С начала апреля 1970 года в Советском Союзе одно за другим проходили помпезные мероприятия, посвящённые 100-летию со дня рождения Ленина. Газетные страницы были заполнены юбилейным официозом и материалами, призванными отразить весь размах достижений «советского народа — строителя коммунизма». В приподнято-торжественный тон этих публикаций достойно вписывались многочисленные сообщения и репортажи из районов проведения беспрецедентных по своим масштабам морских манёвров «Океан»: «Боевой рапорт флота», «Атакуют ракетные», «Сражения в полярных широтах», «В Атлантике и на Тихом»… О погибшем в те дни корабле Краснознамённого Северного флота советская пресса молчала. Западные же средства массовой информации сообщали: «...Атомная подводная лодка класса «Ноябрь» затонула в Атлантическом океане примерно в 300 милях к северо-западу от Испании. 11 апреля она была замечена неподвижной, команда на палубе старалась прикрепить буксирные тросы к двум сопровождавшим лодку советским судам. Утром следующего дня патрульным самолётам П-3 американских ВМС удалось обнаружить на том месте, где была лодка, только два нефтяных пятна...»
Об обстоятельствах и причинах гибели подлодки, носившей боевой номер К-8, рассказывает капитан 2 ранга в отставке Владимир Петрович Белик. Тридцать лет назад он — в то время капитан- лейтенант — возглавлял группу контрольно-измерительных приборов и автоматики потерпевшего катастрофу атомохода.
— Владимир Петрович, ваша лодка тоже участвовала в манёврах «Океан»?
— Да. Она как раз совершала переход из Средиземного моря в район учений. А до этого мы более полутора месяца несли боевую службу: следили за 6-м американским флотом. Дело уже шло к возвращению в базу, и тут наш командир — капитан 2 ранга Всеволод Борисович Бессонов — получил радиограмму: «Завершить боевое дежурство и прибыть к берегам Гренландии для участия в манёврах «Океан». Под днищем советского сухогруза преодолели Гибралтар (такой приём использовался для маскировки от гидрофонов английских акустических станций) и вышли в Атлантический океан. Вот там, в Бискайском заливе, на 51-е сутки нашего плавания и случилась та беда. 8 апреля в 22.30, когда мы только-только начали всплывать с глубины 160 метров для сеанса связи, на лодке объявили аварийную тревогу. Меня и ещё четверых моряков она застала в четвертом отсеке. Как и положено в таких случаях, мы тут же приступили к действиям по боевому расчёту, стали ждать дальнейших команд. После того, как сигнал тревоги умолк, наш механик — капитан 2 ранга Валентин Пашин — объявил по громкоговорящей связи: «Пожар в третьем и седьмом отсеках!» Стало понятно, что дело принимает серьёзный оборот.
— Что это за отсеки, как далеко они располагались один от другого?
— В третьем (он находился рядом с нашим) — размещался центральный пост. Это своего рода мозг подводной лодки. В нём переговорные устройства, перископы, радиостанция, штурманская и гидроакустическая рубки, пост управления рулями. А в седьмом — электромеханическом — были установлены генераторы и гребные электродвигатели, щиты управления электроэнергетической установкой. Между этими отсеками — три других, промежуточных. И расстояние приличное — около тридцати метров. Как в двух отсеках одновременно мог вспыхнуть пожар — для меня и сегодня остаётся загадкой... Те моряки, которые оказались в аварийных помещениях, сразу же приступили к тушению огня. И тут — буквально через считанные минуты после объявления тревоги — погас свет, замолчали турбины. Лодка сразу же потеряла ход. Спасибо нашему командиру — он моментально сориентировался в обстановке, дал необходимые команды, и через 4—5 минут лодку закачало на волнах. Всплыли! К этому времени в наш отсек стал просачиваться дым, запахло горящей краской. По телефону доложили об этом на центральный пост (громкоговорящая связь уже не действовала). Оттуда поступила команда: «Покинуть отсек и перейти в рубку». На нас пятерых оказалось четыре изолирующих противогаза...
