Вместо юбилейного славословия Ивану Драчу
Почти невероятно, но факт: 17 октября одному из крупнейших поэтов-шестидесятников исполняется 60. Салютовать будем по врагу. Наш общий враг - бездуховность, бескультурье в отношениях, в том числе межнациональных.
Лирика и лиродрама
И.Драча переведены на основные языки мира и бывшего Союза, за книгу стихов «Зеленые врата» (1980) он удостоен Государственной премии СССР 1982 г. И тем не менее, даже в этой книге, переведенной коллективно-колхозным авралом при участии квалифицированных интерпретаторов (среди них - М.Дудин, Н.Ушаков, М.Комиссарова, Л.Озеров, Н.Котенко и др.), на каждом шагу встречаются «ляпы», свидетельствующие не о различном истолковании тонкостей и нюансов оригинала, о которых можно спорить, а об элементарном нежелании потрудиться, заглянуть в словари либо, на худой конец, воспользоваться толковыми подстрочниками. Приведу лишь некоторые примеры.
Стихотворение «Слеза Беларуси». Строка «Коли ти жито з горем жала» переведена: «Когда ты жито в поле жала». Тут просто необходим буквальный перевод «с горем». Строчки «На прю ти стала, богорівна, Сльозу душила сіл зола» переводятся: «Стеной ты стала, богоравна, Слезу душили силы зла...» Опять-таки буквальное «на прю» предпочтительнее, нежели «стеной», поскольку в первом случае -старославянизм, который стоило сохранить. Ну а «силы зла» - напыщенно и в то же время анекдотично, поскольку в оригинале имеется в виду пепел сожженных белорусских вёсок, сел.
Много в переводах и так называемых креолизмов: «жито», «дивчина», «хаты», «чую», «хлопцы», «дивись» и т.д. Употребляемые (а чаще -злоупотребляемые) с целью воссоздания национального колорита, они, будучи экзотическими в русском тексте, снижают литературный стиль оригинала. И еще одна общая беда: погоня за псевдопоэтическими красивостями.
«Туга якась огорнула мене За лісом, за листом, за прілістю яру» («Замість анекдота»). Сказано просто, невычурно. Переводчику этого показалось мало, и он «освежает»: «Меня обняла тоска нестерпимо По лесу, по свежему шелесту листьев». Возможно, «прілість» он понял как «прелесть». А речь-то идет об опавших листьях: мама собирает их в лесу и складывает на чердак вместе с напетыми наедине песнями. Вместо чердака получилась... «горница» (так «переведено» горище). И выходит, у мамы крыша поехала: листьями она набивает горницу. А в лесу, оказывается, растут тополя (в оригинале - «осокори»). В самом деле, «Вместо анекдота». Прочтите это стихотворение в оригинале. Я читал студентам, они сегодня не ахти как сентиментальны. И был вознагражден за клубок, подкативший к горлу, молчаливой реакцией, при которой прячут друг от друга далеко не беззаботные или циничные глаза.
Стихотворение «Після закордонної мандрівки» стало называться «После заграничной командировки» (вместо «путешествия»), потеряло рифму и превратилось в довольно неточный подстрочник.
«Ввечері мільйон стільників міста Мерехтить у вулії над Дніпром». Что такое «стільники» (соты), переводчик не знал, они у него ассоциировались со светильниками: «К ночи сонмы городских фонарей Мельтешат в улее над Днепром». Разрушены «пасечные» уподобления: уже не соты (квартиры, дома) мирно мерцают окнами, а мельтешат, как при пожаре, фонари (да еще эти книжные «сонмы»!). «Рано бджоли летять на роботу - я з ними». В переводе - «ранью». Корень общ, но в данном контексте лучше бы «утром» или «поутру». А так - слишком уж есенински-удалое.
Стихотворение «Мадонна стюардесса» настолько искажено, упрощено, спримитизировано, что для анализа потребовалось бы, как минимум, 16 абзацев (по количеству строк). То же самое - и со стихотворением «Дівич-сніги», то есть «Девственные снега», которое под пером переводчика стало «Девичьими снегами». Вот лишь одна строчка: «И страшен шрам случайного шага...». Вообще-то по-русски «шага», но ведь так хотелось зарифмовать «снега». В оригинале - проще, без шрамов, но глубже: «Як треба чисто йти - не збитися б з ноги. Такі незаймані, такі дівич-сніги...»
