В творческих кругах Юлий Синькевич — фигура известная. Человек искусства, знаменитый скульптор. Мастер. В творчестве преклоняется перед символом и метафорой, считая их главной предпосылкой в борьбе со временем. То же неумолимое время бесстрастно свидетельствует, что прочие методы — бессильны. Даже если ты заручишься поддержкой всех возможных властных структур.
Синькевич принимал участие в более двадцати международных симпозиумах, соответствующее количество его бронзы и камня «осело» в разных странах. В том числе в Женеве с посвящением пятидесятилетию ООН. К «вехам» творчества, четко програнулированным искусствоведами, относится скептически...
— Наверное, были и шестидесятые годы, и семидесятые, восьмидесятые... Так называемая творческая хронология. Недолюбливаю я подобную разбивку на этапы. Все это не слишком оригинальные придумки наших искусствоведов. Человек живет, работает... Больше нравятся другие определения: голубой период, розовый... Как, например, у Мура или Пикассо. Скажем, учились вместе Грицюк, Синькевич и Фуженко...
— Это с ними вы делали монумент Шевченко в Москве?
— Да. Царствие небесное, их уже нет с нами. Когда начинались всякие разговорчики, дескать, кто из вас «главный», мы пресекали их. Каждый внес свою лепту. Несмотря на то, что нас просто хотели уничтожить. Когда мы выиграли конкурс...
— Имеете в виду конкурс на установление памятника в Москве?
— Да, и тогда была придумана хитрость. В околохудожественном мире, если хотят уничтожить, дают не первую премию (она уже как индульгенция), а вторую. Это означает не только отрабатывание незначительных деталей проекта, но и встречные варианты претендентов. То есть таким образом они хотели всунуть туда ногу... Состоялось тринадцать художественных советов. Тринадцать!..
— Они — это кто?
— Киевские бонзы во главе с Бородаем. Группка скульпторов, архитекторов, которым — благосклонность властей и наиболее важные заказы в стране. Остальные художники — как фон. Министерство культуры предложило нам включить в группу маститого советника, иначе заказы передадут группе Бородая. Все это с определенной угрозой. Мы сражались до конца. Хотели заручиться поддержкой Ивана Петровича Кавалеридзе. От соавторства он отказался, мотивируя тем, что мы, молодые и крепкие, выстоим... У него же, наоборот, начались какие-то «терки» с Хрущевым. Тогда мы обратились к другому, известному в то время харьковскому скульптору Николаю Рябинину. Договорились...
— Чтобы он на некоторое время побыл свадебным генералом?
— Именно так. На каких-то семь-десять дней. После этого состоялся огромный художественный совет. Кого только не было! Тычина, Рыльский, Ужвий, Пономаренко... Все наши классики. Начались словесные вакханалии и оды. Дескать, сразу видно руку мастера, теперь у нас есть образцовая скульптура, мы знаем, каким будет Кобзарь в Москве. После этого скромно вышел Рябинин и сказал, что у него сегодня исключительный день, ибо его молодые коллеги создали прекрасную модель, а он никоим образом не вмешивался в их творческую кухню. Даже пальцем не пошевелил...
— Ревизор, немая сцена, аплодисменты...
— То была эпопея. На расстоянии времени вроде бы легко рассказывать об этом. Но будьте уверены, если бы мы где-то ошиблись, например, не уложились в сроки, нас не было бы ни в Украине, ни где угодно еще... Разве что в Казахстане... Потом к нам подходили наши коллеги, хвалили и скромно напоминали о своей самоотверженной лепте, дескать, поддерживали нас... Наверное, я такой нехороший, раз не помню ни одного доброго слова. Наоборот... Ах, вас заставили? Нет, я убежден: невозможно человека принудить совершить подлость, если он, пусть даже где-то глубоко в душе, не является подлецом. Наши пращуры стрелялись, если их вынуждали сделать мерзость.
— Что было потом, после Москвы?
— После глотка триумфа — мы же якобы вернулись на белом коне — нас начали «строить». Как и обещали. Это выглядело по-разному. Например, дают заказ сделать надгробие на могиле Неизвестного солдата, одновременно вовлекают в процесс по пять-десять художественных советов. С различными указаниями, вплоть до утверждений, что мы не в состоянии справиться с ординарной работой. Параллельно по Киеву ползут сплетни, что Шевченко сделали не мы, а Бородай, Рябинин, Кавалеридзе...
— Мастер «железной бабы» сыграл не слишком приятную роль в вашей жизни...
— Скорее, крайне отрицательную. Иначе он и не мог. Ведь когда его назначили нашим консультантом, мы его изгнали. Это во время работы над шевченковским проектом. Он залез на «леса» и испортил нам «голову». Непосредственного вмешательства никто из маститых никогда себе не позволял. Только Бородай. Мы указали ему на дверь...