— Почему же так? Они ведь положены каждому члену экипажа…
— Правильно. Но в те годы ещё не было тех лёгких, компактных защитных средств, которые теперь постоянно носят с собой подводники. Наши изолирующие противогазы ИП-46 и индивидуальные дыхательные аппараты ИДА представляли довольно громоздкие устройства и потому хранились в установленных местах на каждом боевом посту. Однако пожар распространялся настолько быстро, что вовремя добраться к ним успели не все. Так было и в нашем отсеке: дым всё прибывал и прибывал, а отыскать в темноте ещё один аппарат никак не удавалось. Пришлось затаить дыхание, закрыть лицо пилоткой и через сильно загазованный центральный пост выбираться наружу. Я едва не задохнулся, но всё-таки сумел удержаться на ногах и без посторонней помощи поднялся в рубку. Океан был почти спокойным, светила луна. К этому времени в рубке и на верхней палубе уже находилось около тридцати членов нашего экипажа.
— Сколько всего моряков было на борту К-8?
— 129. Большинство из них продолжали оставаться на своих боевых постах. Я слышал, как командиру докладывали: «Пожар в седьмом отсеке погасить не удаётся!». Из соседнего — шестого — сообщали, что к ним через сальники линии валов поступает дым и газ, а переборка накалена так, что к ней нельзя прикоснуться. Бессонов приказал перевести людей из этого отсека в более безопасный — пятый. Не ясно было, что происходит в кормовых отсеках: восьмом и девятом. Они были жилыми, там же находились камбуз и лазарет. Учитывая сложившуюся обстановку, командир распорядился в первую очередь провести эвакуацию людей из этих отсеков.
— А что же с реактором? В учётных данных международной организации «Гринпис» многие годы значилось, что ваша лодка погибла из-за его неисправности…
— Нет, реакторы (на К-8 их было два) нас не подвели. Теперь уже не секрет, что энергетические установки были слабым местом первых советских атомоходов. Особенно много хлопот доставляли парогенераторы. Но за два года до той аварии наша лодка прошла в Северодвинске плановый ремонт и модернизацию. Работы коснулись и реакторов: их усовершенствовали, загрузили свежим топливом. После ремонта я пять раз выходил на К-8 в море, но не припомню случая, чтобы с реакторами возникали какие-то серьёзные проблемы... Когда же на лодке начался пожар и в отсеках погас свет (видимо, перегорели силовые электрокабели) — автоматически сработала аварийная защита реактора левого борта. А на правом её, погибая, успели опустить наши управленцы. Некоторое время с ними ещё была связь. Перед тем, как она прервалась, командир первого дивизиона капитан 3 ранга Хаславский успел прокричать: «Жарко, очень жарко!... Прощайте, ребята, не поминайте лихом!». Там же погиб и мой друг Толя Поликарпов. Он, как и я, был инженером КИПиА, в ту ночь нёс вахту на пульте управления реакторами... Нам ещё повезло: к самим энергетическим установкам огонь не проник. Случись такое — вполне могло произойти радиационное облучение экипажа. Мы тогда опасались за реакторный отсек. И ещё за первый: в нём находился весь боезапас, в том числе торпеды с ядерными зарядами.
— И сколько таких было на К-8?
— Не знаю. Этим вопросом занимались специалисты БЧ-3. Я не раз бывал у них в отсеке, видел эти торпеды, но спросить о них — язык не поворачивался. Мы так были приучены: лишних вопросов не задавать... В ту ночь добраться к торпедистам можно было только через аварийный люк в носовой части лодки. Его открыли довольно быстро. Обстановка в первом и втором отсеках оказалась нормальной, все были живы. А вот кормовой люк (он вёл в восьмой отсек) никак не поддавался. С ним промучились до двух часов ночи.
— Почему же так долго не удавалось его открыть?
