…Господи, да можно ли так писать? Да что же это за творчество? А, Господи? А может, только так и можно писать? Только это и творчество? Когда каждую строчку — как самую последнюю в жизни? Может, только так и должна рождаться каждая строчка — рукой, еще свободной, но уже ощущающей стальной щелчок наручника?
Гелий Снегирев... Писатель, кинодокументалист, диссидент. К сожалению, это имя сегодня не на слуху у наших сограждан; даже не все представители поколения шестидесятых помнят его. Между тем, писатель Микола Руденко, старейший украинский диссидент, в своих воспоминаниях называет Гелия Снегирева Національним Героєм України — именно так, с заглавных литер. Трудно заподозрить Руденко — человека, много лет отсидевшего в мордовских и уральских лагерях за открытый протест против брежневского режима и активную правозащитную деятельность, — в неуместном пафосе или неискренности.
Гелий Иванович Снегирев родился в Харькове 14 октября 1927 года. Отец — малоизвестный советский писатель и драматург Иван Тимофеевич Снегирев, мать — Наталья Николаевна Собко — преподаватель украинского языка и литературы. Дядя — Вадим Николаевич Собко — в послевоенные годы станет известным советским писателем.
Рос в литературной среде, окончил Харьковский театральный институт. Профессиональная и творческая судьба Г. Снегирева складывалась ровно и удачно: после учительствования на селе — преподавательская деятельность в столичном вузе, работа в редакции газеты «Літературна Україна», затем работа режиссером и главным редактором Киевской студии Укркинохроники. Печатался в центральной прессе, писал сценарии и снимал фильмы, издал несколько сборников новелл, стал членом Союзов писателей и кинематографистов. Как прозаик стал известен в СССР и за рубежом в 1967 году благодаря своему рассказу «Роди мне три сына», напечатанному Твардовским в тогда уже полукрамольном «Новом мире» (вскоре новелла была переведена на несколько языков и издана в ряде европейских стран).
В 70-х годах Гелий Снегирев неуклонно «скатывается» на антисоветские позиции. От дяди В. Собко он узнает о том, что покойная мать в юности была близка к украинским творческим кругам националистического толка (СУМ — Спілка Української Молоді). Снегирев начинает собственное расследование событий, связанных с нашумевшим в свое время «процессом СВУ» (Спілка Визволення України) — судилищем, инспирированным сталинским режимом и преследовавшим цель истребления украинской интеллектуальной элиты. Последствия этого процесса, как выяснил для себя Г. С., были катастрофическими не только для деятелей науки и культуры, но для многих и многих представителей всех слоев украинского народа. Болезненно пережитая автором история его матери, ставшей невольным соучастником обвинения в этом политическом фарсе, погубившем массу невинных людей, нашла отражение на страницах лирико-публицистического исследования «Мама моя, мама... или Патроны для расстрела». В этой книге Г. С., оперируя сведениями о процессе СВУ, почерпнутыми из советской прессы 20-х — 30-х годов, а также воспоминаниями уцелевших очевидцев и участников тех событий, — убедительно доказывает, что никакого «СВУ» попросту не было!.. А то, что было, — геноцид украинской интеллигенции, рабочих, крестьян — по сути продолжается и на момент написания книги, только приняв несколько иные формы...
Рукопись была передана на Запад. При участии старого друга, писателя Виктора Некрасова, который к тому времени уже жил во Франции и был заместителем редактора парижского журнала «Континент», — была там опубликована. Тем самым автор сознательно преступил черту, которая отграничивает существование законопослушного советского гражданина от всего того, с чем связана жизнь инакомыслящего в этой стране: последовали исключение из партии и творческих союзов, лишение работы, преследования, слежка, арест, тюрьма... (Впрочем, «деклассация» последовала несколько позже, а началась травля Снегирева с того, что он отказался осудить своего опального друга — уже упомянутого писателя-фронтовика В.Некрасова; связанные с этим события и легли в основу «Романа-доноса».)
В 1974 году, будучи уже хорошо «под колпаком», Г. Снегирев начинает писать свой «Роман- донос», «РД» — как полунежно, полуконспиративно называл его автор. Изобретенный им новый литературный жанр — «роман-донос», документальный «антироман», в котором сам автор выступает в роли «антигероя», — в итоге стал и названием книги. Это центральное, главное — и по объему, и по событийной насыщенности, и по литературно-художественной силе — произведение Гелия Снегирева.
В этой книге поразительно выпукло живет целая эпоха (сейчас принято называть то время «периодом застоя»). Мысль о том, что все творившееся и творимое советской властью («кудрявой блондинкой», как называли ее между собой свободомыслящие киевские литераторы-«солженицынцы») суть ложь и издевательство над народом — была не нова. Действительно, уродливое устройство жизни в «самой свободной стране» втихаря поносило все народонаселение. Но на десятки миллионов людей, живущих в социалистическом «идеологическом болоте», находились лишь единицы, осмеливавшиеся бросить режиму в лицо правду о нем... А режим боялся правды, очень боялся!
Стержень романа — психологический излом человека, поставленного перед выбором: пойти на сделку с совестью, в угоду власти-мутанту предать друга (читай — собственные убеждения) и, сохранив житейское благополучие, перестать считать себя порядочным человеком — либо претерпеть «поражение в правах», но остаться честным перед собой и людьми. Главный герой (автор) не только выбрал последнее, но и со всей мыслимой правдивостью, «гипертрофированной искренностью» описал метания, сомнения, малодушные мысли, посещавшие его при выборе между подлостью и совестью. При этом он совершенно не рядится в Герои, наоборот, он представляет себя на суд читателя в роли «антигероя» — со всеми человеческими слабостями, потаенными сомнениями и неприглядными шатаниями из стороны в сторону... Даже свое вполне естественное опасение за собственную судьбу и судьбы своих близких он беспощадно именует трусостью: «...да, когда страшно — боишься!..» В этом смысле — со всей полнотой «автоиронии» (одно из любимых словечек автора, характеризующее его душевный склад) — он не щадит ни себя, ни других, а в эпилоге еще и просит прощения у друзей, ставших персонажами романа, «...за то, что из себя-любимого отбил бифштекс менее кровавый, нежели из вас...»
