Кураев Андрей Вячеславович родился в 1963 году в Москве. В старших классах школы выпускал газету «Атеист». Затем, поступив на философский факультет МГУ, учился на кафедре научного атеизма. В 1984 г. окончил философский факультет МГУ по кафедре истории и теории научного атеизма, поступил в аспирантуру Института философии АН СССР; в 1985 г. перешел на работу в Московскую Духовную академию. По окончании Московской Духовной семинарии учился в Бухарестском Богословском институте. В Румынии был рукоположен. По возвращении работал референтом Патриарха Московского и всея Руси Алексия. В 1992 г. окончил Московскую Духовную академию.
Сейчас — диакон храма св. Иоанна Предтечи в Москве. Профессор Свято-Тихоновского Православного Богословского института, заведующий кафедрой основного богословия и апологетики; старший научный сотрудник кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ, член экспертно-консультационного совета по проблемам свободы совести при Комитете Государственной думы РФ по делам общественных организаций и религиозных объединений. Очень активно выступает в периодической печати — как сам выражается, «от безысходности».
В конце июня в Севастополе побывал человек, которого называют одним из главных идеологов Русской православной церкви — профессор богословия диакон Андрей Кураев. Он выступил с циклом лекций по проблемам современного православия. Мы попросили его высказаться по вопросам, которые неоднократно поднимались на страницах «ЗН».
— Практически сразу после окончания визита Папы Римского в Украину вы приезжаете в Севастополь, место, где крестился князь Владимир. Это случайность?
— Такую аналогию я слышу впервые из ваших уст. Хотя последние полгода активизировались приходы именно в Украине. Очевидно, по поговорке «На то и щука в море, чтоб карась не зевал». Наверное, приезд Папы понуждает многих людей задуматься о самих себе, совершить духовную самоидентификацию: кто мы такие, если мы не с Папой, то почему, насколько значимы наши отличия, языковые они, культурные, ритуальные или более серьезные. Так что за два месяца 2001 года я получил больше приглашений из Украины, чем обычно. Только хотел бы сразу отметить, что Москва меня никуда не посылала.
— Православные в Украине должны определиться со своими отличиями не только от католиков, но и от своих единоверцев. В стране три православные конфессии, и Московский патриархат не хочет идти на переговоры ни с Киевским патриархатом, ни с Украинской автокефальной церковью.
— Насколько я знаю позицию Московского патриархата, переговоры с Автокефальной церковью как раз допускаются. Никаких переговоров не будет с Филаретом. Это уже проблема межличностных отношений. Одно дело, если человек интригует против меня, но он никогда не был моим близким другом. Другое дело, если человек даже в меньшей степени противодействует мне, но когда-то мы с ним были очень близки, а потом он перешел в другой лагерь. Отношения здесь всегда будут более сложными. Я думаю, что по большому счету диалог и переговоры уместны всегда, но иногда мы можем предчувствовать, что наш партнер выставит такие условия, которые для нас будут неприемлемы. Незадолго до визита Папы кардинал Гузар дал интервью «Независимой газете», в котором прозвучали очень значимые слова. Размышляя о единстве, сказал кардинал, мы не ставим православию никаких условий, не хотим, чтобы они от чего-то отрекались, пусть будет разнообразие во всем, но только православные должны признать власть Папы римского. Понятно, что перспектива богословского диалога с этим человеком становится малоинтересной.
— Сегодня говорят о возможности объединения Киевского патриархата не только с Украинской автокефальной, но и Греко-католической церковью.
— Перед католической церковью стоит проблема унии: присоединяя к себе некую маленькую часть православного мира, этими дипломатическими успехами католики еще больше настраивают против себя оставшееся православное большинство. Именно поэтому еще в восьмидесятые годы ХХ века католическая церковь признала, что уния — это ложный путь к единству. Решаются частные локальные проблемы, а в глобальном плане следует очередное похолодание. Если Ватикан использует те сложности, которые есть сегодня в украинском православии, и присоединит к себе его часть, представляемую Филаретом, это только углубит ту пропасть, которая проляжет между остальным православным миром и Ватиканом. А там есть достаточно трезвые политики, чтобы просчитать это.
— Согласно статистике, 55% опрошенных вообще не соотносят себя ни с одной из существующих конфессий, называясь просто православными. Церковные распри дезориентируют человека. Нежелание иерархов идти на контакт только осложняет духовную ситуацию в обществе.
