На служебном входе в Доме моды Славы Зайцева нет бравых ребят в камуфляже, а сидят две уютные московские тетушки. Вечером Зайцев отбывает в очередной вояж, однако согласился встретиться со мной, и я боюсь, что он уже свободен, и время, предназначенное для беседы, безвозвратно утекает в никуда. «Что вы, — говорит одна из тетушек, — Славочка никогда не бывает свободен, он работает днем и ночью». В этот момент, как алтарные врата, распахивается лифт, приглашая в святая святых этого дома-государства, живущего по своим, по-моему, добрым законам. А там — умопомрачительно элегантный и изыскано манерный — Слава Зайцев, с лицом, озаренным светлой, почти детской улыбкой.
— Слава, вопрос первый, традиционный, что происходит в моде в нашей абсолютно нищей стране?
— Какая будет мода в нашей стране, которая никогда не была богата при моей жизни? Тем не менее, женщина, собрав все свои крохи, все-таки находит какие-то возможности, чтобы волновать наше воображение в любой ситуации. Не могу сказать этого обо всех — только о тех, которые не ленивы. Говорят, нет женщин некрасивых, есть женщины ленивые.
Что касается моды, в чистом ее понимании: как искусства одежды, как индустрии, — конечно, в нашей стране ее нет. Не было никогда и не предвидится пока. Мы находимся в состоянии постоянного желания состояться. Государственная политика никогда не относилась к моде, как к искусству, как к явлению очень важному и характерному для общества. Поскольку общество, т.е. не общество, а правительство всегда тяготело к созданию таких людей, как «униформа», людей одинаково мыслящих, одинаково одетых, чтобы у них никогда не возникало никакого желания, кроме желания работать и строить светлое будущее. Естественно, в сознании большинства людей это еще присутствует. Хорошо, появилось новое поколение, они не отягощены памятью прошлого, событий, они больше нигилисты, они больше интернационалисты, они больше смотрят на Запад, не обращая внимания на усилия художников в нашей стране. Им важны уже готовые имена, зарекомендовавшие себя на мировом рынке, и одежда, которая недоступна большинству.
Честно говоря, я давно выключился из этого глобального процесса, когда у меня, молодого, было желание помочь одеться всем людям в Советском Союзе. Я понял, что это утопия, и ушел в 1975 году в ателье и начал работать на одного человека. Самым обыкновенным образом. Я понял, что этот один должен быть счастлив. Никто в мире не решает глобальную проблему — одеть всех людей. У них, там, существует масса домов, ассоциаций, конференций специальных, которые дают информацию для легкой, текстильной и прилагающихся отраслей промышленности. Они находят пути взаимодействия, чтобы выжить, они создают одежду в одной цветовой гамме, в одном каком-то ключе на определенный сезон: весна-лето, осень-зима. Они завязаны единым процессом. У нас эти связи разорваны, у нас нет единой политики, то есть она была, но чисто поверхностная, все равно промышленность работала сама по себе. Говорили, что модно завтра, на такой-то год все оттенки: море при лунном свете, волна бьет, брызги разлетаются — вот цвет брызг и будет та самая мода! Чушь, извините, которую написали, а потом в мозги людям вправили нашими словами. А люди приходили в магазин, видели серые пальто с куском меха на плече и унылые костюмы-униформу. И в этом, как говорится, жили. Были те, кто пытался доказать свою состоятельность, неповторимость, что-то делали, но они вызывали только усмешки или недружелюбные взгляды, а то и просто озлобленность. И часто люди закрывались и становились как все.
Конечно, сейчас все изменилось — есть возможность для самовыражения, есть возможность чувствовать себя другим, т.е. таким, каким хотелось бы себя чувствовать. Но если раньше не было денег, то сейчас их нет у большинства. Если у людей нет денег, то будем донашивать то, что имеем в своих гардеробах. Кто может себе позволить обновит гардероб, смягчив его линии. Если были довольно жесткие формы, четкие линии плеча, достаточно упругие, очерченные силуэтные линии, то теперь появилась мягкость, легкость, женственность, такая легкая романтическая сексуальность — то, что должно волновать в это время года. Появляется обнаженность, но она должна быть очень деликатной, а не наглой и откровенной, как многие сейчас пропагандируют по телевидению. Их образцы никак не вписываются в наш менталитет, потому что мы другие, это надо понять. Но если у тебя есть определенная направленность и свободный выбор профессии, и ты можешь себе позволить не думать о других, а только о себе, чтобы выжить, — тогда ты открываешь себя, ты выбрасываешь себя на улицу таким, какой ты есть и продаешь себя.