— Сразу после всплытия лодки, когда отсек стал загазовываться, люк попытались открыть изнутри. Но, видно, это не получалось, и впопыхах кто-то стал бить по кремальере (шестерёнчатому замку) свинцовой выколоткой — это всё в темноте, в дыму. В результате — люк заклинило. Когда его, наконец, сумели открыть снаружи, самостоятельно на палубу выбрались только четыре человека. Остальных пятнадцать — выносили на руках. У некоторых ещё прощупывался пульс. Долго пытались привести их в чувство, делали искусственное дыхание, но... Никого из них спасти не удалось... Тем временем газ стал просачиваться и в девятый отсек. Там на девятнадцать человек оказалось только шесть исправных ИДА. К счастью, ребята смогли продержаться до прихода помощи — их эвакуация прошла без потерь. Позже, в сплошном дыму аварийная партия проникла в пятый — реакторный — отсек. Там находились семь человек. Живыми выбрались только трое… На рассвете подсчитали потери: от огня и угарного газа погибли тридцать наших ребят. Тела шестнадцати из них лежали в рубке, четырнадцать — остались в отсеках. Из тех, кто спасся, человек двадцать получили ожоги, многие надышались угарным газом и никак не могли прийти в себя. Оказать им квалифицированную медицинскую помощь было некому: наш врач — капитан Арсений Мефодиевич Соловей — погиб. Незадолго до тех событий он сделал операцию мичману Ильченко — удалил ему аппендицит. Когда в лазарет стал поступать дым, Арсений Мефодиевич передал свой дыхательный аппарат больному, а сам задохнулся. Мичмана же удалось спасти. Правда, во время эвакуации ему задели рану: он лежал неподалёку от меня в ограждении рубки и стонал от боли... Ко всем нашим несчастьям, в первые же минуты пожара вышла из строя радиостанция. В радиорубку несколько раз спускались аварийные партии, пытались её восстановить, но из этого ничего не выходило. Каждый раз, когда открывали рубочный люк, задымлённость центрального поста усиливалась — значит, пожар разгорался с новой силой. Наши надежды на то, что в герметично закрытом отсеке он постепенно утихнет, не оправдались: огонь не угасал ещё более двух суток.
— Что же могло стать причиной пожара?
— Из седьмого отсека успели доложить: «Горит регенерация!» — вещество, поглощающее углекислый газ и выделяющее кислород. Оно использовалось в системе жизнеобеспечения лодки и во многом определяло продолжительность её автономного плавания. После получения в Средиземном море приказа на участие в манёврах ночью с надводного корабля лодку догрузили продуктами и регенеративными патронами. У нас ещё оставались неиспользованными прежние запасы регенерации, и новые разместили не на штатных местах, а по правому борту седьмого отсека, около входа в пульт управления реакторами. Хранилась она в специальных герметических упаковках. По какой причине произошло возгорание — достоверно не известно. Версии на этот счёт существуют самые разные, но ни одну из них не проверишь — лодка лежит на глубине около пяти тысяч метров. Усугубило ситуацию то, что неподалёку от этих патронов находились цистерны с техническими маслами. Всё это вместе и могло дать огромную — до 3000 градусов — температуру. Теми средствами, которые были на лодке, такой пожар потушить не удавалось. Оставалось ждать, когда он прекратится сам по себе. Пока же нам было крайне важно сообщить о произошедшем в штаб. Но как?.. И вот днём на горизонте показалось какое-то судно. Командир приказал выпустить в его сторону несколько сигнальных ракет. Нас заметили. Судно сменило курс и направилось в нашу сторону. Когда оно подошло ближе, мы увидели большой кленовый лист на дымовой трубе и надпись «Монреаль» на борту. Это был канадский сухогруз. На расстоянии 100—150 метров он обошёл вокруг нашей лодки и лёг на прежний курс.
— Как же так? Почему канадцы не оказали вам никакой помощи?
— А мы о ней и не просили. Увидев, что это «капиталисты», да к тому же натовцы, командир принял решение не вступать с ними в контакт. Стоя в ограждении рубки, я видел, что с капитанского мостика сухогруза канадцы всматривались в нашу лодку. Видимо, пытались понять, в чём же дело. Но так как мы не подавали никаких знаков о помощи — они и пошли себе дальше. Судя по всему, канадцы сообщили о нас на берег, и вскоре над лодкой появился американский четырёхмоторный самолёт. Он летал так низко, что я чувствовал на лице тепло выхлопных газов его двигателей и мог рассмотреть не только опознавательные знаки, но даже заклёпки на фюзеляже. С помощью прожектора американцы несколько раз просигналили морзянкой запрос: «Кто вы?». Покружив с полчаса, самолёт сбросил рядом с лодкой несколько радиобуёв и улетел. Через несколько минут прилетел следующий. Так, меняя друг друга, они постоянно висели над нами.