— Представляю себе... Испытываю огромный соблазн расспросить вас о Сергее Параджанове. Вы ведь были друзьями...
— С Параджановым мы познакомились, когда делали Шевченко. Отмечалось 150-летие со дня рождения поэта. Громкое празднование с разнообразными мероприятиями. Предполагалось, что Параджанов будет снимать фильм. Он не прошел по соответствующим причинам. Чтобы армянин снимал фильм о Шевченко? Еще не было «Теней», еще не было славы. Но уже были первые картины, в которых проклевывался чисто параджановский язык. Один из фильмов, как-то так он назывался, кажется, «Первый парень на деревне»... По сценарию Левады, Гуляев в главной роли. Конец войны, летят аисты, латают-белят хаты, подсолнухи, мальчик какает в немецкую каску... Уже проявлялись метафорические находки Сергея. Собственно, после шевченковских испытаний мы подружились. Он вообще очень привлекал молодежь, особенно художников, которых выделял из общей массы. Юрий Якутович, Михаил Гавриленко, Эрик Катков, Драч, Коротич... Масса народа. Думаю, его жена только из-за этого и ушла от него. Слишком тяжелое бремя. Вокруг Сергея существовал такой энергетический водоворот, что его не выдержала бы не то что женщина, а и десяток мужчин. Можно было и в три часа ночи прийти к нему, и спозаранку... Светлана тянула на себе все это, а потом не выдержала. Он посылал к ней друзей, «пусть вернется, все будет по-другому». Но было понятно, и ей в первую очередь, что по-другому не будет.
Потом началась эпопея с «Тенями забытых предков». Кино — творчество коллективное. Сложное искусство. «Да и искусство ли?» — шутят нередко. При мне Сергей беседовал с одним режиссером. «Сценарист у тебя — дерьмо, оператор — дерьмо, художник по костюмам — дерьмо... Что за фильм у тебя выйдет?» Сергей был убежден, что цель оправдывает средства. «Обкради их, используй... И тогда у тебя получится гениальное кино». Он это знал и умел. Поэтому на «Тенях» подобрался уникальный коллектив. Молодой, исполненный сил Юра Якутович, Федор Манайло — гениальные художники...
— Ильенко...
— С Юрием Ильенко были сложности. Максималист... Это неплохо. Художник должен быть таким: личностью и в определенной мере диктатором. О конфликте Ильенко с Параджановым уже многое говорилось и писалось... Часто пересказываются невероятные истории. Не знаю, какая часть правды в том, что два художника хотели стреляться на полонине из пистолей. Пожалуй, миф... Но я знаю реальную историю, Сергей рассказывал. Эпизод в фильме, когда Маричка ест землянику с руки Ивана... Мало кто знает, что в кадре — ладонь Ильенко. Он сказал, что не позволит жене есть с руки этого «вонючего гуцула»... Теперь понимаешь, в каких ужасных противоречиях все это рождалось?
— Любопытно... Для вас также настали не лучшие времена...
— Было нелегко. И мне, и моим коллегам. Чтобы зарабатывать на жизнь, делал портретные вещи. Михаил также. Потом он вообще перешел на «портрет».
— «Портрет» — это что? Халтура?
— Нет, это просто другой жанр, но мне неинтересно было этим заниматься. А Михаил занимался и делал классные вещи. Лепил персоны. Интересная история произошла с Мстиславом Ростроповичем. Он приехал в Киев с концертом. Мы познакомились. Михаил хотел его изваять. Посидели, выпили, «называйте меня Славой, приезжайте в Москву». Некоторое время спустя Михаил начал работу, звонит Ростроповичу. В ответ: «Извините, у меня нет возможности говорить». Еще несколько проходных фраз — и положил трубку. Михаил побледнел и уже хотел разбить начатый портрет. Я еле уговорил. На следующий день все советские газеты кишели заголовками о «невозвращенце» Ростроповиче, который ради буржуазного мира предал советский рай... Вот так. Но Михаил завершил работу. Назвал «Виолончелист». Некоторое время спустя звонят... Некий Игорь Иванович Верба, который опекает фонд «Відродження». По крайней мере, недавно опекал. «Слушайте, — говорит, — это настолько портретная работа... Нельзя ли назвать ее «Виолончелист Пабло Казальс»?
— Абсурд...
