Наши пути скрестились, когда он уже был кинознаменитостью.
Крамарова знали все. В детском саду строили рожи, повторяя его экранные гримасы. Пенсионеры, забивающие «козла» под кустом сирени, употребляли выражения, запущенные им в мир с экрана. К перелому в своей жизни в конце семидесятых он снялся в сорока двух лентах.
Если в вагон метро войдет Лев Толстой или даже Иисус Христос, москвичи вряд ли обратят внимание. А когда входил Крамаров, все взгляды сосредоточивались на нем. Через минуту подскакивал какой-нибудь матросик или стильная девица, прося автограф. Савелий мгновенно рисовал свой профиль — абрис был отшлифован годами.
Он любил демонстрировать свою славу. Останавливался возле сопливого мальчика в скверике и спрашивал:
— Кто я?
И через секунду, растягивая рот в улыбке, тот произносил:
— Ты Крамаров.
Очередной инспектор ГАИ, остановив его, вдруг начинал смеяться:
— Не надо документов! Контрамарочку на просмотр для жены можно получить?
И отпускал с миром.
Уже будучи отказниками, мы поехали в Пярну: в Москве шли шмоны перед Олимпийскими играми. Через два дня в гостиницу явился начальник ракетной части, дислоцированной на закрытом для смертных острове Саарема.
— Товарищ Крамаров, — стоя в дверном косяке и отдавая честь, начал он издалека. — Не надо ли вам чего?
— Проси засунуть тебя в ракету и послать в Нью-Йорк, — шепнул я.
— Телевизора в номере нет, — пожаловался Савелий.
— Установим! Мебель новую завезем. Вы только не откажите выступить у нас в части перед офицерами. Вертолет пришлю в шесть ноль-ноль.
Выступления его к тому времени прекратились, честолюбие требовало пищи, Савелий согласился. До шести вечера мне удалось его убедить не лезть ради горячих аплодисментов в петлю ледяной секретности.
Режиссер Юрий Завадский сказал мне как-то: «Актер есть человек, который говорит чужие слова не своим голосом». Если это справедливо, то относится к Крамарову ровно на пятьдесят процентов: он говорил чужие слова собственным голосом, и в этом состояли его достоверность и обаяние. Но, конечно, он говорил чужие слова, своих у него и не водилось. Он был катастрофически необразован. Грамотно он не мог написать двух строк. Ничего не читал, кроме рецензий на себя. Стены в его московской квартире были оклеены вырезками из киножурналов, про него писавших.
Этот «чукча-нечитатель» в жизни не прочел ни одной книги и хвалился, что сумел избежать чтения учебников, будучи студентом Лесотехнического института. Он обожал своего друга Жванецкого, потому что его можно не читать, а слушать. Книгу, которую я ему подарил, на следующий день увидел в квартире у его подруги: он выскреб мою подпись и накарябал свою. Я спросил:
— Зачем?
— Книги, старик, покрываются пылью, — назидательно сказал он.
Откуда он это узнал, если книг у него не было? Впрочем, одну я заставил его прочесть, когда мы затеяли некую игру. Это была самиздатская рукопись «Как вести себя на допросах в КГБ».
Почему он решил эмигрировать? Не у многих была такая серьезная причина, как у него. Хотя я вовсе не уверен, что сам он ее осознавал.
— Про тебя написал Апдайк, — сказал я ему. — «Цели наши, которых мы достигаем, навевают на нас скуку».
— Кто это Апдайк?
— Твой будущий соотечественник.
При своих скромных потребностях и не будучи напрямую вовлечен в идеологию (клоун — что с него взять?), Крамаров имел все, чего мог желать так называемый «представитель творческой интеллигенции». Его юмор был доступен наверху. Оставались депутатство в Верховном Совете да звезда Героя труда, но он был человеком социально выключенным. Только в своем амплуа актером он был прирожденным и ничего другого делать не мог.
И вот союзная слава перестала ублажать самолюбие. Он подсчитал (уж не знаю, откуда взял такую статистику), что в США сорок четыре выдающихся комедианта.
— Я буду сорок пятым, — заявил он.
При его целеустремленности и результатах, достигнутых на родине, мы в его будущем успехе за океаном не сомневались. Ему отказали: слишком дорого стоило изъять его фильмы из проката и телевидения, ведь доходы от киноиндустрии, если я не ошибаюсь, стояли на следующем месте после водки. Он считал, что стал заложником своей популярности и размышлял, как подключиться к нашей борьбе за выезд. Я свел Крамарова со своим приятелем Эндрю Нагорски, шефом московского бюро «Ньюсуик». Объясняя ему причины выезда, актер-отказник сказал, что он стал религиозным, а тут это запрещено.
Должен признаться, что я немного скептически отношусь к его внезапной религиозности. Крамаров сделал обрезание и стал соблюдать обряды. Но выехать ему религия не помогла.
