жене возиться на даче, она была счастлива, мы говорили какие-то невнятные слова благодарности и прощались.
Я спросил, где мне рассчитаться за операции и жилье, и ты сказал слова, которые я запомнил «до запятой»:
— Понимаете, ребята, раньше я давал людям в долг и наживал себе новых врагов, потому что не отдавал почти никто… И я понял — нужно давать «так», и тогда всем будет хорошо. Ничего вы не должны, я все это отнес на свой счет — и обследование, и операции, и ваш номер… Езжайте, кланяйтесь Киеву, вам эти деньги понадобятся, а при наших заработках — это мелочь…
Мы расцеловались... Оказалось, простились навсегда. Были телефонные разговоры, но никогда уже твоя плотная фигура с протянутой рукой не двинется, чуть припадая на ногу, мне навстречу, никогда я не услышу:
— Юрочка, дорогой…
А ТЕПЕРЬ СКАЖИ САМ…
Ты любил говорить о своих делах, убеждениях, новостях, пропагандировал свои новшества. Твои книги пестрят моими закладками, и как трудно было выбрать то немногое, что вместит газетная страница.
Давай попробуем?..
— Горбачев ввел в свое время в лексикон термин «человеческий фактор». Я ему сказал: «Михаил Сергеевич, я не человеческий фактор, я Федоров Святослав Николаевич».
— Нельзя считать ленивым народ, так и не дав ему шанса работать.
— Справедливость — это когда у всех не одинаково мало, а много, пусть и в разной степени.
— Нельзя быть президентом в стране рабов.
— Работа мне не в тягость: я творческое существо, я чувствую себя художником, как будто рисую картины и наслаждаюсь ими, только вместо картин у меня какие-то сделанные дела.
— …Жизнь в Америке неинтересная, я не смог бы там жить. Не то чтобы я там не заработал денег, нет, но мне было бы неинтересно. А у нас — интересно. Радость общения — это я очень ценю.
— … Куплю вертолет. Это будет новый опыт! И еще скорость, буду двигаться быстрее. На машине на дачу еду час. Это много. А был бы вертолет на крыше, так я бы за 12 минут добирался…
— Все предопределено — может человек сворачивать горы или нет. Кому-то действительно Бог не дал, и все. И я к таким людям отношусь снисходительно…
— В конце концов, именно технология сделала меня человеком, и я, словно Мюнхгаузен, сам себя вытащил за волосы из болота, в котором жил.
— Люблю оперировать. Словно ты в небе, надо набрать высоту, заложить вираж — закладываешь! Идешь все время по канату, по лезвию бритвы…
— Может быть сотня вариантов, способных лишить человека жизни. Но чтобы они сломали жизнь — это нужно позволить… Однажды простить подлость. Однажды спасовать. Однажды отступить. Однажды промолчать. Дальше пойдет цепная реакция… Вот тогда, считайте, жизнь будет по-настоящему поломана.
— Я мэром не стану… Я не хочу быть лишь начальником московского отделения российского концлагеря.
— … Если мы нищие, но объявляем себя демократами, то это не демократия, а прямой путь к мафиозным структурам. Вся страна идет к тому, чтобы стать огромной, всемирной мафией. А наши мэры и те, кто их окружает, депутаты будут воровать и брать взятки, они будут брать безбожно, даже не брать, а хапать.
— Для меня жизнь — постоянное восхождение на Эверест. Нелегкое это восхождение. Карабкаешься, падаешь, обдираешь руки в кровь. Но сознание, что впереди вершина и ее непременно надо одолеть, заставляет продолжать путь.
И последнее:
— Меня вытянула эта идея хрусталика, которую я случайно ухватил. Она меня заставляла идти вперед, тянула как локомотив, я не мог остановиться. И тут мне повезло: я мог не успеть, не дожить до воплощения идеи… И прожил бы скучную жизнь.
Два месяца назад ты попросил меня разыскать в Хмельницком ЗАГСе копию записи о твоем рождении — метрика была утеряна. Мы все сделали, и нужен был только твой запрос, чтобы получить документ.
Ты уже приглашал меня к себе, но поездку перебила командировка в Вену, нужно было заново выкроить время.
Ты почувствовал мои колебания и сказал:
— Если ты из-за денег, то я беру тебя на свое обеспечение, и билеты оплатим. Приезжай, мы купили обалденный геликоптер, через недельку я получу право на управление, и мы с тобой полетаем…
Трагична ревность земли, нет больше Икара… Но я бы все равно сел с тобой рядом.
От винта!..
Такая после смерти пустота
И сердце перемолото винтами,
А речи над могилой — суета.
Земля над погребенными мечтами.
Ах, Слава, так прервался твой полет,
Которому конца, казалось, нету.
Разбился в кровь об землю вертолет,
Залив горючим сироту-планету.
Навеки не утихнет эта боль,
Пустой конец такого озаренья,
И «Федоров» — не имя, а пароль
Тобою приоткрытого прозренья.