— Сложность — необходимое условие роста, движения вперед. Если человеку все кажется ясным, значит у него нет повода осмыслить свою церковную жизнь. А когда он видит, что его церковная жизнь проблематична, он начинает задумываться, почему ходит в этот храм, почему батюшки именно так говорят. Я даже в своей деятельности использую такую миссионерскую тактику как проповедь через скандал. Церковь в современном мире СМИ похожа на уэллсовского человека-невидимку. Если помните, его поймали только потому, что увидели комки грязи, налипшие на ногах. Так и внутренняя жизнь церкви — спокойная, молитвенная — она не видна. Церковь в своей реально созидающей деятельности малозаметна. Пресса замечает лишь скандал: священник какое-то необдуманное действие совершил, какое-нибудь неожиданное заявление последовало, в чем-то с государством церковь не согласилась. Вот на это обращают внимание. И раз уж такая ситуация возникает, то иногда из нее можно извлечь пользу. Показать: мы с тобой, к сожалению, по разные стороны баррикад, тебе кажется, что ты с нами, но ты зря называешь себя именем «христианин», на деле ты адепт такой-то секты.
— А филаретовцы?
— Скажем так, у них есть православное учение, но по свидетельству священников УПЦ (мнение москвича здесь мало что может значить), у них нет такого важнейшего условия существования церкви как благодать. Это странное слово обозначает еще более странную реальность, переживаемую на уровне чувств. Только одну вещь скажу: главный скандал в жизни филаретовской церкви заключается в том, что там нет монастырей. Да, на бумаге они существуют, но там по три-четыре монаха, которых, судя по их лицам, монахами трудно назвать. А Киево-Печерская лавра, Почаевская лавра (это Западная Украина), Мукачевский монастырь — они все поддержали церкви Московского патриархата. Почему это так значимо? Если в некой религиозной общине нет монашества, значит она не в состоянии зажечь в своих адептах жажду жертвенного служения, отдачи себя до конца. В церкви голос монастырей очень важен. То, что за Филаретом нет монастырей, свидетельствует о некоем изъяне, который на церковном языке называется отсутствием благодати.
— Что вы думаете о перспективе создания поместной церкви под юрисдикцией Константинополя?
— Здесь есть одна огромная неизвестная — патриарх Варфоломей. Точнее, его независимость. Если мы рассмотрим ситуацию как шахматную комбинацию, то, согласно канонам церкви, патриарх Варфоломей в украинские дела вообще вмешиваться не может. Но есть и реальная жизнь, не похожая на игру по правилам. Патриарх Варфоломей находится в очень тяжелом положении. Он зависим от турецкого правительства. По закону Турции патриархом может стать только человек, родившийся в Турции, утвержденный турецким правительством в этом звании. Он имеет право не более 17 раз в году служить литургию в Стамбуле. Там очень жесткие законы, принятые ататюркским правительством против исламского фундаментализма, обернулись и против православия. Чтобы ослабить давление на себя мусульманского и светского сообществ в Турции, патриарх использует как противовес европейские структуры. И поэтому оказывается зависим в
своей игре от европейского сообщества. И наконец третий вид зависимости — от США: хотя бы потому, что крупнейшая греческая диаспора находится там. Это самая богатая епархия Вселенского патриархата. В самой Турции живет не более 10 тысяч православных, и это небогатые люди, которые не могут обеспечивать политику патриархии. Дальше неизвестных у нас нет. Хотя интересы Турции, Европы и США в чем-то противоречат друг другу, но их взгляд на Украину достаточно един. Они не хотели бы, чтобы Украина находилась в зоне влияния Москвы. Все это мы знаем. Не знаем только меру совестливости патриарха Варфоломея: в какой мере он будет уступать велениям своих кредиторов и контролеров и в какой мере он будет следовать велению церковных канонов и просто голосу украинского народа. Что не учли политики в начале девяностых годов? Что Украина разнообразна, разнолика. Здесь живут разные люди, которые по-разному восприняли распад Советского Союза: одни с радостью, другие, напротив, с болью. Это разнообразие эмоциональных реакций отразилось и на церковной жизни. Православие — символическая ниточка связи наших народов: кто-то желает ее разрезать, кто-то нет. Несмотря на то, что украинские СМИ все это время работали в пользу отделения, несмотря на то, что не расформирован государственный комитет по делам религий, который достаточно внятно в начале 90-х давил на местах в пользу Филарета, большинство приходов сделали свой выбор в пользу чисто символического духовного единства с Россией. Это значимый факт, который нельзя сбрасывать со счетов.
— Патриарх Алексий — шестое лицо в протоколе Кремля, то есть он не чужд политики. Здесь в Украине опасаются его влияния на внутреннюю политику страны.