Началась подготовка к открытию нашего совместного литературно-эстрадного театра, в обиходе ДК. ДК — дом культуры, удобная аббревиатура для телефона, а в действительности — наши фамилии. Я написал комедию «Кто последний? Я за вами», из жизни нашего брата отказника. Действие происходило в приемной Московского ОВИРа, где были установлены новые часы. Согласно тексту, каждые полгода в часах открывается дверца и миловидная девушка в милицейской форме произносит: «Ку-ку!»
Крамаров играл Крамарова, а я — самого себя. Пустую крамаровскую квартиру переоборудовали в фойе и зрительный зал. По телефону о репетициях не договаривались, чтобы не привлекать внимания ненужных гостей. На премьеры каждый день приглашали избранных, главным образом, по понятным причинам, иностранных корреспондентов. Но вваливалась в квартиру вся отказная Москва, плотно стояла на лестничной клетке и выплескивалась во двор. Крамаров был великолепен. Думаю, что это была его самая реалистическая, самая вдохновенная роль. Игру нашу прекратили просто: милиция встала у подъезда и требовала от зрителей паспорта — без этого не впускала.
Шум какой-то получился. Фильмы с Крамаровым продолжали крутить, только из титров теперь вырезали его фамилию. Он учил английский, однако уроки с молодой пухленькой училкой свелись к другому занятию. Перед выездом он знал семь английских слов и пытался запомнить восьмое.
После его отъезда в «Литературке» появился фельетон «Савелий в джинсах» о том, как некий актер мучается в США. Забавно, что фамилию Крамарова не назвали, рассчитывали на узнавание в узких актерских кругах. Думаю, сделали это, чтобы у него не возникло последователей. Стыдно сказать, но насчет мучений агитка впервые не лгала.
Бедой Крамарова всегда была дырявая память. Начал он свою актерскую карьеру в самодеятельности, после, в драмтеатре, не потянул, так как не мог выучить ни одной роли. В кино было легче, потому что советские фильмы озвучивались в студии, и можно было прочитать реплику перед тем, как ее произнести в микрофон. Впрочем, монологов от него не требовалось. Выступая перед аудиторией и в кругу друзей, он всю жизнь повторял одни и те же несколько экспромтов, но интересно, что и в сотый раз их слушать было смешно.
Крамаров — яркая личность в паноптикуме советского кинематографа. Все еще трудно ворочается язык, когда надо сказать «был». На фоне грандиозной идеи создания положительных героев он играл, вроде бы, дурачков. Но в отличие от фольклорного Иванушки-дурачка, герой Крамарова никогда хитрей царей не оказывался. В фильмах он совок, отважный в поддаче и трусливый при виде ментов. Он выразил суть советской эпохи своим лицом, которое, как он сам любил повторять, напоминает противогаз. Исправив позже свое косоглазие, он много потерял. Задолго до гласности он создал образ идеального совка, счастливого в своем идиотизме. Актерская интуиция Крамарова состояла в том, что он методично, из фильма в фильм, убедительно и смешно олицетворял быдло, «винтиков» — основное достояние сталинского-брежневского прогресса.
Перемещения этого крамаровского типажа на другой континент, в общем-то не получилось. Пропасть между двумя кинокультурами оказалась слишком велика. Это не вина, а беда замечательного актера нашей эпохи. Некролог в газете «Сан-Франциско Кроникл» в день его похорон восемью строками покрыл всю его голливудскую жизнь. Из-за плохого английского круг приемлемых для него ролей сузился до шаржированных русских персонажей, которых в американских фильмах не может быть много. Кагебешник в «Москве на Гудзоне», советский космонавт в «2010», русский посол в «Красной жаре» и русский матрос в «Любовной афере», — вот круг съемок, в которых ему дали поработать. Он говорил, что ему платили по требованию профсоюза 2000 долларов за съемочный день, но, к сожалению, роли были краткие, все эпизоды снимали подряд, а потом резали. К тому же американские фильмы выстреливаются быстро, а решетка конкуренции жесткая.
При этом достоинство профессионального актера Крамаров держал высоко. Режиссер Марк Левинсон, снимавший не так давно фильм «У времени в плену» («Prisoner of Time») о русских интеллектуалах в эмиграции, уговорив меня на роль писателя, просил надавить на Крамарова, чтобы сыграл пару эпизодов. Савелий отказался из-за того, что оплата меньше указанной выше.
— Лена Коренева у нас играет, — убеждал я. — Олег Видов...
— Нет, мне надо держать марку.
Так мы с ним и сыграли во второй раз.
Он храбрился, много говорил о Боге, но, что бы ни говорил, на деле бедствовал и страдал. Его московские интервью выдают стремление пустить пыль в глаза о своем благополучии в Голливуде и вообще в Америке. Не хочу быть моралистом, если есть люди, которым не стоило бы торопиться эмигрировать, он, возможно, был из них. Он говорил мне, что решил жить здесь, а сниматься там. Потом собирался жить то там, то здесь. Все это было бы нормально, но там ему спустя годы тоже не удавалось вписаться в вялотекущую толчею. К концу дней он наладил наконец семейную жизнь, уехал подальше от Голливуда в Сан-Франциско, но часы его остановились. Второго зенита славы Крамаров не достиг.