— На лодке как-то реагировали на сигналы американцев?
— Нет. Командир сказал: «Не надо!». Не забывайте, в какие времена это происходило: над нами кружился не просто самолёт, а разведчик так называемого «вероятного противника». Никто из нашего экипажа (а среди нас были моряки с солидным стажем) не помнил случая, чтобы лодка, находясь на боевой службе, всплывала днём. Скрытность — святая святых подводного плавания. А тут мало того, что мы в надводном положении, так нас ещё обнаружили американцы. В те годы это было серьёзным ЧП! Какое уж тут общение с ними? И потом, чем бы они нам помогли?
— Да мало ли чем. Могли бы доставить спасательные средства, продукты, медикаменты, сообщить о произошедшем в Москву. Вы ведь во всём этом нуждались?
— В общем-то, да. Случись подобное в нынешние времена, всё бы происходило иначе. А тогда мы меньше всего рассчитывали на их помощь. Лично у меня присутствие американцев вызывало раздражение: и так на душе тяжело от всего случившегося, а тут ещё они. А если вслед за самолётами появятся их корабли? Обороняться нам нечем. Дойди дело до попытки захвата нашей лодки — пришлось бы её затопить.
— Вы думаете, американцы решились бы на такой шаг?
— Всё могло быть. Во всяком случае, предположения такие звучали. И командир говорил об этом, и замполит... В сумерках полёты американцев прекратились. К этому времени волны усилились и уже стали заливать верхнюю палубу. По всем признакам приближался шторм. Большая часть людей укрылась в первом и втором отсеках, а остальные набились в рубку. Стояли молча, почти вплотную друг к другу. Если кому-то удавалось уснуть, то он и спал стоя... К утру заметно увеличился дифферент на корму. По-видимому, через прогоревшие сальники седьмого отсека внутрь корпуса начала поступать забортная вода.
— Девятнадцать лет спустя похожая ситуация сложилась и на «Комсомольце»…
— Совершенно верно. Только у них события развивались в течение нескольких часов, а у нас — более трёх суток. Всё это время мы не теряли надежду, что лодку удастся спасти. Пока в баллонах был сжатый воздух, аварийные партии спускались в центральный отсек и продували кормовую группу цистерн. Но со временем запасов воздуха почти не осталось, исправных дыхательных аппаратов тоже. Да и сами эти продувания перестали давать результаты...
Утром 10 апреля на горизонте показались огни какого-то судна. Хотя и были опасения, что это опять «капиталисты», командир распорядился подать сигнал ракетами. На этот раз нам повезло: к лодке подошёл болгарский транспорт «Авиор». Можете представить, как мы обрадовались: «Наши, славяне!». Они шли с Кубы в Англию, везли сахар. Судно подошло почти вплотную к подлодке и через электромегафон можно было вести разговор с его капитаном. И тут ещё одна удача: на «Авиоре» оказался советский капитан-наставник. Через него передали в Варну, а оттуда в Москву радиограмму: «На борту лодки пожар. Наши координаты такие-то». Через некоторое время пришёл ответ: «Продолжать борьбу за живучесть! Лодку не оставлять! К вам вышла помощь»... Учитывая сложившуюся обстановку, командир принял решение эвакуировать часть экипажа на «Авиор». С трудом — ветер достигал семи баллов — болгарам удалось снять баркасом 43 человека… В тот же день над нами появились два советских бомбардировщика. На довольно большой высоте они совершили облёт лодки, качнули нам крыльями и ушли на северо-восток.