— Слава, а вам не кажется, что мы стали несколько свободней, чем действительно свободные люди?
— Вы прекрасно знаете, что свобода — понятие относительное. Может быть, мы стали более откровенны и вульгарны в понимании свободы. Расковання расхлябанность и вседозволенность, а не чувство меры — вот наше понимание свободы.
— А разве это свобода, а не отсутствие культуры?
— Абсолютно верно. Это нарушение всех этических норм, полное отрицание целомудрия, то есть того, что всегда было характерной чертой для славян, особенно, для славянских женщин.
— А как в условиях идеологического прессинга появился свободный Слава Зайцев?
— Знаете, для меня самого все это очень странно. Раньше я вообще не понимал, как можно сказать о себе со стороны. Сейчас понял, что это возможно: когда начинаешь анализировать весь прожитый путь со стороны, то понимаешь, что так невозможно было бы жить... Если бы я был нормальным человеком, то, наверное, спился, умер или что-то в этом роде. Мне кажется, что просто Богу было угодно, чтобы появился такой человек, который мог бы, вопреки существующим представлениям, что мы не можем себе позволить иметь художников, достойно выражающих суть и смысл желания большинства людей воплотиться в искусстве одежды. Кажется, в данном случае мне, с одной стороны, просто повезло, но, с другой стороны, я вынужден был отказаться от личной жизни, чтобы осуществить эту программу. Я живу в течение 17 — 18 лет практически не отдыхая, потому что просто не понимаю, как можно отдыхать. Во время отдыха занимаюсь живописью, графикой. Мне не интересно жить, не работая. Лет двадцать назад у меня спрашивали о моем хобби. Это — работа, мое дело. И я это несу как крест, который не в тягость, а в благость.
— Вы красиво его несете. Но мне бы хотелось личностней, о вашей жизни.
— Могу объяснить, но не могу понять. С детства мама приучила меня к музыке — она пела. И много водила меня на природу. Она была уборщица и прачка. В молодости актриса, но так сложилась жизнь: война, после войны, дети. Чтобы быть ближе к дому, пошла в уборщицы, а в свободное время стирала чужим белье. И я помню, как я это белье относил, как меня унижали, когда давали несчастный рубль или два. Почему у меня такая неприязнь к деньгам: все, что зарабатываю, — тут же раздаю. У меня никогда нет денег. Это очень странный фактор — они есть и их нет. И то, что я жил в такой напряженной атмосфере: постоянно работающая мама — уходила в шесть утра и ложилась в час ночи — все время в деле. С детства все легло на мои плечи, вел дома хозяйство.
— Вы старший?
— Нет, младший. Но старший как-то выпал из семьи. Странная судьба. Мы совершенно разные. Мама научила меня вышивать подушечки, гладить. А для того, чтобы вышивать, нужны были рисунки, и мы с соседскими девчонками рисовали с натуры цветочки: анютины глазки, розочки, потом перекладывали их на рисунки для глади и крестика. Именно тогда и зародилась, наверное, любовь к природе, не мог на нее насмотреться, любил все, что меня окружало, начиная от смородинки, фиалки, ландыша. Это было то, что доступно простому человеку, то, что было рядом — в лесу или на улице. Знаете, я даже воровал с газонов ночью цветы, чтобы нарисовать петуньи или гвоздики.