В стихотворении «Барвінок» сельское кладбище («цвинтар») превращается в «двор церковный», а родовое древо, которое «Гуло в землі крислато, коренево», почему-то «Врастало в толщу, гулко каменело». В стихотворении «Чого ти, серце, все болиш частіш?..» есть строчки: «Я довго гою свої дивні рани, Все кутаю в канупери й катрани...» При переводе получилось: «Потом врачую язвы странных ран, Используя канупер и катран...» Чувствуете, как вместо фольклорного аромата повеяло медицинским рецептом? Особенно вот эта безвкусица - «используя». А какая примитивная рифма проскакивает в переводе стихотворения «Мій син фотографує мою матір»: «мне - гнезде» (в оригинале: «мені - пелені»). Тоже очень рекомендую прочесть это стихотворение в оригинале.
В «Сабле Богдана Хмельницкого» проклятие («прокльон») становится... «поклоном»; в «Шали Марии Заньковецкой» выпадает целая строфа - та, в которой Лев Толстой высказывает свое несогласие с Чеховым и не советует Заньковецкой идти в Александринку, поскольку «Доля народу Вашого - Ось стежка до правди єдина!» В банальную «светлую улыбку» превращается «карий усміх» Андрея Малишко («Як ховали два Майбороди Малишка»). В «Истоках Уитмена» бесплотными становятся «плоть» и «стать», превращаясь в «простор» и «высь». Простые, чуждые псевдопоэтизмам слова «Як я плачу за ним, за Василем Шукшиним...» оборачиваются ненужными в данном контексте излишествами и красивостями: «Как сквозь слезы поведать мне о Василии Шукшине?» На кой здесь «поведать»! Этот стиль недостоин «Памяти Василия Шукшина» (так называется плач). Прекрасное стихотворение «Жінки і лелеки» в переводе потеряло свою взволнованную ритмику, когда один период как бы накатывается на другой. «Соленая» фраза «Не варт він моєї гузниці!» оскопляется: «Пусть выпьет простой водицы!» («Дед Любименянепокинь»), а «багатий до сказу» (т.е. до сумасшествия) дед становится богатым «как в сказке». «Аж трісли попруги і шлеї» (т.е. лопнули) - «Тряслись все подпруги и шлеи». «Всі комп'ютери клепки ламають» - «Все компьютеры планы ломают» («Твої губи впізнав я у ній»). При чем здесь «планы»? У них просто шарики за ролики заходят: не могут понять тайну губ. И последний полуанекдот: «Горить горобина - намисто її Порвали й розсипали губи мої». Переводчик, очевидно, понял «намисто» как «вместо». Вследствие этого образ монист исчез совсем, зато появилась вот такая яростная красивость: «Пылает рябина - то вместо нее Рассыпали яркое сердце мое».
А теперь - о вещах более общих. Центральной проблемой переводоведения является проблема принципиальной возможности или невозможности адекватного художественного перевода. Сторонники отрицательного ответа на этот вопрос исходят из того, что каждый акт художественного творчества неповторим и рационально необъясним; к тому же и слова, тем более их комбинации в разных языках, не могут абсолютно соответствовать друг другу. Это - так называемый переводческий пессимизм. И наоборот, переводческий оптимизм покоится на осознании определенного типологического сходства психологии творчества и возможности перекодирования одной знаковой системы в другую. При этом, естественно, неизбежны потери на любых уровнях формосодержательного единства, которым является художественный текст. Однако эти потери должны быть возмещены с помощью дополнительных образных средств языка перевода (так называемая переводческая компенсация). В идеале же переводчик обязан досконально знать язык и культуру народа, литературу которого он интерпретирует. Да еще и быть конгениальным автору оригинала, творить не только в рациональном, но и в эмоциональном регистре, с полной духовной самоотдачей.
Представления о художественном переводе, критериях требований к нему постоянно развиваются: скажем, то, что когда-то считалось переводом, теперь уже называют либо перепевом, либо переложением, либо какой-нибудь другой формой межлитературных взаимоотношений. А их, этих форм, немало: подражание, творчество «по мотивам», стилизация, травестия, трансплантация, заимствование, переработка, цитация, образная аналогия, реминисценция... Их смешивание иногда приводит к произвольным трактовкам степени переводческой свободы.
