По гамбургскому счету, есть книги великие, формирующие цивилизацию, и есть любимые, оставляющие как бы цветовой сквозящий отпечаток в душе человека. Прочие не в счет, их практически не существует: легко из мозгов и груди до нуля выдуваемы… Саша Соколов — автор книги «Школа для дураков», которая для многих в перечне любимых. Пишущие о Соколове непременно упоминают отзыв Набокова об этом романе: «обаятельная, трагическая и трогательная книга». Но в последующие годы и сам Саша Соколов, о котором появилась огромная литература, незаметно перешел в разряд классиков, чье мнение интересно, как и опыт его жизни, разным людям.
Сказать, что у Саши Соколова неординарная судьба, — значит, ничего не сказать. Родился он в 1943 году в Оттаве: его отец был резидентом советской разведки и работал в Канаде под прикрытием посольства. В 1947-м разведчика «раскрыли» и со скандалом выслали из страны. А могли и казнить — занимался сбором данных по атомной проблематике. В Москве Саша почему-то сразу же невзлюбил элитную школу, растившую золотую молодежь, отказывался туда ходить. После школы он вознамерился посвятить себя хирургии, некоторое время работал в морге. Потом поступил в Военный институт иностранных языков, откуда, недоучившись «на шпиона», попал в психиатрическую клинику. В 19 лет пытался эмигрировать, его задержали при переходе иранской границы; он «косил» от армии… В его жизни была литературная группа СМОГ (аббревиатура раскрывалась по-разному, например: смелость, мысль, образ, глубина, но закрепилось иронично-задиристое: самое молодое общество гениев). Он окончил журфак МГУ, работал корреспондентом «Литературной России». Уехал в 1975-м с международным скандалом — после объявления голодовки и ходатайства канцлера Австрии. На Западе Саша Соколов выпустил три романа: «Школа для дураков» (1976), «Между собакой и волком» (1980), «Палисандрия» (1985). А в нынешнем, 2007-м, в издательстве «Азбука-классика» — сборник эссе и лекций «Тревожная куколка»...
Он будто всю жизнь чего-то ищет, с легкостью перемещаясь по миру без вещей, с рюкзачком. У него паспорт гражданина Канады — малой его родины. Нынешнее лето Саша (он не любит обращение Александр Всеволодович) провел в Коктебеле, на даче друга по СМОГ, поэта Владимира Алейникова.
Его устная речь такова: словно бы из морских камешков он выкладывает мозаику, как бы и не совсем уверенно, будто помня, что камушки имеют свойство на ветру обсыхать, менять цвет.
— Саша, почему Крым, что он для вас значит?
— Все очень просто. Украина открылась. Безвизовый режим. Раньше была проблема. И теперь я счастлив, что людям с канадскими паспортами можно спокойно приезжать. Крым — моя летняя родина. Я люблю Крым, это детство. Я здесь во многом вырос и гораздо лучше знаю Крым, чем Москву. Здесь всегда себя чувствовал больше на родине, чем в Москве. С Москвой у меня взаимное отторжение, не совпадение чего-то... Я (приглушенно) ненавидел на самом деле Москву. Хотя понимаю, что был бы совершенно другим человеком, если бы вырос не там. Это, конечно, была жестокая школа жизни. А в Крыму все было со знаком плюс, масса эмоций, все всегда было здорово. Я рос здесь психологически и физически, наверно, быстрее, чем в Москве. У меня было колоссальное открытие — впервые увидел море. Это одно из самых ярких впечатлений жизни. Тогда сказал: рано или поздно буду жить на море. Я видел многие моря, думаю, это действительно лучшее море... По всему! Ну, например, я люблю плавать, плавать далеко. А на многих морях ведь далеко не поплаваешь: там (смеется) акулы!..
— После публикации «Школы» в журнале «Октябрь» вы предприняли попытку вернуться…
— Когда в 1989 году я приехал в Москву, то в течение года жил, постоянно меняя квартиры, гостиницы, главным образом потому, что меня «доставали» какие-то журналисты, графоманы… все эти люди, которым почему-то было интересно со мной общаться. Мы с женой насчитали девять адресов, которые сменили в течение года. То есть живешь, чувствуя, что тебя немножко рвут на части. И ты уже не принадлежишь себе. Внимание людей, конечно, льстит (до этого у меня не было такого опыта, чтобы я был кому-то интересен), но через несколько недель ты уже едва ходишь!.. Москва высасывает, выкручивает, проходишь будто через какую-то мясорубку. Москва многое дает, но многое и берет. Есть люди, которые это любят, их подзаряжает такая жизнь… Вспоминаю, мы жили в гостинице недалеко от Химок. Думали, ото всех убежали, никто не знает, где мы… А через несколько дней в 12 ночи стук в дверь... На пороге стоит весь Театр на Таганке. Пришли общаться. Требуют, чтобы я что-то рассказал, выступил. Было намерение что-то поставить. Это, конечно, все замечательные люди. Я сбежал в очередной раз, наше общение не продолжилось. Возможно, они обиделись…
— Вы жили во многих странах. Для вас Украина «не пустой для сердца звук»?..