Мы воодушевились: «О нас знают! Нам помогут!». И действительно, в ночь с 10 на 11 апреля в район аварии пришли грузовые теплоходы «Комсомолец Литвы» и «Касимов». Позже ещё подошло и судно радиоразведки «Харитон Лаптев». С утра «Комсомолец Литвы» попытался взять лодку на буксир. Промучились весь день и всё без толку: дважды заводили трос, но шторм рвал его, как нитку... К ночи обстановка ещё больше осложнилась: теперь уже были загазованы и носовые отсеки, корма полностью скрылась под водой. Рубка не вмещала всех оставшихся на борту и Бессонов принял решение отправить ещё часть экипажа на судно. Дали на «Касимов» сигнал ракетами. С него — уже в полной темноте — пришёл баркас. Из-за сильной волны ему не удавалось подойти близко к лодке, и мы — в одежде, обуви, без спасательных жилетов — прыгали в воду, а с баркаса нас вылавливали баграми. Меня и ещё одного матроса отнесло волнами в сторону, и около получаса мы провели в довольно холодной океанской воде.
— Как же вам удалось продержаться на плаву?
— Может, не стоит об этом рассказывать? Хотя... Нас спас пустой 40-литровый бидон. Ещё когда к К-8 подходил болгарский баркас, с него на лодку передали еду, воду и две бутылки водки. Всё это мы по братски разделили (командир, правда, отказался и от еды, и от спиртного — он тогда не спал, не ел). Воду выпили, пустой бидон из под неё поставили в ограждении рубки. А тут так получилось, что накануне той ночной эвакуации мне люком рубки травмировало ногу (потом около месяца проходил в гипсе). И вот когда дали команду плыть к баркасу, я для страховки захватил с собой этот бидон. Как видите, не зря... Баркас доставил нас на «Касимов». Там уже были те наши ребята, которых раньше эвакуировали болгары.
— А сколько моряков продолжало оставаться на лодке?
— 22 человека. Командир сам определил тех, кто мог понадобиться при швартовке. Но она так и не состоялась: той же ночью К-8 затонула. Перед этим с лодки успели дать сигнал ракетой. Его заметили на «Касимове» и к месту катастрофы срочно подошли суда. После долгих поисков были обнаружены тела шести наших товарищей. Позже на «Касимове» мы простились с ними. По морской традиции их похоронили там же, где затонула наша К-8 — в Бискайском заливе...
— Почему же не удалось спастись тем, кто оставался на подлодке?
— По-видимому, К-8 погружалась настолько стремительно, что не все успели выбраться из её рубки.
— Ну а те, кто выбрался? У них были какие-то спасательные средства?
— Никаких. В первые часы аварии из загазованных отсеков успели вынести несколько спасательных жилетов, но все они были переданы больным и раненым при отправке их на болгарское судно. Уже тогда океан разгулялся и была опасность опрокидывания баркаса.
— А какие-то надувные плоты или лодки?
— Внутри рубки была закреплена резиновая лодка. Ею почему-то так и не воспользовались. Возможно, она была неисправна, а может, её не успели надуть.
— С экипажем когда-нибудь проводились тренировки по эвакуации с лодки?
— Такого не помню. Занятия по борьбе за живучесть — это часто. А чтобы тренироваться в покидании корабля? Нет, точно не было.
— Вы знали о том, что в июле 1961 года экипажу атомной подводной лодки К-19 пришлось в полном составе оставить свой корабль?
— Да, слышал об этом. Но они оказались в совершенно иных обстоятельствах. Во-первых, у них произошла радиационная авария, и опасность пребывания на борту лодки была очевидной — люди подвергались сильному облучению. Во-вторых, К-19 находилась под охраной — со временем к ней подошли две дизельные подводные лодки. Но даже тогда не весь экипаж ушёл с аварийного корабля. Командир и с ним небольшая группа офицеров и матросов ещё несколько часов ждали разрешения из штаба флота покинуть К-19. В нашем же случае охранять К-8 было некому — рядом находились только безоружные гражданские суда. Об обнаруживших нас американцах повторяться не буду.
— От нескольких офицеров, служивших в 70-е годы в Гремихе, слышал, будто механик лодки настаивал на эвакуации всего экипажа. Дело дошло до конфликта с командиром…
— Это всё выдумки. Никакого конфликта не было. Я сам был свидетелем того, как Пашин доложил: «Товарищ командир, дифферент почти критический. Надо оставлять лодку». Бессонов вспылил: «Не поднимай панику, всё будет нормально!». На том разговор и закончился. Позже — в ночь гибели К-8 — Бессонов приказал механику и замполиту уходить на «Касимов». Из числа старших офицеров с командиром остался старпом — капитан 2 ранга Ткачёв, который сам настоял на этом.