— Приведите мне хоть одно заявление Алексия, которое бы являлось вмешательством во внутренние дела Украины или в ее международную политику. Что касается приезда Папы, то здесь патриарх озвучил позицию православных украинцев. Стоит сравнить аргументы Алексия и то, что пишут на плакатах пикетчики: гнусная роль, фашизм и так далее. Патриарх же говорит о том, что католической церковью до сих пор не дана внятная оценка погромам, которые творились в Западной Украине униатами. Глобальные претензии не высказываются. Эта осторожность показывает, что у Москвы нет желания радикального разрыва. Позиция патриарха является реактивной: не он ее навязывает церковным массам, а наоборот. Не надо демонизировать патриарха Алексия. Скажу честно как москаль: в аппарате патриархии украинские проблемы воспринимаются скорее как лишняя головная боль.
— Поэтому архиерейский собор в 2000 году не стал рассматривать украинский вопрос?
— Скорее поэтому. Чтобы избежать лишних скандалов, разговоров о том, что Москва, дескать, что-то диктует Украине.
— Здесь ждали закрепления автономии.
— Ждали с разными настроениями: одни с ужасом, другие с радостью. Опять, как и в 1992 году, выяснилось, что в этой стране есть разные мнения. Я работал с патриархом Алексием в начале 90-х. Очень близко с ним общался. Поверьте, то, что произошло тогда, было для него неожиданностью. Нам казалось, что Украина едина в своем желании отделиться. Филарет на этом настаивал, предъявлял подписи всех епископов. Мы думали, другого выхода нет: распался Советский Союз и это не может не коснуться церкви. Того, что случилось на Соборе, никто не ожидал. Говорю как свидетель. Вдруг встали епископы из Западной Украины и сказали: дорогие братья, не надо нам автокефалии. Вы поймите, те люди, которым было ненавистно имя Москвы, уже давно от нас ушли, и мы их автокефалией не вернем. А те, что остались, прошли через угрозы, шантаж, кровь. И если мы им скажем, что порвали с Москвой, они нас спросят: «за что вы нас предали?» Ради этих людей не надо отделяться. Епископы из Восточной Украины сказали: наша паства реагирует на последние события с огромной болью. Если мы объявим, что порвали с Москвой даже на церковном уровне, нас просто вынесут вон из храмов. Так и случилось, когда один из епископов в Восточной Украине поддержал Филарета: прихожане закрыли перед ним ворота его же храма. Разнообразие позиций украинцев оказалось неожиданным даже для самой церковной Москвы.
— И все же напомню: 55% православных в Украине не определились со своей конфессиональной принадлежностью. Людей отпугивают конфликты иерархов. Таких может подобрать и любая другая церковь.
— Может.
— И тогда Украина перестанет быть православной.
— Да.
— Вам не кажется, что, занимаясь выяснением отношений, церковь забыла о простом верующем?
— Социальная доктрина у нашей церкви есть. Она была принята в августе 2000 года на Архиерейском соборе с участием украинских епископов. Но вот в чем парадокс. Приняли, проголосовали, вернулись в Украину и, такое ощущение, что забыли. А ведь документ уникальнейший. За две тысячи лет истории православия такого не было. И понятно почему. За эти 20 веков отношения церкви и государства не отличались разнообразием: сначала государство преследовало христиан, затем христиане преследовали всех остальных. Только десять последних лет мы живем в условиях свободы совести. И в этих условиях возникла необходимость диалога. Вот западные церкви проявили огромный интерес к этому документу. Они бомбардируют патриархию просьбами перевести текст. Им страшно интересно, как православие, самая консервативная традиция христианского мира, может говорить о деятельности в современном мире, о диалоге с ним. Сделаны переводы на французский, немецкий, английский, а на украинский перевели филаретовцы. Переставили там несколько абзацев местами и выдали за свое творчество. Хотя у них просто нет богословских умов такого уровня, чтобы подобные документы составить. Это очень странно, что даже в такой мелочи запаздывает реакция канонической православной церкви. Патриарх Алексий очень гневно говорил о том, что у наших приходов находятся деньги на позолоту куполов, на застолья после службы, но нет средств на страничку в Интернете, чтобы информировать людей о жизни прихода и получать вовремя церковные документы. Я приезжаю, говорит патриарх, в некоторые монастыри, и там не знают о социальной доктрине, которую Собор принял, а значит, и не руководствуются ею. Этот документ помимо всего прочего интересен тем, что в нем впервые за все 20 веков нашего существования говорится о возможных трениях между государством и церковью, а именно: если государство побуждает граждан к совершению греха, то у церкви есть право призвать к неповиновению. На уровне Собора это звучит впервые. Как человек, принимавший участие в выработке концепции, могу свидетельствовать, что в ней заложена одна тайная пружинка. Церковь может призвать к гражданскому неповиновению. Здесь очень важно подлежащее Церковь, а не поп Иван, не тот или иной журналист.