Неким самооправданием для сторонников весьма свободного отношения к оригиналу в их полемике против «буквалистов» нередко служит шутливый афоризм-каламбур Генриха Гейне: «Перевод - как женщина: если красива, то неверна, если верна - то некрасива». В русском варианте игра словом «верный» схватывается более выразительно, чем в украинском: у нас, хотя словари и подают «вірний» в значениях «правильный» и «сохраняющий верность», все же преобладает второе, связанное с первичной основой слова «віра». Но и в русском варианте не достигнута полная адекватность, поскольку немецкое die Ubersetzung (перевод) -женского рода (буквально - перестановка, пересадка). То есть, в оригинале игра слов еще более выразительна («Перестановка, как женщина...»). Даже на этом примере видно, как непросто, да собственно - и невозможно достичь абсолютного тождества «копии» - оригиналу. Тем более, когда «копиист» - человек творческий, которому нелегко укрощать полет собственной фантазии. Как, например, и в отношении вышеприведенного афоризма. Ведь его можно продолжить и так: «Но на то ты и мужчина: добейся, чтобы красивая была верна». В самом деле, на то и переводчик, чтобы, компенсируя неминуемые потери, добиваться недостижимого идеала в гармоничном перевоплощении «духа» и «буквы» оригинала. (Гейне, однако, продолжил свой каламбур пессимистичнее: «Впрочем, все они изменяют, только красивые более на виду»).
Проиллюстрировать общие положения поможет сравнительный анализ переводов одного стихотворения И.Драча на разные языки. Благодаря острому переживанию автора, причастного к драматической коллизии иноязычных перевоплощений, углубляемся в те же проблемы:
Розмова з другом-перекладачем
Є щось святотатницьке в перекладі.
Ну переклади троянду - матіолою.
Граціозність Венери - Попелюшкою голою.
Запахів несумісність - вся в перекладі!
Перекласти, перевезти, перевести.
Перевести славу за мізинок слова?!
Перекласти, щоб не переклясти! Ну, а віртуозні жести?
Ну, а фібри словошлюбів - золота ж основа,
Вся посічена інакшістю чужого подиху.
Подих - хай чудесен, хай на диво дивнословен.
Кожне слово славне, славне аж до подвигу...
Контрабасе, шепіт скрипки поклади мені болиголовом!
Так. Інакше ж неможливо. Як же мені губи в губи,
Як же мені сонце в сонце - тільки в словонебі відшукати.
Щоб в мені чужі своїми запеклися люті згуби,
Щоб в цикуту не стрибали з божевілля всі цикади.
Так. Хай так. Чи тільки варіація
Іншомовна, чи й твоя тонка сейсмічність
Ходить у словах моїх, неначе в бранцях,
І волає, і волає про катастрофічність.
Спроби слово в інше слово вбгати -
Ой кричить, твоє й моє, ми ж близнюки, ми ж парні...
Ні! Не буду більш переклад хижо ганити -
Сам я з тої ж словобуцегарні.
Сам спішу до Лорки! Навіжено сам я - до Неруди!
Віддаюсь, як проклятий, твоєму ямбу і хорею...
Але що це, що? О, як судомить нагло груди.
А, це ти! Ну що ж - переклади мене...
Стріляй мене - зорею...
Глубокое проникновение в суть, образный строй, речитативную ритмику оригинала позволило белорусскому переводчику, талантливому поэту Рыгору Барадулину либо сохранять авторскую игру слов («перакладзе» -«перакрадзе»), либо компенсировать ее собственными равноценными художественными находками («Перавесці славу за панюшку слова?»; «Мур нанова перакласці! Захаваць падтэкст у тэксце!»; «Бо і сам жа я з тае словакатоуні...»; «Яма ямба мне твайго - турмой сырою...»).
Подобным путем пошел и польский переводчик Флориан Неуважный. Хоть, вероятно, не без воздействия капризной пани рифмы, он постеснялся «обнажить» Золушку, а только «разул» ее - «Kopciy - szkiem bosym». Тогда как именно «голая» Золушка (что неестественно для сказочного создания Ш.Перро) подчеркивает - материально, больно, телесно, в прямом смысле и в то же время условно-ассоциативно - некоторую противоестественность перелицевания реалий культуры.
Русский переводчик В.Шацков значительно упростил полифоническую структуру, многоплановую, многослойную тропику, перевел взволнованную не-всегда-логичность оригинала в русло умеренного, последовательного, «правильного» повествования:
О, как же слово-солнцу отыскать
В стихии языка подобие прямое,
Чтоб чудом двух светил не испугать
Под небом слов все подлинно живое?!
