Максиму Федотовичу Гулому суждено было прожить долгую жизнь, охватившую целую историческую эпоху — 102 года, 2 месяца и 20 дней. И почти до своего столетия он был не просто почитаемым патриархом на отдыхе, а генератором новых научных идей. В конце концов, многим людям помоложе начало казаться, что академик Гулый, перейдя границы обычной продолжительности человеческого существования, жил всегда (в определенной степени, так это и было — ведь украинских научных сотрудников, которые были старше его по возрасту, давно не осталось). И что он будет вечно, словно традиционный в давних казацких пересказах Неумирающий дед.
Но чудес не бывает. 23 мая Максим Федотович отошел в мир иной, где уже давно пребывают его друзья, ровесники, коллеги, с которыми он начинал свой научный путь. И сороковой со дня его смерти день— логический повод еще раз вспомнить об этом без преувеличения уникальном человеке.
Энциклопедические словари говорят о нем приблизительно так: академик НАН Украины Максим Федотович Гулый — выдающийся украинский биохимик, доктор биологических наук, профессор. Автор свыше 600 статей, 30 больших обзоров, 10 монографий. Воспитал более 80 кандидатов и 10 докторов наук, трое из них — Геннадий Мацука, Дмитрий Мельничук и Сергей Комиссаренко — стали академиками НАН Украины, основателями собственных научных школ.
Автор этих строк не является биохимиком. Но ему выпало счастье быть внуком Максима Федотовича. И в рассказе о Деде будет звучать собственный голос академика Гулого, фрагменты его воспоминаний и раздумий, услышанные и записанные внуком.
В феврале 1905-го шла Русско-японская война. Еще свежи были в памяти события Кровавого воскресенья 9 января в Санкт-Петербурге. До царского манифеста 17 октября, подарившего империи конституцию, оставалось еще более полугода.
Журнал «Киевская старина» издавался в Киеве на русском языке — еще действовал царский запрет на украинскую периодику. В мартовском номере этот журнал поместил только что написанную повесть Владимира Винниченко «Голота» и статью Сергея Ефремова (будущего академика) о задачах украинского движения.
По киевским улицами ходили Лариса Петровна Косач (в которой тогда немногие узнавали поэтессу Лесю Украинку) и Николай Витальевич Лысенко. А в селе Новая Басань 18 февраля (по старому стилю) в семье земледельцев родился мальчик, которому суждено было стать легендой украинской науки.
…Дед до конца дней своих очень любил Новую Басань. Каждую весну, когда сходил снег, мы с ним начинали разговор о том, что хорошо было бы туда съездить. Деду очень хотелось постоять на месте, где когда-то был родной дом, поговорить с односельчанами. Но почти сразу же в его голосе появлялась нотка грусти: я там никого уже не узнаю, да и меня, пожалуй, не узнает никто... А в последние годы уже мало было физических сил — и продолжительная поездка могла быть просто опасной. Поэтому поездка в Басань, о которой он мечтал (в последний раз об этом речь шла еще в начале марта этого года), так и не состоялась.
...Отец Деда был практически неграмотный. Мать умела читать и немного писать. Поэтому будущий академик сызмальства не мечтал о научной карьере. Пас лошадей, делал разную крестьянскую работу. Хотя любил впоследствии подчеркнуть — родная Hовая Басань вовсе не была глушью: в селе (называли его еще и городком) на 2 тыс. дворов было четыре школы и три церкви. Существовала, правда, очень непродолжительное время, даже гимназия. Была и профтехшкола, которую Дед закончил с дипломом слесаря и действительно собирался работать в кузнице.
Тяга к знаниям проснулась еще в детстве. В значительной степени — под влиянием старших братьев. Всего в семье до взрослого возраста дожило пятеро — и четверо из них получили высшее образование. Этот факт охотно вспоминали в советских изданиях — как символ «справедливости нового порядка».