— Анекдот. Михаил ответил, что он слишком похож на Ростроповича, люди будут смеяться... «Пусть смеются». Помню, я шутил: «Миша, перестань лепить гениев, они не возвращаются». Потом у него были Блок, Пастернак, Стравинский... Подоспели с чайной ложкой дегтя и профессиональные украинцы. Дескать, у нас что, нет украинских образцов? Я давно задумывался, почему ростки мирового искусства так тяжело у нас пробиваются. А ведь здесь есть уникальные мастера, у них не хуторянские произведения. Но, к сожалению, хуторянское мышление. Это когда человек не понимает, что должен постигать космос, даже когда пишет о хлеве. Все равно нужно видеть небо, а не дырку в туалете. Если мы будем воспринимать актуальную нынче тему Русланы только через псевдогуцульские танцы, она сузится до хуторянства. Баланчин делал совсем новое в балете, но перенес в танец свое грузинское естество, и оно стало новым словом, и мир отдал ему честь. Или взять позапрошлое Венецианское биеннале с участием Савадова, Сенченко и еще целой группы... Господи, какой шум подняли! И такое оно «растакое», и мы такая «стыдоба», «осрамились». Я просмотрел тот каталог. Да, ребята взяли тему Чернобыля, но не сумели вывести ее на мировой уровень, как вселенскую трагедию. У нас — посредственность, но остальное на том биеннале еще отвратительнее.
— Вы рассказывали о своем проекте в Санлисе. Можно подробнее?
— Речь идет о памятнике Анне Ярославне, которая стала королевой Франции. В Санлисе, в аббатстве святого Вениамина, она построила церковь и учебное заведение. Они стоят по сей день. Как вы знаете, Анна Ярославна, дочь киевского князя, привезла с собой Евангелие, на котором присягали все французские монархи. В девяностом году, когда я был во Франции, украинская диаспора повезла меня в Санлис и предложила установить памятник легендарной землячке. Я с удовольствием согласился. Это должен быть проект в традициях древнеславянской резьбы...
— То есть целая композиция?
— Я так планирую. Здесь — человек с драконом, здесь — человек, изловивший птицу. Символ мечты, надежд, счастья. К сожалению, сейчас проект под вопросом. Так всегда бывает... Когда оно уже вышло на уровень заказа, кому-то из чинуш печерской администрации захотелось устроить конкурс на проект этого памятника...
— А они здесь при чем? Какое дело печерской администрации до Санлиса?
— Она решила побрататься с Санлисом и в знак дружбы установить памятник. Теперь будет ожидание, нервотрепка. И это когда все уже готово. Только делать... У меня этих проектов столько насобиралось... Вот недавно мне предложили сделать памятник в Норильске в память о погибших украинцах, поднявших восстание в сталинских лагерях... Диаспора согласилась спонсировать. Но представьте, какой мелочный подход! Хотят какую-нибудь традиционную малюсенькую скорбную матушку, и не более. Почему на это важнейшее событие не реагирует государство? Почему мы должны просить деньги у диаспоры? Находятся же средства на памятник Проне Прокоповне, Паниковскому... И Городецкому... Несмотря на все мое уважение к великому архитектору. Разве можно ставить их в один ряд с событием в Норильске?
— В семидесятых вы делали что-то с посвящением Чили...
— «Орфей Чили», «Прометей прикованный», другие. Это символические работы, не затершиеся во времени. Их спокойно можно выставлять сегодня в память о погибших поэтах. Первыми ведь идут они — интеллигенты. Их бьют, ломают... Эти жлобы, военщина, издавна считают, что все невзгоды мира именно от них. В Чили был такой поэт-бард Виктор Хара, очень популярный, чтимый. Вроде нашего Стуса, Высоцкого... Личности семидесятых похожи друг на друга. Хару взяли на стадионе, разбили его гитару, избили до смерти ногами и дубинками. Руки по локоть были отрублены... Я сделал «Орфея» в бронзе. Символического. Его отрубленные руки продолжают играть. Поэзию нельзя уничтожить... Мой товарищ сделал иначе. Сидит себе такой вроде поэт, в неизвестно какой рубашке, то ли в тоге, то ли в смирительной. Перед ним записная книжка, углубился в поэзию. Рядом пень с топором, на который оперся человек в фуражке... Нельзя такое делать, недопустимо! Детальная конкретика уничтожает искусство. Переходит в какой-то гиперреализм. Завтра, послезавтра, через пятьсот лет выкопают то чудо, пожмут плечами — «что это такое?»... Поэтому у меня Орфей разрывает грудь, и оттуда вылетает птица, а отрубленные руки играют. Не знаю, почему мы перешли к этому сопротивлению. И не модно оно сейчас...
— А что сейчас модно?
— Майдан Незалежности. Считаю, что после десяти лет провозглашенного суверенитета в искусстве прослеживается четкий поворот на социалистическую «колдобину». На всех уровнях. Это тебе о чем-нибудь говорит?