В самом деле, стоило появиться «чуду двух светил», как подтвердились опасения автора: все цикады попрыгали в цикуту (отраву), осталось от них лишь абстрактное «все подлинно живое». Тогда как автор оригинала еще ропщет, мятежно ищет, сомневается («Чи тільки варіація Іншомовна, чи й твоя тонка сейсмічність...»), переводчику уже все ясно: «В оковах строк страдает и твое Сейсмически-чувствительное сердце. Из плена вариаций нам вдвоем, Как ни старайся, никуда не деться!» Потерян и экспрессивный образ «Сам я з тої ж словобуцегарні», то есть вечный узник, мученик слова. Но ведь есть соответствующее разговорное «каталажка». Значит, возможен был и такой «словошлюб», как «словокаталажка». Жажда освоения новых поэтических миров гонит автора («Сам спішу до Лорки! Навіжено сам я - до Неруди! Віддаюсь, як проклятий, твоєму ямбу і хорею...»). Вместо этого получаем не «переводческую компенсацию», а нечто противоположное: «Ведь я и сам не прочь от перевода...». Что «не прочь»? Заработать? Какое-то самохвальство, к тому же... хореем. Похвальба нарастает: «Неруду, Лорку сам переводил, Срывался с рифм, как с бурных водопадов...». И в самом деле, рифму «водопадов - звездопадом» удачной не назовешь:
Ах, это ты! Ну что ж, переводи -
стреляй в меня
слепящим звездопадом.
Вроде бы и ослепительно, красиво, но рушится образ: «звездопад» на то и -пад, чтобы падать самому по себе, им не «выстрелишь». В белорусском и польском переводах сохранены и звезда, и все другие ключевые образы оригинала. Ведь именно здесь происходит развязка, хоть автор «не сдается» до конца. Он неукротим: «стреляй меня», но - «звездой» (т.е. тем же вторым светилом, равновеликим первому, оригиналу). И в этом - весь драматизм переводческого оптимизма. Версию В.Шацкова, в которой изменена даже стихотворная система (вместо тоники - силлабо-тоника), нельзя назвать переводом. Это скорее «вариации на тему».
До недавних пор произведения литератур бывшего Союза попадали за рубеж преимущественно через посредничество русского перевода. В этом были информационные плюсы, но и художественные минусы, выражавшиеся в эффекте «испорченного телефона». Вот и выполненный украинистом Петером Кирхнером немецкий подстрочник: «Неруду, Лорку я сам переводил...» и т.д. - вплоть до «бурных водопадов» («tosenden Wasserfallen»).
Десять лет назад журнал «Дружба народов» (1986, №3) опубликовал мои полемические заметки «Исповедь оптимиста». Там было намного больше примеров, конкретного анализа. Наивно верилось, что, прочитав заметки, переводчики призадумаются, прежде чем подхалтуривать на литературах «младших братьев». Утекло немало припятской воды, произошли эпохальные перемены, а воз - и нынче там. И еще более увяз. Причин много, и не хочется о них. Вместо «сотрясения воздусей» лучше опубликую-ка я к юбилею и собственную версию «Разговора...». Написал ее еще тогда, после «Исповеди...», в предчувствии упреков: «Если ты такой грамотный, - сделай сам». Никто не упрекнул, но я сделал. И вот - десять лет спустя...
Разговор с другом-переводчиком
Иван ДРАЧ
Есть в переводе что-то от кощунства.
Ану переведи-ка розу - матиолой,
Изящность Афродиты - Золушкою голой.
Перевираются и запахи, и чувства!
Перевести, перевезти, переложить.
Ославить славу славословьем слова?!
Перенести (на место с места?
рук не приложить?)
а грациозность жеста?
А фибры словосвязей - золотая ведь основа
Испещрена отличием не твоего дыханья.
Будь то дыхание отлично, будь на диво дивнословно,
Но, словно слога соль, условно словополыханье...
Ты передай мне шепот скрипки, контрабас, - болиголовом.
Вот так. Иначе невозможно. Как же сердце в сердце,
Как солнце в солнце - только в словонебе и сольются,
Чтоб, растворясь во мне, чужим утратам лютым не стереться,
Чтоб все цикады, ошалев, не сиганули бы в цикуту.
Вот так. Да будет так. Лишь только вариации
Или коды и твоей повышенной сейсмичности
Из слов моих, оков их, вырываются
И взвывают, и взывают о катастрофичности.
Слово втискивать в другое - пытка:
Стонут оба: мы же близнецы, в одной упряжке...
Нет! не буду больше об убытках -
Сам из той же словокаталажки.
Сам спешу я к Лорке!
Голову сломя - к Неруде.
Взнуздываю вольный стих ямбов
твоих уздою.
Но отчего же вдруг опять
дышать так трудно?
Ах, это ты! Ну что ж, переведи меня...
Стреляй в меня - звездою.