(Судьба семьи Гулых действительно может служить слепком истории советской эпохи: Максим Федотович с младшими братьями Иваном и Антоном был на фронте; Иван — врачом, Антон — авиамехаником. Старшего Дмитрия замордовали немцы в оккупированной Новой Басане. А Ивана по доносу собственного фельдшера, который хотел занять докторское место, просто с передовой засадили на десять лет в сталинский концлагерь — и все это время Дед ничего не знал о нем: брат боялся писать брату, чтобы не накликать беду и на него.)
Но вернемся к давним временам: в школьной библиотеке Дед перечитал всю русскую классику — Тургенева, Лескова, Толстого. Вспоминал, как ему, десятилетнему, учительница Софья Филипповна дала почитать и книжечку «на малорусском наречии», — советуя при этом никому ее не показывать...
В Киеве Дед впервые побывал лет в пятнадцать. Для этого нужно было пройти пешком 25 верст до Бобровицы, там штурмом попасть в один из поездов, ходивших без расписания, и доехать до Броваров. Здесь можно было заночевать в ночлежке и дальше, на рассвете, отправиться пешком. На правый берег нужно было переправляться на лодках — взорванный Цепной мост еще не был восстановлен. В какое-то мгновение Деду показалось, что переполненная людьми лодка, зачерпнув холодной днепровской воды (это происходило ранней весной), начинает тонуть. Но, к счастью, обошлось...
Все выглядело так, что крестьянский парень — новоиспеченный слесарь, который должен был поднимать хозяйство после рано умершего в 1923 году отца, — так и будет попадать в Киев от случая к случаю.
Но Максиму Федотовичу везло в жизни на добрых людей. До конца жизни он сохранил благодарность руководителю басанского комитета бедняков Дмитрию Серому, который настоял, чтобы парень учился дальше. А вот профиль обучения определился, можно сказать, случайно. В Нежинском округе, к которому тогда относилась Басань, было только две путевки: или в Черниговский сельхозтехникум, или в Киевский ветеринарно-зоотехнический институт. Дед выбрал институт. Так в середине 20-х ему посчастливилось стать студентом.
Тогда в Киеве бурлила научная и художественная жизнь. Из эмиграции возвратился Михаил Гpушевский — его, крупного, дородного и белобоpодого, Дед часто встречал просто на улице Владимирской, возле дома исторической секции ВУАН. Молодежь сбегалась на лекции Николая Зеpова, пpиходила послушать стихи Максима Рыльского — и Дед тоже часто бывал среди слушателей.
Максим Гулый с дочкой и внуком, 1961 г. |
На жизненный выбор Деда повлиял известный патофизиолог профессор Алексей Иванов. К тому времени это был уже пожилой человек, поэтому читал свои лекции сидя, почти шепотом — и большинство тогдашних второкурсников его просто не слушали. Но он был человеком таких энциклопедических знаний, что студент Гулый садился за первую парту и ловил каждое его слово. А затем решил сменить путь ветеринарного врача на трудный хлеб научного сотрудника.
После института мечтал об аспирантуре — но получил распределение ветврачом на Одесщину. Возможно, и просидел бы там всю жизнь — но два студенческих товарища, Михаил Селех и Данил Василенко, все-таки выхлопотали для него вызов на экзамены в киевскую аспирантуру. С Василенко и Селехом Дед дружил много десятилетий. Но с не меньшей теплотой Максим Федотович вспоминал своих учителей, помогавшим ему делать первые шаги в науке.
Во второй раз вчерашнему студенту и провинциальному ветеринару повезло, когда осенью 1931 года судьба свела его с выдающимся биохимиком, затем — президентом АH Украины Александром Палладиным. Тогда он взял Деда на работу в созданный им Институт биохимии — пеpвый в тогдашнем Союзе, — который недавно пеpебазировался из Харькова в Киев и насчитывал только 12 научных сотрудников. Первое полученное молодым научным сотрудником Гулым задание было выучить особенности обмена веществ в процессе работы головного мозга. Необходимые для использования методики были напечатаны в немецких научных журналах. Пришлось обложиться словарями — но и в старости благодаря той работе Дед читал немецкие научные тексты без труда. А главное — ему удалось усовершенствовать методику, описанную немцами.
