Умер Абрам Исаакович Кацнельсон. Я узнал об этом совершенно случайно, из черниговской газеты «Сіверщина». Есть в этом какое-то удивительное стечение обстоятельств: изо всех стихов Абрама Кацнельсона, которые я прочел, почему-то запомнились две простые строки: «Люблю я Городню свою, як і Тувім любив свою Лодзь…». Запомнились — потому что были достаточно исчерпывающими. Для Тувима родиной была польская культура, он жил Польшей, однако не отказался ради этой любви от себя самого. Кацнельсон любил свою Городню, был классическим киевлянином, жил украинской литературой. Однако он без какой-либо героики, без позы старался не предавать себя, свои собственные представления о нравственности и о том, как должен вести себя порядочный человек. Сейчас довольно трудно объяснить кому-то, что сие означает — всю свою жизнь просуществовать в советской литературе под именем — нет, под клеймом — Абрама Кацнельсона. И это во время псевдонимов, когда только ленивый не находил себе звонкую новую фамилию, когда эти фамилии без угрызений совести предлагали авторам в редакциях уважаемых газет. Родной брат Абрама Исааковича, человек известный, уже не был Кацнельсоном. Но присутствие человека с таким именем и такой фамилией убеждало в том, что украинская культура совершенно не обязательно должна быть этнографической, что она продолжает привлекать людей разных национальностей — и это также в период, когда делалось все возможное, чтобы эту культуру превратить в культуру самодеятельных коллективов... Но едва ли Абрам Исаакович — такой спокойный, кроткий человек — задумывался специально над тем, чтобы кому-то что-то доказать. Он жил как жил, доверяя скорее своей интуиции поэта, нежели каким-то лозунгам и стратегическим замыслам.
Я познакомился с ним еще школьником — пришел брать интервью. Абрам Исаакович угостил меня чаем и пригласил прийти на следующий день. Когда я пришел, он протянул мне листы с написанным им самим текстом интервью — первый и последний подобный случай в моей работе. Я тогда подумал, что это просто такое хорошее отношение к ребенку, пытающемуся выполнять взрослые задачи. Но затем понял, что он вообще так относился к людям и к жизни — был требователен, однако старался сделать все, чтобы человек чувствовал себя как можно лучше. И сам был человеком такого тихого поступка. И когда смог издать в Киеве антологию собственных переводов «З єврейської радянської поезії» — тогда, когда слово «єврейської» на обложке книжки казалось невозможным. И когда спасал рукопись романа Лины Костенко «Маруся Чурай» — тогда, когда не было надежд, что Лину Васильевну снова когда-то начнут печатать. Он серьезно относился к себе, мог показаться хвастливым, но это скорее была игра — о своих «тихих поступках» никогда не говорил. Принадлежал к поколению поэтов, казавшемуся мне очень далеким, — лишь благодаря ему я не только познакомился с некоторыми представителями этой плеяды, но и смог увидеть их фонтанирующую иронию — главное орудие против эпохи, в которой они были вынуждены не просто жить, но еще и писать стихи.
Был украинским евреем. Не означает это — еврей, живущий в Украине. Даже не означает — еврей, проникающийся Украиной. Означает — еврей, ощущающий Украину. По разным историческим причинам таких в Украине немного. Есть тут евреи советские, есть русские, есть евреи, больше всего на свете стремящиеся перестать быть евреями. А вот украинских евреев... Таких в Украине не хватает. Или есть люди, играющие эту роль, но как-то неубедительно. А Абрам Исаакович — он таким просто был...