Путь чести и правды, избранный автором, приводит его к убеждению: так дальше продолжаться не должно и не может... Альтернатива: «предать друга — утратить благополучие» перерастает в гамлетовское «быть — не быть»; на глазах читателя «РД» происходит эволюция мятущегося, загнанного в угол человека в личность, которая осознанно и во всеуслышанье противопоставляет себя всесокрушающей тоталитарной машине.
Человек, ступивший на этот путь, должен идти по нему до конца. И Гелий Снегирев это сделал. Прекрасно отдавая себе отчет в гибельности последствий, он высказал режиму все и высказал так, как не позволял себе никто. Вслед за изданием на Западе глубоко антисоветского по своей сути эссе «Патроны для расстрела» — его автор бросает дерзкий, открытый вызов властям. Написав и предав широкой огласке свои обличительные «Открытые письма» советскому правительству и президенту США (текстами этих писем завершается «РД»), отказавшись перед телекамерами зарубежных журналистов от советского гражданства, — он фактически подписывает себе смертный приговор. Отлично понимая, что гибель неминуема, он с нетерпением ждет скорейшей развязки, громко призывает ее, дабы она стала подтверждением правоты его обличений: люди, вам нужны доказательства? Вот, я выступил против НИХ — теперь смотрите, что ОНИ со мной за это сделают!!
И ОНИ сделали, за НИМИ не заржавело... В сентябре 1977 года изгнанного из партии и «творчих спілок», безработного Снегирева арестовывают. Хронику тюремных месяцев он описал в своих дневниках, которые уже после смерти автора были переданы за рубеж и напечатаны в «Континенте», других западных изданиях. Описал свою 24-дневную голодовку протеста «против 60- летия Октября, 60 лет насилия и лжи, против новой Конституции, за критику политики Советской власти и отказ от гражданства», и то, как эта голодовка закончилась — насильственным кормлением «...с выламыванием рук и хрустом крошащихся зубов». Описал, как после непонятных «успокоительных» и «сердечных» уколов, производимых тюремными медиками, резко ухудшилось физическое состояние, в считанные недели развился паралич нижней части тела... Описал и то, как под «медицинской пыткой» его заставили подписать покаянное письмо «Стыжусь и осуждаю...», которое вскоре напечатает «Литературная газета», — «...еле читал, не видел ничего от боли, сливалось. На мгновение прояснилось — уперся взгляд в эпитет «бесчестные» перед Некрасовым и Григоренко. Выбросил. Они потом все равно восстановили...» Сотрудники ГБ и «партийных органов» были уверены, что, облив грязью, сфабриковав предательство, — они уничтожили диссидента, вырвали у него жало... Но они жестоко просчитались: все нормальные люди на воле — и в СССР, и за рубежом — отлично поняли и по тону, и по стилю «раскаяния», что Снегирев НЕ МОГ ЭТО НАПИСАТЬ!
«Гуманно помилованный» советским правительством, полностью парализованный Гелий Снегирев в жутких физических муках доживает последние месяцы своей жизни «на свободе» — в прослушиваемой гэбистами палате киевской Октябрьской больницы, — но до последних минут больше всего страдает от другого: «...весь ужас, все омерзение, и как я сломался... Не моральных — физических сил не хватило. И кончен бал...» Страдает от того, что там, на воле — его считают подлецом и предателем. «... Я никого не предал, никого не продал. Как на духу. И все. И точка.»— диктует он жене свои предсмертные записки...
Гелий Иванович Снегирев умер 28 декабря 1978 года. За какой-то десяток лет до начала крушения коммунистической империи. «Страна — хищник, страна — уничтожитель всего живого», «издыхающая гидра дергает хвостом, бессмысленно крушит», «страна, в которой все без исключения, снизу доверху — говорят не то, что думают», «чтобы оставалась и впредь эта держава самой могущественной и несокрушимой тюрьмой народов», «таковы методы физического и разного прочего уничтожения людей этой державой»... — так не побоялся говорить о ней (империи) писатель и человек, который мог прожить долгую спокойную жизнь и, окруженный сыновьями и внуками, умереть в своей постели (вспоминается строчка из Галича, посвященная Пастернаку: «Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели!..»).
Но он выбрал другое: «... Я хотел стать той первой ласточкой, которая возвестит приход Свободы на мою многострадальную родину!»... И опять приходит на слух так любимый Гелием Снегиревым поэт Александр Галич: «Я выбираю свободу — Норильска и Воркуты!»...
Много лет рукопись «РД» — изъятая при обыске у одного из верных друзей — пролежала в спецхране КГБ. Сегодня — хвала неусыпному оку Органов Государственной Бдительности! — эта книга наконец дошла до нас. Мне кажется, о «Романе-доносе» не имеет смысла писать умные критические и литературоведческие статьи... Его надо читать.
Это мощная — в меру пафосная, в меру ироничная, — сочная проза. Это интереснейший исторический и пронзительный человеческий документ. Это беспрецедентная по степени своей искренности книга, автор которой, наверное, достиг предела честности в литературе.
Честности перед собой, Богом и людьми…