В общем Дед мог читать и пристойно сказать несколько разговорных фраз не только на немецком, но и на английском, французском и латыни (не говоря о русском и польском, а также на идиш — два последних языка звучали на улицах довоенного Киева значительно чаще). Основам латыни (с медицинским уклоном), вместе со студенческим гимном «Гаудеамус», меня, еще мальчика, научил именно Дед. А вот английское произношение, когда он ехал на международный конгресс биохимиков в Берлине в 1979 году, исправлял ему уже я.
…Тридцатые годы были очень тяжелыми. И в материальном, и в моральном плане — начались тотальные аресты. А еще раньше у неустроенного аспиранта Гулого открылась чахотка. Он чудом выжил: помог крепкий организм и присланный мамой из села жир. Не барсучий, который рекомендовала тогдашняя медицина, а тот, который можно было раздобыть в полуголодной Новой Басане.
После аспирантуры Максима Гулого почти сразу же забpали в аpмию — сначала в кавалеpийскую дивизию в Пpоскуpове, со временем — в ветупpавление штаба Укpаинского военного окpуга в Хаpькове. И Деду пришлось приложить немало усилий, чтобы «отделаться» от настойчивых попыток задержать его в армии.
Жизнь в середине тридцатых, сразу после многих лет голода, была очень тяжелой. Дед часто вспоминал один случай. Он тогда снимал каморку в полубараке на нынешней улице Эспланадной — и там у него украли все выстиранное белье, которое сохло на веревке. Молодой научный сотрудник остался буквально в том, что было на нем, — купить новое было невозможно, поскольку после ликвидации нэпманов магазины стояли пустые, все отпускалось только по карточкам. Узнав каким-то образом о его беде, Палладин подошел к нему... и отдал свой профессорский талон на приобретение пары белья (хотя и для самого маститого ученого она тоже не была лишней).
В 30-е годы было не только проявление человеческого благородства. Было не только счастье (в 1935 году Максим Федотович женился на сотруднице того же института биохимии Марии Андреевне Коломийченко. Дед и бабушка были образцовыми супругами, которых сегодня можно встретить только в старых книгах или фильмах, они прожили вместе более 60 лет...)
Была и страшная нужда, когда приходилось стоять ночь в очереди за четвертью фунта масла для только что родившейся дочери Надежды. Были еще страшнее вызовы на ночные допросы (причем даже жене нельзя было объяснить причины отсутствия дома), были почти ежедневные аресты коллег.
Сделаю небольшое отступление — в детстве я считал Деда убежденным большевиком. Все мои попытки завести разговор на скользкие политические темы (лет с двенадцати я отличался бесшабашным фрондерством) заканчивались его неизменным и резким: «Не болтай».
Только значительно позже, уже когда началась горбачевская перестройка, он рассказал, как его неоднократно вызывали «куда надо» и требовали написать о состоянии дел в институте. Дед каждый раз писал — такой-то является добросовестным научным сотрудником, такой-то — честным советским патриотом. Он считал, что его спасла тогда безупречная память — ни разу не отклонился от самого первого написанного им текста, воспроизводя его буквально с точностью до запятой.
Но, очевидно, спас его случай. Однажды на собрании комячейки академии тогдашний комсомольский секретарь бросил: «А почему это Гулый молчит? Что, у него в институте нет врагов народа?» Кровь ударила Деду в голову, и он готов был сказать с трибуны этому секретарю все, что о нем думает. Но, к счастью для Деда, собрание закрыли...