— Пашин-то оказался прав…
— И да, и нет. Разговор происходил вечером 10-го, а после этого лодка ещё более суток оставалась на плаву. Это теперь известны закономерности развития таких тяжёлых аварий, а тогда мы о них не знали и надеялись, что всё обойдётся. И до нас ведь случались подобные критические ситуации. Осенью 1967 года в Норвежском море горела лодка К-3. «Тройка», как мы её называли, она же «Ленинский комсомол» — первая советская атомная лодка. (Наша была третьей, одного с К-3 проекта). Тогда во время пожара погибли 39 моряков, выгорело два отсека, но лодку удалось спасти. Более того — она своим ходом пришла в базу. Это происшествие, понятное дело, не афишировалось, но офицеры нашего экипажа слышали о нём. Все мы тогда надеялись на лучшее. И потом, хоть в военное, хоть в мирное время — оставление корабля всегда крайний, чрезвычайный случай.
— А какие установки существовали на этот счёт в те годы?
— Каких-то конкретных нормативов или показателей не было, да и быть не могло — все ситуации предусмотреть невозможно. В главном руководящем документе — Корабельном уставе — по этому поводу записано так: «Убедившись в невозможности спасти корабль, командир принимает решение об оставлении корабля личным составом». Обращаю ваше внимание на слова «убедившись в невозможности». Это уже потом специалисты просчитали, что К-8 была обречена, а тогда наша лодка напоминала чёрный ящик в игре «Что? Где? Когда?». Бессонову было очень сложно предугадать момент её гибели.
— Он давно командовал лодкой?
— Около года. А до этого служил старпомом на нашем же атомоходе. Тот дальний поход был его первым самостоятельным выходом на боевую службу. До К-8 Всеволод Борисович ходил на дизельных лодках, за боевые заслуги имел орден Красного Знамени. На мой взгляд, он был настоящим командиром. О таких говорят: «Строг, но справедлив». Грамотный, толковый, общительный, умел и любил пошутить. Часто цитировал Ильфа и Петрова. Занятия по борьбе за живучесть лодки обычно начинал словами: «Как известно, спасение утопаюших — дело рук самих утопающих…»
Не знаю, по какой уж причине, семья его — жена и дочь — постоянно жила в Ленинграде. Командир дневал и ночевал на лодке, был постоянно на виду. Команда его любила… Тогда, в Бискайском заливе, Всеволод Борисович держался достойно. Как, впрочем, и весь экипаж. Позже правительственная комиссия пришла к выводу, что в той обстановке действия Бессонова и личного состава были правильными. Всю команду — и мёртвых и живых — наградили. Офицеров и мичманов, а также всех погибших — независимо от воинского звания — орденами Красной Звезды, оставшихся в живых матросов — медалью Ушакова. Командиру присвоили звание Героя Советского Союза. Всё это, разумеется, закрытым указом. Награды вручали на общем построении личного состава базы. Речей говорили много, но всё в общем, не конкретно: «…Мужество, героизм, воинский долг…». За что же именно нас награждают — так и не прозвучало. И мы молчали: ещё в самом начале следствия со всех нас взяли подписку о неразглашении обстоятельств гибели лодки. Как объяснял мне следователь: «Нельзя морально травмировать личный состав других экипажей».
— По факту гибели лодки было возбуждено уголовное дело?
— Точно уже не помню. Вполне возможно: ведь погибли 52 человека! Рассматривались самые разные версии нашей аварии, в том числе и диверсионная. Следствие началось ещё на переходе в Североморск, после того как в районе Фарерских островов нас пересадили с «Касимова» на плавбазу «Волга» (она шла на помощь нашей лодке, но не успела). Писали объяснительные, с каждым беседовал работник особого отдела. После прихода в Североморск экипаж отвезли в госпиталь на лечение. Родственникам о нас вначале ничего не сообщали. Свои семьи мы увидели недели через две-три, уже после возвращения в Гремиху. А до этого давали показания правительственной комиссии, прокуратуре, КГБ. На лодке аналогичного с нашей проекта проводился следственный эксперимент. Тех, кто остался в живых, расставили по отсекам, и каждый отчитывался: где был на момент начала пожара, что делал, как действовал. С результатами расследования нас не знакомили — это была закрытая информация.
