ТЫ И ТВОЯ РОЛЬ
Что наша жизнь? Игра.
Каждый хочет быть кем-то. Это называется «реализовать себя». Мечтает, старается, как умеет, и лучше или хуже играет кого-то всю жизнь, не догадываясь, что это всего только роль.
Роли бывают разные, а суть их одна. Любая из них — маска, личина.
Странный театр, именуемый жизнью, далек от совершенства. Законченность, осмысленность, гармоническое целое — подобное ему и не снилось. Пробы, этюды, массовки, нескончаемые и беспорядочные репетиции под надзором безликих ассистентов, и каждый занят собой. Режиссер как будто существует, но не появляется на глаза. Что же до автора — о нем за кулисами ходят смутные и противоречивые слухи, похожие на легенды. Но главная странность заключается в том, что у театра нет зрителя, что здесь одни актеры.
Примеряют костюмы, осваивают реквизит, ссорятся, интригуют, чванятся и завидуют — все как положено. Этот тешится своей ролью, как дитя, другой уверен, что его обошли, и он заслуживает лучшего. А вон тот недотепа согласен быть хоть кем-нибудь, кем угодно, лишь бы участвовать в общей сутолоке, — и ассистент кидает ему, не глядя, лохмотья статиста.
Удивительное дело! Быть кем-то, кем-нибудь, кем угодно — только не самим собой. А что, собственно, это значит — быть собой?
В жизни каждого из нас случаются короткие вспышки экстатической радости или жгучей обиды. В такие моменты как бы приходишь в себя, внезапно очнувшись: стряхивается, пусть ненадолго, все условное, воображаемое, наносное. И если ты способен наблюдать и анализировать — то с удивлением уяснишь, что в эту откровенную минуту осознал себя ребенком, беззащитным и слабым. Исчезает, проваливается куда-то и опытность, и мнимая взрослость. «Значит, вот я каков?» — соображаешь ты сконфуженно и силишься это ощущение поскорее забыть.
Что и говорить! Беззащитный ребенок, в котором, к слову, все твое будущее, живет в глубине твоего естества в небрежении и заброшенности. Лучшие силы ума и души уходят в роль, истощаются в бесполезных репетициях и пробах, а ему перепадают разве что случайные крохи. Ему бы домой по детскому возрасту и позднему времени; но тебе внушают всю жизнь, что дом твой — эти ошарканные подмостки. Ему бы учиться; но повсеместно считают, что учиться — значит, зубрить свою роль, и выучился тот, кто умеет обойтись без суфлера. Ему бы умнеть и взрослеть — да как тут поумнеешь, питаясь театральными эффектами и наивными иллюзиями сцены?
При таком к нему безобразном отношении ребенок рискует не подрасти никогда. Или так чудовищно нескоро, что опускаются руки. Игра готова тянуться в бесконечность, это вращение колеса. Жизнь за жизнью, роль за ролью, и никаких выводов из сценических провалов, никакой пользы от сценических успехов. Ты безнадежно затерян в приставучей толпе пустых эмоций, иллюзорных побед и бессмысленных поражений, а твой незадачливый персонаж, с которым ты так органично отождествился, ущемлен и обижен безликими ассистентами. Они его не уважают и не любят, совсем его не ценят и не считаются с ним. Раньше или позже они бесцеремонно отнимают все, чем сами же наделили его по ходу действия, к чему и ты успел вместе с ним привязаться и привыкнуть, и всякий раз ты испытываешь настоящую боль.
Между тем они знать тебя не знают, никогда и ничего не давали тебе, не занятому в пьесе, а потому не властны чего-либо тебя лишить. Они имеют дело только с ним, с твоим сценическим образом, и никакие они, кстати сказать, не ассистенты, а всего лишь бесчувственное сцепление причин и следствий.
Трудно это понять, а прочувствовать еще трудней. Но труднее всего вспомнить себя посреди круглосуточного балагана жизни и попытаться отделить от роли, в которую вжился так добросовестно и так самозабвенно.
ЖАН-ЖАК И КАЖДЫЙ ИЗ НАС
Эти мысли пришли мне в голову, когда я перечитывал «Исповедь» Руссо.
Вот каков Жан-Жак в собственном изображении: чувствительный, простодушный, мечтательный и нежный, ценитель естественности, непрактичный и неловкий в быту и взаимоотношениях с людьми, но зато в высшей степени нетребовательный, уступчивый, бесконечно привязчивый; быть может — и слабый, но не злой; ошибающийся, но не упорствующий в своих ошибках.
А вот мнение о нем его современников: взбалмошный, капризный, самолюбивый и обидчивый, мнительный, мелочный и сварливый, одержимый манией преследования и комплексом Нарцисса, законченный ипохондрик и мизантроп. Нельзя не признать, что все это в известной мере соответствует действительности, и что многое из этого, вразрез с намерениями писателя, можно вычитать между строк в тексте его знаменитой книги. Так что же: это и есть настоящая правда о нем?