Известный украинский историк, добросовестный исследователь сталинской репрессивной машины Сергей Белоконь как-то рассказал мне, что ему попались свидетельские показания Деда тех лет. И на фоне тогдашних почти тотальных оговоров и доносов историку сразу же бросилось в глаза, как безупречно держался Дед. Он не сказал ни о ком ни одного плохого слова. Хотя цель следователя была очевидной — получить донос на Александра Палладина...
Но был и упорный научный труд — еще в 1940 году Деду удалось защитить докторскую диссертацию (написанную, кстати, на украинском языке — второй машинописный экземпляр до сих пор хранится у меня дома). Ее тема: «Обмен веществ при физической работе при кислом и щелочном питании у животных».
А потом началась война. Доктора наук Максима Федотовича Гулого мобилизовали буквально в первый день и отправили на фронт во Львов. Немцы были уже в Раве-Русской. Несколько сотен мобилизованных гражданских лиц выстроились и стали спрашивать: кто командовал ротой? кто взводом? Тем, у кого было хоть какое-то командирское прошлое, дали людей, которым раздали винтовки, по 150 патронов и сразу же отправили на передовую, на подкрепление полка НКВД. Тот полк, никого не уведомив, снялся с места и отступил. А триста новобранцев, среди которых был Дед, пошли в наступление. Здесь их и накрыло минометным огнем. А немецкий самолет-«рама» висел над ними и корректировал попадание. Из трехсот человек через час осталось полсотни...
Лишь какие-то сутки продолжалось беспорядочное отступление от Львова на Тернополь вместе с остатками разбитых частей Красной армии. Только под Волочиском Деда (с образования ветеринара!) наконец прикомандировали к фронтовому ветлазарету заместителем начальника. Оттуда он вместе с фронтом отступал на Киев, а потом на Днепропетровск. По уставу лазарет не мог находиться далее 10 километров от передовой. Поэтому с левого берега Днепра под Днепропетровском они отошли ночью, а утром там уже были немцы...
(Слева направо) М.Ф.Гулый, З.В.Чаговец, В.О.Белицер, С.И.Балуев, О.В.Палладин, 1968 г. |
Когда стало понятно, что победа не за горами, научных сотрудников начали демобилизовывать. В разрушенный Киев Дед вернулся в начале 1944-го, когда еще продолжались налеты. Первую квартиру он получил в «доме Морозова» — известном киевском сооружении в стиле «модерн» на углу Владимирской и Толстого. А в 1949 году переселился в отремонтированный академический дом по ул.Ленина (ныне Б.Хмельницкого), 42, — сейчас этот подъезд украшает мемориальная доска в честь коллеги и друга Деда, выдающегося хирурга, писателя и общественного деятеля Николая Амосова.
С того времени научная работа Деда, несмотря на все заманчивые административные предложения (предлагали и пост ректора Киевского университета, и руководящую работу в новообразованном МИД УССР), ни на день не прерывалась. Параллельно в течение 27 лет Дед читал курсы биохимии и биоорганической химии в сельскохозяйственной академии.
Отклонением в сторону административной суеты стали только многолетнее пребывание на должности члена президиума и вице-президента Академии наук на рубеже 50—60-х годов и работа директором в Институте биохимии в семидесятых. Знаю, что принимал это приглашение Дед неохотно — но речь шла о физическом выживании института, который тогда считали неперспективным, обреченным на слияние с другим академическим учреждением.
Когда я в течение последних лет приходил к Деду, он прежде всего рассказывал о своих научных идеях. Собственно, его жизнь была тождественна этим его идеям, его работе. Я никогда не изучал биохимию и успел хорошо подзабыть школьный курс органической химии. Но рассказ Деда, повторенный десятки (если не сотни!) раз, кажется, начинал понимать.