— Судя по рассекреченным ныне данным, на К-8 и раньше была серьёзная авария…
— Да, в октябре 60-го. Тогда во время боевой службы в Норвежском море потёк парогенератор одного из реакторов. Силами экипажа аварию удалось ликвидировать, но при этом переоблучились 13 человек. Несмотря на аварию, лодка смогла самостоятельно вернуться в базу. Кое-какие подробности этой аварии я узнал значительно позже, в начале 90-х годов, а в период моей службы на К-8 разговоры на эту тему не велись. Дело в том, что я пришёл на лодку в 1965 году, после окончания Севастопольского высшего военно-морского инженерного училища. К тому времени первый экипаж лодки был полностью заменён. Возможно, кто-то из сверхсрочников и знал о той аварии, но я мало с ними общался. Да и не принято было в те годы распространяться на такие темы. Нашу аварию тоже сколько лет замалчивали. Когда в 74-м году в Гремихе открывали памятник погибшим на К-8, никого из нас — оставшихся в живых — на его открытие не пригласили. Видно, из тех же соображений: чтобы не травмировать молодёжь «ненужными» рассказами. Обидно! Что и от кого было скрывать? Наши ребята свой воинский долг выполнили честно, а если и были в чём-то допущены ошибки, так на них надо было учить других. Думаю, знай командир «Комсомольца» подробности о нашем пожаре — последствия аварии 89-го года были бы менее тяжёлыми. А так, доступ к материалам о гибели К-8 имели единицы. Зато слухи о нашей аварии, особенно среди причастных к флоту людей, распространились довольно быстро. Во всяком случае, когда осенью 71-го года меня перевели служить в военную приёмку, я узнал, что там многие слышали о судьбе нашей лодки.
— Вы сами попросились в военпреды?
— Да. Вначале, правда, планировал остаться подводником: была надежда, что всех нас отправят на новую лодку. Мы даже обращались по этому поводу к Главкому ВМФ — писали ему письмо. Но начальство решило по-своему: наш экипаж расформировали. Матросов уволили в запас, а офицеры и сверхсрочники разъехались кто куда. С тех пор и не виделись… Я и так тяжело отходил после той аварии, а тут ещё предстояло привыкать к новому месту службы, другому коллективу. Здесь в чём проблема: на боевой службе ведь месяцами имеешь дело с одними и теми же людьми. Как у меня сложится в новом экипаже? По характеру я человек малообщительный. Подумал и решил осесть на суше, ближе к дому — вся моя родня в Полтавской области. Кадровики пошли навстречу. Так я оказался на одном из киевских заводов (он производил аппаратуру для ВМФ). На нём и прослужил до выхода в запас.
Мне повезло: рядом работали толковые, понимающие люди. Об аварии меня никто не расспрашивал — видели, наверное, что лучше этой темы не касаться… И вот казалось бы — всё давно позади, в прошлом, а мне тот пожар ещё лет десять по ночам снился. Пытался его забыть — да никак не получалось. А тут ещё такая история вышла… Как-то возвратились из командировки наши регулировщики аппаратуры (они ездили по всем военно-морским базам СССР), и один из них рассказывает: «Были в Гремихе, подошли к памятнику погибшим на К-8. Смотрим, а на нём среди других есть и ваша фамилия. Мы удивились: «Как же так?» Обратились в политотдел. «Жив, — говорим, — Владимир Петрович Белик, в нашей военной приёмке работает». После этого мою фамилию с памятника убрали. Как такое могло случиться — не знаю. Сослуживцы потом мне не раз говорили: «Это, Владимир Петрович, хорошая примета: раз вас уже один раз «похоронили» — значит, будете жить долго!» Так это или нет — время покажет, но пока держусь. Я так думаю: «Раз уж выпало мне спастись тогда в Бискайском заливе — значит, надо держаться на плаву и дальше!»