— Мама привозила в детстве в гоголевские места. Она страшно любила Гоголя. Родом она из Сибири, из малограмотной семьи, но завоевала Москву — окончила Бауманский, хорошо знала английский. Она показала мне совершенно волшебный, мистический мир! Такой был контраст с российскими деревнями! Она это чувствовала и передавала мне. Я проникся языком, который похож на русский, но в первые дни я ничего не мог понять. Все люди были мягкие, нежные. Те два лета, проведенные в украинской глубинке, дали мне очень много… Мы сняли хатку, электричества не было. Река Сула. Городок Ромны. Попал словно в другое время, здесь было гораздо больше нежности, а в детстве это важно.
— Если Крым — летняя родина, то виртуальной родиной вы именуете русский язык. Была ли в этом смысле ностальгия, вы человек речи…
— Проблема общения чудовищная. Большая иммиграция началась в 80-е. А в 70-е было очень сложно. Приходилось куда-то ехать, иногда за много сот километров, чтобы поговорить по-русски. Алеша Цветков появился в поле моего зрения, мы как-то общались. Из последних восьми лет года четыре я провел в Израиле. Ездил туда в основном ради языка. А когда-то жил в Вермонте, в горах, работал лыжным инструктором и преподавал в летней русской школе. Там две таких школы. Они работают три месяца в году. В одной я только читал лекции, во второй преподавал. В Вермонт на лето собираются эмигранты — профессора, учителя, дети эмигрантов и несколько сот американских студентов, обычно первого-второго курсов с факультетов славистики. Там разрешается говорить только по-русски. Солженицын каждое лето отправлял своих детей в эту школу, чтобы они не забывали язык, не болтались дома и были в хорошей обстановке. Я учил их русскому языку.
— Вы однажды уклонились от встречи с Набоковым. Встречались ли с Солженицыным, что о нем думаете?
— Нет, не встречался, детей привозила его теща. А что думаю… Человек колоссальной смелости, сделал, может, больше, чем все диссиденты вместе взятые. Человек громадный. Гигант.
— В США не прельстила карьера преподавателя?
— Я преподавал в разных колледжах — в Калифорнии, в Мичигане. Но мне это как-то не пошло. На самом-то деле все ужасно: неинтересная молодежь, впрочем, как и старики. Поколениями ничего не читают, кроме газет, журналов. Я знал писателя, у которого в доме не было ни одной книги. И он писал, успешно. Образование там чудовищное. Я не понимаю, кто так позаботился, чтобы здесь образование подгоняли под американские стандарты. Система вопросов с вариантами ответов… Общий экзамен. Зачем?! Для чего? Почему ТВ изменилось — все эти шоу? Кому это выгодно? Народ в Америке очень необразованный, поэтому там шоу популярны. Безвкусица во всем. Утверждают, что Нью-Йорк красивый город. А что там красивого? Архитектура — как обувные коробки. Любой европейский город намного красивее…
— Со времен СМОГ прошло сорок лет, все радикально изменилось, в общественном сознании те события покрылись как бы паутиной времени… Что осталось?
— Клич юных созданий! Многие были по-настоящему талантливы… Было ощущение невероятной свободы. Было чтение стихов на площади Пушкина и Маяковского. В один из таких вечеров на Маяковке я познакомился с Леней Губановым и Володей Алейниковым. Я был в восторге, ребята читают здорово! Я что-то читал, они меня сразу потянули в одну квартиру на Садовом, там слово СМОГ уже мелькало, там мы писали манифест. Губанов был мотором… Мне было непонятно, как они в такой атмосфере творят. В квартире музыка, разговоры, споры… Вскоре мне надоело. Я отошел от них.
— Как несколько позже и от пресловутого литпроцесса…
— После проведенного в Москве года это стало неинтересно. Интересной осталась работа со словом. Я человек совершенно не общественный. Сейчас в Коктебеле фестиваль, я включился в этот процесс говорения, выступления. Но это выбивает из колеи, чувствую, что теряю дни… На самом деле мне все это интересно, но… Вот если бы иметь шапку-невидимку, чтобы ничего не говорить. Меня приглашают в Москву, предлагают организовать то-се… А я думаю: зачем?!
— Вы экономически независимы. Каков источник сущестования?
— Источник существования во Флориде. Мы с женой работаем в школе гребли. Она ее ведет, там все на ней держится. У нее, Мерлин Роил, в этом виде спорта огромное имя, она дважды чемпионка Америки, автор двух книг, составляет индивидуальные и командные планы. И я тоже. В Америке это развивающийся вид спорта, поэтому зимой мы на несколько месяцев возвращаемся во Флориду.
— Когда будет новая проза?
— В последние годы я уже не могу писать романы, жанр мне кажется искусственным. Есть в романе какое-то лукавство, не серьезно это, сказки какие-то! Меня не интересуют содержание, сюжеты… Главное — это течение письменной речи и то, что можно выстроить из этого. Вот что меня интересовало. Я много лет это искал и нашел, готовлю такую книгу…