Академик Гулый много десятилетий исследовал фундаментальную роль обычной углекислоты в обменных процессах, происходивших в организме животных и человека. Эта роль оказалась значительно важнее, чем считали раньше, рассматривая углекислоту только как вредный конечный продукт обмена. Дед доказал: углекислота служит основой жизни не только растений, но и, в не меньшей степени, людей, всего живого. Исследовав ее, можно получить немалые практические результаты. Скажем, применение разработанного под руководством академика Гулого препарата карбостимулин в животноводстве давало в конце 70-х годов 10 рублей прибыли на рубль капиталовложений. Дед очень переживал, когда в 90-х производство этого важного препарата в условиях тотального кризиса практически свернулось, поскольку обычную соду (бикарбонат натрия) — главный его компонент — приходится закупать за границей за валюту, хотя есть свои, почти неисчерпаемые запасы сырья.
С использованием фундаментальных результатов академика Гулого был разработан препарат коректин, помогающий больным острым детским лейкозом. Хотя коварный недуг и не исчезает окончательно, но у пациентов удается поддерживать состояние продолжительной ремиссии, с которой они могут жить нормальной полноценной жизнью. (Дед свято верил: если бы Раиса Максимовна Горбачева лечилась коректином, то ее удалось бы спасти.) Успешно испытан и препарат намацит, которым можно эффективно лечить раны, язвы, переломы и малокровие у людей.
Особой гордостью Деда был научный метод лечения алкоголизма, воплотившийся в препарат медихронал. Дед часто вспоминал правительственное совещание, на котором Владимир Щербицкий дал поручение научным сотрудникам академии разработать метод борьбы с этим страшным социальным недугом (немногие тогда знали, что от него гибнет и сын всесильного партийного руководителя Украины.)
Президент академии наук Борис Евгеньевич Патон (к которому Дед относился, несмотря на почти тринадцатилетнюю разницу в возрасте, с невероятным пиететом) ретранслировал это указание руководителям академических учреждений — хотя и не скрывал, что мало верит в конечный успех. Но Деду, как он считал, повезло.
Известно, что вред человеку наносит не столько сам спирт, сколько, в основном, уксусный альдегид, в который этот спирт превращается в организме. Академику Гулому вместе с сотрудниками удалось разработать лекарства, обезвреживающие коварный альдегид, превращая его в безвредные вещества. Сейчас антиалкогольный препарат медихронал выпускается фармацевтической фирмой «Дарница» и есть в аптеках. После лечения им большая группа бывших больных не употребляет алкоголь более 15 лет. Параллельно был предложен и эффективный метод лечения морфиновой наркомании.
Научное поле деятельности Максима Федотовича было настолько мощное, что не отпускало и самых близких людей. Рядом с ним работала моя бабушка, Мария Андреевна, которая также защитила докторскую диссертацию. Родовую традицию продолжила их дочь, моя мама Hадежда Максимовна Гула, член-корреспондент двух академий — Национальной и Медицинской (она принимала участие во многих перечисленных выше работах).
Автор этих строк биохимиком не стал. Победило влияние отца — покойного уже ныне профессора Виталия Илларионовича Стрихи, который был основоположником известной школы по контактным явлениям в полупроводниках, основателем и неизменным президентом Академии наук высшей школы Украины. Но то, что я (несмотря на занятость в общественно-политической жизни, которую Дед никогда не одобрял, считая это бесполезной тратой времени, предназначенного на науку) относительно рано, в 36 лет, защитил докторскую — тоже безусловная заслуга Деда. Он просто не давал мне покоя постоянными вопросами: когда же ты наконец защитишься? И у меня не было иного способа отбиться от этих назойливых напоминаний.
Такая преданность науке не означала, что Дед всегда жил абсолютным бирюком или у него не было того, что сегодня называют хобби. Он дружил со многими известными учеными. Знал многих артистов и певцов (не был опероманом — но много лет послушно ходил в оперу: сначала с бабушкой, затем — с мамой, потом — со мной). Был близким приятелем Павла Тычины (также черниговцем, из Песков, которые расположены в семи километрах от Новой Басани), искренне уважал Николая Бажана и Максима Рыльского.