Совершенно неожиданно, после седьмого класса поступил в техникум, химико-технологический, специальность — художник по тканям. Меня в другие учебные заведения просто не брали: отец был в плену, бежал, дошел с победой до Германии, после окончания войны его посадили, как изменника родины. А я был сыном изменника родины, поэтому не мог поступить ни в музыкальное училище, ни в индустриальный техникум, куда у нас шли многие ребята, ни в летное училище. Был единственный путь — химико-технологический техникум, куда я сдал экзамены на пятерки и меня приняли. Я очень бурно учился, трудно было воспринимать процесс рисования текстильных рисунков, где идеально вырисовывались цветочки, орнаменты, огурчики — весь этот декор. Но усилие воли проявил мощное, и закончил так, что попал в число пятипроцентников, направленных в Москву, в текстильный институт.
— Это начало московской эпопеи?
— Поступил, но отучившись два года, понял, что как художник по тканям уже состоялся. Меня увлек процесс создания моделей. Когда первые полтора года жил в Москве, меня приютила одна женщина, у которой я был домработницей, воспитывая двух маленьких детей, чтобы не платить за квартиру. В это время и начал рисовать фасончики, всякие модели, девочек. И перешел на отделение моделирования.
Институт — это совершенно потрясающий период в моей жизни. Я был невероятно активный представитель молодого поколения, строитель социализма-коммунизма. Был активным комсомольцем, вел общественную работу, танцевал, пел, возглавлял, как это называется, культурно-массовый сектор. Меня вечно обуревали новые идеи: то театр моды исторический, то театр теней, ног, черт те что, в общем. Всегда был заводилой и на меня ходили смотреть. Прорваться на наши вечера было невозможно. Помню, в 1957 году выскочил на сцену полуголый, пел индонезийские песни. Выступал в костюме змеи, сшитом из трусов, к трусам — чулки, майка. Все это было сшито на живую нитку и рвалось в процессе выступления, вызывая хохот. Вызвали на кафедру марксизма-ленинизма, хотели выгнать из института.
А если серьезно, у меня было очень много конфликтов. Обвиняли в том, что не создаю социалистический образ, а я никак не мог понять, чего от меня хотят. Дело в том, что у моих девочек-моделек, которых рисовал, были лица не открытые, не устремленные в будущее, а печально склоненные головки. Всегда были проблемы с педагогами — на экзаменах получал либо пятерку, либо двойку. Тем не менее, вопреки желанию многих, получал Ленинскую стипендию в течение трех лет, и институт закончил блестяще. Но так сложилось, что поссорился с деканом, отказавшись от его консультаций на дипломе. За что был наказан сменой темы: должен был делать балет на льду, что соответствовало эмоциональным всплескам моей фантазии, а посадили делать деловой костюм. В 62-м делового костюма вообще не было, мы все были какие-то безликие. Диплом защитил, но по каким-то таинственным причинам в Дом моделей не попал, а послали меня шить спецодежду для села и области. Но три года я там выжил. Коллекция, которую я предложил в 63-м году на методическом совещании, вызвала ненависть комиссии, т.к. была посвящена одежде на селе, но в ней не было серых телогреек. Я сделал цветные ситцевые полушубки и телогрейки, юбки, павловские платки, даже валенки сделал цветные. Указали, что я не туда увожу коллектив. Но там были французы и буквально через месяц в «Пари-матч» появилась первая статья обо мне, что в России-де отныне появился большой художник. А через два года, в 65-м, написали уже в «Воге». Можете себе представить, что началось: пресса приехала, КГБ, стали вызывать, следить за мной. Два года на фабрике превратились в какой-то кошмар: истязали, унижали. Ушел оттуда с воспалением мозга на нервной почве и потерей зрения. Пригласили во Всесоюзный Дом моделей. Восем лет потребовалось там, чтобы доказать свою состоятельность. Потому что пришел мальчишка и сразу стал помощником художественного руководителя, потом художественным руководителем, потом зам. главного художественного руководителя, когда там уже до меня человек шестьдесят маститых работало. Считалось, что мне прет, что я аферит, авантюрист, пытаюсь за чужой счет что-то сделать...
— Слава, это редкий дар — умение любить. Когда любишь — отдаешь. Откуда это невероятное желание сделать женщину красивой? От мамы?
— От мамы. От природы. Считаю, что женщина — самое удивительное явление природы, с невероятными возможностями видоизменений, обладающая потрясающей недостижимостью, — она на протяжении всей истории цивилизации всегда волновала воображение художника и находила все новые и новые формы, чтобы остаться любимой, желанной, загадочной, необходимой.