— Это не шантаж государства?
— Не думаю. Это просто призыв к некой трезвости. Народ, которым вы управляете, живой. И как у каждого живого организма, у него могут быть болевые реакции. Поэтому подумайте, как люди воспримут те или иные ваши шаги. В конце концов у каждого человека есть право свидетельствовать о своей боли. Точно такое же право есть и у церкви, если неуклюжие действия государства причиняют боль совести верующих людей.
— Некоторые люди считают православие реликтовой религией. Заходя в храм, человек не ощущает никакой связи между происходящим там и современной жизнью, в которой он пользуется Интернетом, слушает рок-музыку.
— Людей, с которыми я общаюсь, наоборот радует эта реликтовость, как вы выразились, православия, наш консерватизм. Это право быть другим, быть разным. Известна фраза Цветаевой: «У меня есть право не быть собственным современником». Церковь дает возможность выбирать, чьим современником ты хочешь быть. Меня радует, что я вхожу в храм и молюсь теми же словами, которыми молились Сергий Радонежский, Серафим Саровский.
— Вы молитесь языком Саровского и понимаете его, а для большинства текст молитвы — что-то темное и неясное. Часто это непонимание и мешает достоять до конца службы, приобщиться к таинствам. Говорят, был в Москве приход, где служба шла на русском, и верующие признавались, что только прослушав ее, они наконец поняли смысл.
— Конечно, служба на национальном языке многое бы сделала понятным. Но я не думаю, что именно вследствие этого какие-то люди стали бы ближе к церкви. Беда наших приходов, на мой взгляд, в другом. Не в наличии церковнославянского языка, а в отсутствии языка любви. Я уверен: если бы отец Серафим Саровский совершал литургию даже на китайском, люди бы все равно к нему шли. Они видели бы дух этого пастыря, его глаза, лицо, неравнодушие к тем, кто стоит перед ним. Пока у наших батюшек будут запасные ходы из алтаря, чтобы быстрее уйти от прихожан, чтобы никто не остановил, не задержал, люди не будут чувствовать, что они у себя в церкви, как дома, на каком языке ни служи. Важно, кто священник — пастырь или наемник. И нельзя не учитывать здесь еще одно обстоятельство, хотя оно не решающее: у разных текстов разное назначение. Одни существуют для того, чтобы донести до людей некую информацию, другие — чтобы совершить некий сдвиг в душе человека. Мы читаем утренние молитвы не с той же целью, с какой читаем утренние газеты. Поэтому критерий понятности здесь все же не главный. Очень многие религиозные традиции мира сохраняют это странное двуязычие. У мусульман есть арабский язык, и крымские татары молятся на нем, хотя он совершенно не похож на их родной язык. Индуисты молятся на санскрите, хотя он очень не похож на современные языки Индии. Буддисты всего мира молятся на пали или на тибетском языке, который очень далек от современного калмыцкого или бурятского.
— Образованный человек может с определенными допущениями соизмерить свою жизнь с канонами церкви, а воспитанный в советской школе испугается многочисленных запретов и не придет в храм.
— Да, эта проблема есть, конечно.
— Это проблема верующих или церкви?
— У меня нет рецепта для ее решения. Не в моих принципах давать советы. А уж тем более всей церкви. Дело в том, что у нашего поколения нет права на церковные формы. Был такой анекдот. Армянскому радио задают вопрос: сколько дипломов надо иметь, чтобы считаться интеллигентным человеком? Ответ был такой: три диплома о высшем образовании: дедушкин, папин и свой собственный. Нечто подобное есть и в церковной жизни. Чтобы стать по-настоящему церковным человеком, нужно иметь эту преемственность поколений. А о нас можно сказать словами Вознесенского: «Расформированное поколение, мы в одиночку к истине бредем». Каждый из нас несет в себе след этого перелома от атеизма к вере и шарахается из крайности в крайность. И наши дети за это будут еще отвечать. Я несколько раз слышал такие истории от молодых священников. Вот перед старшим ребеночком мы виноваты, мы ему детство сломали. Когда в церковь пошли, не могли еще всерьез сориентироваться. Кто-то нам сказал, что сказки — это страшный грех, язычество. И поэтому мы ребенка воспитывали только на житиях святых. А вот когда второй родился, мы уже поумнели, воцерковились и поняли, что мир сказок и чудес ребенку нужен. Так что наши дети, дети неофитов тоже будут расплачиваться. А вот наши внуки будут чувствовать себя в церкви как в отеческом доме. И у них будет право что-то менять. У нас его нет. Мы можем только думать на эти темы.