Я слишком долго размышлял над первой записью — возможно, потому, что в дневнике вообще не бывает первых записей, каких-либо предисловий, вступлений... Если бы я был писателем, то начал бы с обычного своего дня, стремясь перенести на бумагу какие-то будничные соображения и эмоции... Но я не писатель, а публицистические дневники должны жить по своим собственным законам.
Идея первой записи появилась как-то сама собой, когда в «Газете Выборчей» я прочел о смерти Ежи Гедройца, редактора парижской «Культуры». Фамилия эта не очень известна в Украине, хотя странно: Гедройц издал произведения писателей нашего «расстрелянного Возрождения» еще тогда, когда их фамилии произносили разве что шепотом... С другой стороны — ничего странного...
Гедройц прожил мафусаилов век — 94 года и в последние дни жизни еще работал над последним номером своей газеты и общался с читателями в Интернете. Честно говоря, я как-то не осознавал, что этот человек остается нашим современником — фамилию Гедройца встречал на страницах мемуаров и дневников польских писателей послевоенных лет, уже тогда он выглядел пожилым и мудрым человеком, и, возможно, именно поэтому я не понимал, что редактор «Культуры» все еще продолжает колдовать над своим изданием в пригороде Парижа...
Писатели, которыми сегодня гордится Польша, называли его великим, не опасаясь, что это повлияет на их репутацию. Возможно, именно потому, что Гедройц был прежде всего режиссером польской литературы — он не боялся советовать амбиционным коллегам, выстраивать их планы, влиять на их мысли. Так из «шинели» парижской газеты вышла почти вся литература, приблизившая Польшу к Европе, самим полякам доказавшая, что Польша не должна быть хуторянской, второсортной, униженной... Именно в «Культуре» печатались «Дневники» Гомбровича, лучшие стихи Милоша, изысканные мысли Герлинг-Грудзинського... А сам Гедройц? Он не боялся создавать свою Польшу не кисточкой, а скальпелем, публиковать мнения, видимо, обидные для «патриотов»... И с той же Украиной: можно себе представить, как относилась польская эмиграция к украинцам после Второй мировой войны, после потери Львова, партизанского движения ОУН... И как относилась украинская эмиграция к полякам после операции «Висла». А Гедройц предлагал говорить не об этом, а о том, как будут складываться отношения независимой Польши с независимой Украиной в будущем. Неплохая тема для 40—50-х годов, правда? И каким нацеленным в будущее нужно было быть, чтобы начать создавать — хотя бы теми же публикациями писателей «расстрелянного Возрождения» — европейский образ Украины тогда, когда украинская эмиграция оказалась явно не способной на непровинциальность!
У нас таких режиссеров нет... Мы все должны своими силами. Наши редакторы — скорее, добрые друзья, чем мудрые режиссеры. Так уж вышло, но можем ли мы оставаться в вечном плену наших цивилизационных недотяжек? Чем еще мне всегда нравилось мировоззрение Гедройца — умением даже там, во Франции, жить памятью даже не о Польше, а об утраченном пространстве Речи Посполитой. Польши. Украины. Беларуси. Литвы. Мне всегда было подсознательно очень близко такое мировоззрение — пускай это окажется не украинским, а еврейским, не буду спорить, и все же в детстве, когда я открывал для себя Балтию, Эстония казалась интересной и чужой, Латвия — привлекательной и понятной, а Литва — почти родной. Я чувствовал себя в Вильнюсе, как в Киеве: со временем именно так я буду чувствовать себя в польских городах. Уверен, что культурное пространство Речи Посполитой сохранилось, и точно знаю — ну, это уже просто мой жизненный опыт, — что Москва — не столица Украины...
Не собираюсь здесь заниматься какими-то политическими теориями. Просто, по сравнению с россиянами, которые под непровинциальностью понимают прежде всего имперскость, могущество, право сильного, все комплексы большой и бедной нации, — мы всегда будем провинциалами. Западнее, немножко западнее от нас все же ждут иного — не могущества, а желания жить по-людски. Поверхностный анализ показывает, что жить по-людски все же легче, чем довольствоваться необъятной территорией и историей, переполненной победами, просто невозможными на территории меньшего масштаба... Пусть сегодня у нас нереформированное общество, несамодостаточная экономика, народ, сам себя еще не осознавший, — все так. Однако даже в минуты сильнейшей депрессии я остаюсь оптимистом. Потому, что не хочется быть поверхностным и всегда хочется быть капельку Гедройцем. Журналистика побуждает к поверхностности. Политическая журналистика — к абсолютной поверх-ностности. Все эти мелкие интриги мелких людей, которые даже в учебники истории не попадут, эти парламентские потасовки, эти графоманские речи, этот телевизор... Телевизор! Вот за что благодарить Бога за Москву: здесь мне хотя бы недоступны все эти каналы, я могу не нервничать... А впрочем, почему я все время должен убеждать читателя, что меня тяготит именно это, что я постоянно нахожусь в плену очередных замыслов Путина с Березовским... в лучшем случае Чубайса... Сыграть такую роль в украинской журналистике? За что?
Стоп. Никаким новым Гедройцем становиться не собираюсь. Не потому, что не хочу, а потому, что не могу. Жутко не хватает ответственности. Всегда было любопытно наблюдать за режиссерами, но самому становиться режиссером... Тем более за окном у меня не Эйфелева башня, а сталинские небоскребы: по левую сторону — гостиница «Украина», в центре — Министерство иностранных дел, по правую сторону, немного дальше, — университет. Вечером очень красиво... Но иначе. Просто я подумал: если бы у меня был «свой», то есть наш, «украинский», Гедройц, он мог бы написать мне приблизительно следующее: господин уже надоел мне своими статьями. Если у господина нет таланта к романам, пускай попробует дневники. Возможно, это жанр для господина?
На самом деле все было иначе. Мне еще пришлось убеждать Юлию Мостовую, явно претендуя на человека с завышенной самооценкой. Ну и пусть: не впервые и не в последний раз... Потом я долго размышлял не столько над концепцией, сколько над первой записью... Затем началась нервотрепка с моим возвращением в телевизор, это всегда катастрофа, я до сих пор не знаю, кем должен там быть — массовиком-затейником или проповедником.
Потом умер Гедройц. Я читал польские газеты, сознавая, как много мы потеряли без собственных Гедройцев. Мне всегда невероятно обидно в такие дни: теперь, когда время нравственных авторитетов уже практически прошло, тяжко осознавать, что в эпоху нравственных авторитетов мы обошлись без них... Я решил написать об этом. В «Зеркале» мне предложили 30 сентября. Откровенно говоря, я обрадовался. Это еврейский Новый год, наверное, мой любимый праздник — как-то так сложилось, что по сравнению с «обычным» Новым годом, для меня всегда связанным с публичностью, путешествиями и приключениями, этот Новый год — только мой: я умею радоваться ему в одиночестве. Это действительно время исполнения заветного... С Новым годом!