«Исповедь» Руссо — редкий образец безусловной искренности. А также характерный и поучительный пример того, что искренность и правда — вовсе не одно и то же.
Но тут-то и возникает вопрос: в чем же правда, если ее нет даже в искренности?
В жизни любого человека существуют бок о бок как бы две правды, оспаривающие его образ одна у другой. Обе они — относительны. Одна живет в нем самом, как душа в теле, другая — вне его, как отражение в зеркале, или, лучше сказать, во многих зеркалах, нередко и мутных, и кривых. Одна складывается из того, что он сам думает о себе и о других в сопоставлении с собой, другая заключается во мнениях о нем этих других, в их оценках и приговорах.
Первая правда, субъективная, есть точный выразитель основного настроя его души. В сущности, человек всю жизнь сочиняет легенду о себе, в которую свято верит и хотел бы заставить поверить всех прочих, но сочиняет он ее отнюдь не на пустом месте.
Вторая правда, которую лишь условно можно назвать объективной, — это внешний резонанс на его слова и поведение. В резонансе этом неизбежно содержится много для него неожиданного: он видит и понимает себя не таким. Странного здесь нет ничего; даже собственный голос трудно узнать, слушая его со стороны в механическом воспроизведении.
Я сказал, что первая правда есть точный выразитель настроя его души. Как это нужно понимать? Мы то и дело ошибаемся относительно себя, и, как правило, в свою пользу. О чем это свидетельствует: о себялюбии, о слепоте эгоизма? Как ни странно, прежде всего это свидетельствует о том, что мы лучше, чем мы есть. Что стремления наши чаще всего хороши: мы только не всегда умеем правильно разобраться в них, и почти всегда неспособны правильно их осуществить. Злодеев, которые сознательно творят зло, не пытаясь назвать его другим именем и оправдать хотя бы в собственных глазах, в человечестве всегда очень немного. И если жестокий притеснитель искренне считает себя справедливым, а не просто-напросто мирволит своим садистским наклонностям — значит, душа его тянется к справедливости, но не знает, что это такое. Если глупый убежден в своем уме — значит, ум, природы которого он не может понять, в его представлениях занимает тем не менее высокую позицию и мнится ему чем-то ценным. Если карьерист уверен, что старается на пользу государству и обществу, которые всего лишь воздают ему по заслугам, — значит, идеал общественного служения живет в нем, невидимый никому, кроме него самого.
Заблуждаться относительно себя — дело естественное. Противоестественно, пожалуй, не заблуждаться, поскольку такая проницательность превосходит нормальные силы человека, и свидетельствует либо о его небывалой нравственной подвинутости, либо о глубокой испорченности. А так как настоящая подвинутость — явление безмерно редкое, — на практике сталкиваешься обычно в подобных случаях с цинизмом, который неприятен людям и ненавистен Богу, как и всякое холодное и рассудочное зло, лишенное хотя бы искры отчасти оправдывающей его страсти. Между этими двумя крайностями осознание себя — высокой нравственностью и глубокой испорченностью — есть, надо сказать, нечто среднее, когда человек знает свои недостатки и не хотел бы с ними мириться, но по той или иной причине не способен их преодолеть. Такое знание тлетворно, и лежит на душе мертвым и давящим грузом.
Итак, в массе своей мы думаем о себе лучше, чем мы есть, и это, при всей внешней парадоксальности такого утверждения, свидетельствует в нашу пользу, поскольку уже одно стремление казаться лучше говорит о том, что нам не чужды идеалы добра. Отчего же, инстинктивно стремясь к хорошему, мы то и дело роняем себя и ущемляем других? Наши огрехи, кривизна наших действий, которые нам хотелось бы видеть прямыми — это следствие незрелости, нетребовательности к себе и неумения разобраться в собственных мыслях, которые то и дело искажаются приливами и отливами чувства. Состав человеческой души разрежен и аморфен, и враждебная густота окружающей атмосферы все преломляет и искривляет до полной неузнаваемости.
Общий вывод из всего сказанного можно сделать следующий: каждый из нас именно таков, каким представляет себя в глубине своих мыслей и каким бы хотел показаться другим. Не об этом ли говорят сказки всех народов, изображающие прекрасных принцев и принцесс, которые всем встречным упорно видятся в облике уродов и чудищ? Наше представление о нас — это и есть настоящее естество, пусть не реализованное или безнадежно исковерканное во внешнем проявлении. И если где-то впереди, за чертой здешней жизни, нам предстоит Божий суд, а не бесчувственный автоматизм кармических последствий — он прозрит и откроет вовсе не тайные пороки и тщательно скрываемые от глаз людских непотребства, как это по наивности чаще всего представляют себе. Нет: он прозрит в нас вот этот истинный наш облик, неоформленный, едва намеченный, оспоренный и ошиканный всеми, никому не очевидный, кроме собственной нашей любви и жалости, которым положено не верить, — прозрит потому, что затем он и Божий, чтобы разглядеть не то, что есть, а то, чего еще на самом деле нет.