Дедушкиного увлечения охотой, которое пришлось на 1940—1950 годы, я не застал. Только часто слушал его воспоминания о зайцах, убитых под Троицком на Урале (в войну это было не увлечение, а способ прокормить семью), или об охотничьих отрядах на роскошной тогда «Победе» с классически-странноватым (ходил по Киеву босиком и мог есть один бутерброд вместе с любимым спаниелем) профессором Янковским.
Но Деда-рыбака помню хорошо (эту страсть он разделял с моим отцом). У нас никогда не было дачи — поэтому каждое воскресенье (а изредка — и в субботу, с ночевкой в палатке) ехали на голубой «Волге» Деда, купленной в 1961 году, незадолго до моего рождения, на тогда еще не тронутые днепровские или деснянские плавни. Помню восторг Деда, когда ему (с папиной технической помощью) посчастливилось поймать на спиннинг десятикилограммовую щуку под Ржищевом. Сейчас эта живописная местность навсегда исчезла под водами Каневского моря...
Но с годами круг общения и увлечений Деда неумолимо сужался. Умирали друзья и знакомые, меньше сил оставалось на загородные путешествия на автомобиле. С определенного периода времени жизнь Деда стала фактически научным экспериментом на самом себе: как долго может сопротивляться человек наступлению неминуемой старости. Накануне своего столетия, отвечая на вопрос корреспондента одной из газет (тогда они стали часто ходить к Деду), он сказал: «Я никогда не являлся сторонником обливаний ледяной водой или строгих специальных диет. Ем всего понемногу, ни в чем себя не напрягая. Есть и свои кулинарные «секреты» — они очень просты и доступны всем. Ежедневно ем немного свежей нашинкованной капусты (в ней много витамина С) и моркови (источник витамина А), выпиваю стакан некипяченого молока. Люблю сваренную на молоке овсяную кашу и суп-капустняк с той же капустой и морковью. И обязательно — немного свежего сала с хлебом. Кстати, готовлю до сих пор сам».
Могу засвидетельствовать: еще на свои 102 года Дед выпил вместе с Борисом Патоном и своими любимыми учениками Сергеем Комиссаренком и Дмитрием Мельничуком символические десять граммов крепкой. Но курить он бросил раз и навсегда — в 1947 году — и очень этим гордился. И еще в сто лет, несмотря на то, что болели суставы, делал получасовую гимнастику и принимал прохладный душ. Кроме того, ежедневно проводил умственную гимнастику — с готовностью общался (теперь уже дома — хотя до 92 лет фактически ежедневно ходил в институт пешком, а до 98 — ездил на машине) с сотрудниками.
Один из последних снимков: Борис Евгеньевич Патон поздравляет Максима Федотовича Гулого со 102-летием |
Он еще успел подержать в руках журнальное и книжное издания своих «Спогадів», написанных накануне юбилея (случай для украинской мемуаристики тоже уникальный). Ведь в этом созданном с литературным талантом (и местами с неповторимым мягким крестьянским юмором) тексте обрисован широкий пласт жизни Украины в течение почти целого столетия. Дед до конца сохранял уникальную память. А когда иногда и забывал о событиях недавних, то о начале Первой мировой помнил очень четко. И мог непревзойденно нарисовать портрет седобородого коренастого Михаила Грушевского.
С Дедом отошла эпоха. Очевидно, в Киеве уже нет человека, который бы в сознательном возрасте встречался с председателем УНР, который бы помнил стольких выдающихся ученых, писателей, художников. Но его свет будут нести многочисленные ученики, его научные идеи будут жить.
По большому счету, Дед был счастливым человеком. Ведь он, не размениваясь на мелочи, сумел в очень сложное историческое время в полной мере реализовать отведенный ему Судьбой потенциал в том деле, которое считал для себя главным. Нигде и никогда не покривив при этом душей. И не упуская случая делать добро людям — и близким, и далеким.