— А за такой бурной, эмоциональной, творчески насыщенной жизнью существует какой-то быт, личные взаимоотношения?
— Да, я девять лет был женат на моей коллеге, закончившей тот же институт, что и я, Марине. Она замечательный человек, мы с ней большие друзья по сей день. Но ее мать была очень сложным человеком. Она решила, что я женился ради квартиры, попрекала тем, что я из Иванова, говорила, что недостоин ее дочки сын уборщицы. Короче, я опять пребывал в роли домработницы. Когда родился сын Егор, это было как подарок. Занимался его воспитанием, зарабатывал деньги. Мать жены нас выселила, и мы жили в полуподвале коммуналки. Выживали. Если сейчас просмотреть эту жизнь, то радости было мало, но мое счастье, что ничего не помню, память счастливо отбрасывает все негативное...
— Любовная лодка разбилась о быт?..
— Не о быт. И она не разбилась. Я приехал из Венгрии, где делал костюмы для фильма, мне сказали, что нашли другого — ты свободен. Просто выгнали. Скитался по наемным углам, попал в аварию, без малого полгода провалялся в больнице, год проходил на костылях. В Париже кто-то сказал Фурцевой, что я без квартиры, без прописки. Так получил прописку и квартиру однокомнатную в Новогиреево. Потом, через три года, благодаря одной женщине, поменял однокомнатную на двухкомнатную. А государство, оно мне не помогало, сознательно делая из меня персону нон-грата, распространяя слухи о том, что высокая мода никому не нужна, и вообще непонятно, чем он занимается. На Запад же шла информация, что я одеваю Политбюро. Мне действительно предлагали это делать, но я отказался, после чего все окончательно перекрыли...
Я ничего из этого не хочу помнить, живу только мечтой, только поисками и утверждением гармонии. Делаю спектакли, люблю красоту, люблю радоваться жизни.
— Этим и живет президент страны Славы Зайцева?
— У нас сейчас масса вопросов, связанных с тем, как помочь людям выжить в этот период. Это меня больше всего удручает, на творчество остается все меньше времени.
— Вы берете на себя решение финансовых, коммерческих проблем?
— Пока да. Только сейчас, по прошествии семи лет, что-то вырисовывается, кто-то появляется, кому можно было бы доверять, на кого что-то можно переложить. А так я взвалил на себя эту ношу, потому что никого не было, на кого мог бы рассчитывать. Были бесконечные предательства: брал — выгонял, брал — выгонял, потому что обворовывали и идейно, и физически, и духовно. Это было очень тяжело. Сейчас все это появилось.
— Есть сегодня у Зайцева своя команда?
— До конца нет, процентов на 80.
— А есть кто-то, кто поддерживает всегда, понимает?
— Ну, поддерживает меня всегда Егор, мой сын. Понимает. Старается понять. Споры решаем достаточно лояльно, активно не конфликтуем. Правда, его возмущают некоторые люди, которых я приглашаю, но, в конечном итоге, он оказывается прав. Я больше доверчив, чем он. Он аналитик.
— Слава, позвольте интимный вопрос, как вам удалось при таких сложных семейных взаимоотношениях, при том, что семья была разрушена, сохранить или вновь наладить взаимоотношения с сыном?
— Это был очень трудный процесс. Он не мог мне простить ухода, а я не мог объяснить ему, что меня просто выгнали, потому что я не устраивал тещу. Это был очень долгий период переживаний. Не могу сказать, произошло ли это до конца. Я вижу в нем, конечно, большого помощника, вижу, что он меня любит, но он закрыт. Я его раскрытым вижу только дома, когда прихожу к нему в гости. Рождение Маруси дало импульс к сближению.
— Духи «Маруся» в честь внучки?
— Маруся в честь духов, а духи в честь моей мамы Маруси. А о Егоре... Он — терпимый. Я — человек темперамента. Я — Тигр, он — Крыса. Я — Рыба, он — Водолей. Сложное сочетание. Очень. Но я делаю уступки. В силу своего возраста и в силу уважения к нему. Он очень талантливый человек, но очень сложный характер, ранимый, и надо быть очень деликатным, чтоб, не дай Бог, его не обидеть. Не хотел бы давать повод для обиды и в жизни, и в работе. На него можно положиться — это самое главное.
— Слава, государство вам никогда не помогало, вы полностью на самообеспечении, самоокупаемости. Если это не коммерческая тайна, что дает возможность выжить?
— Для меня это тоже секрет. Какая-то минимальная часть средств, которая остается от продаж, 90 процентов забирает государство, остальное идет на зарплату и на ткани. Вероятно, большая часть средств из моего кармана, поскольку я занимаюсь живописью, продаю на Западе картины. Деньги я терпеть не могу, но они мне нужны сейчас, чтобы поддержать Дом — это мой мир. Так что деньги идут от картин, потом я делал два года эскизы коллекции меховой для Франции, идут какие-то проценты от «Маруси». И я вкладываю все сюда. Просто Богу так угодно, чтобы я не ощущал уже полной нищеты. И есть, слава Богу, друзья, которые приходят и говорят: «Заяц, на тебе несколько тысяч для агентства, для театра, для развития». Но чтобы пошиковать, сделать хорошие витрины и т.п. Я знаю, что нужно делать, но когда думаешь — витрины сделать или дать премию или зарплату рабочим... Конечно, перевешивает второе. Да и зарплаты у нас не такие высокие, поэтому хочется, чтоб было больше у них.
— Есть Театр моды, новые коллекции, задумки, а есть школа Славы Зайцева?
— Знаете, есть. Я уже четырнадцать лет преподаю в Технологическом институте, сегодня это Академия. Я — профессор, — смеется. — Выпустил уже достаточно большую школу художников, сегодня это мои коллеги, которые работают в разных уголках страны.
— А у вас — работают?
— Работают, вырастают, кто-то уходит мирно, а кто-то — втихаря, и возникает тогда ссадина в душе. А в основном уходят хорошо, и я желаю им всяческих успехов. У меня в салоне уже более четырнадцати лет работает Елена Пасько — одна из первых моих выпускниц, еще одна девочка в салоне занимается консультацией наших покупателей, производство ведет тоже моя выпускница, трикотажный участок — Надежда Барковская, — она самостоятельно ведет свою коллекцию.
— Слава, на вас в жизни много давили и часто обижали, но у вас такой счастливый характер, вы не копите обид. А как вы сами, как руководитель, ваши взаимоотношения с людьми и какие в этом приоритеты?
— Главное, во всяком случае для меня, атмосфера нашего Дома. И максимально, при наших минимальных возможностях, создать условия для населения этого Дома. Поэтому стараемся делать небольшие распродажи для людей. Как это раньше называлось? Соцкультбыт? Стараемся помочь решению каких-то домашних проблем. Столовая на дотации. Это то, что я могу. Потом, когда есть коллектив, натыкаешься все время на проблемы, связанные с, не дай Бог, потерей родных, катастрофами какими-то — оказываем материальную помощь. Люди знают, что я всегда помогу. То есть, взаимоотношения с людьми нормальные, климат нормальный.
Я, как руководитель, терпеть не могу ханжества, лицемерия, когда тебе начинают на кого-то клепать. В свое время я ушел из Дома моделей, потому что там был нездоровый климат подставки, подсиживания, все это мерзко. Я сам пережил здесь двух директоров, которые работали на себя. Когда я понял, что пошла душиловка, постоянно ОБХСС в Доме, всякие организации, просто пошел к нему в кабинет и сказал: «Давайте теперь я буду директором». Был скандал, но это как раз было то время, когда коллектив выбирал директоров. Было собрание, масса слов, из 530 человек — 480 проголосовало за меня. Вошел в кабинет, где было все сожжено, уничтожено. Я не смыслил ничего ни в экономике, ни в производстве, я художник, только художник, но за эти годы многому научился. И Бог помог мне не сорваться, не остановить производство, выжить, что я сейчас и делаю. И я счастлив.
Самое большое счастье — это умение любить. В жизни есть два замечательных момента, ради которых есть смысл жить, — любимое дело и любовь.