«Полуостров охраняется служебными собаками»

Знакомый московский доцент всерьез считал, что Одесса находится где-то в Крыму. Между Тарханкутом и Хорлами. Заблуждение его, если поразмыслить, не выглядит вызывающе контрастно, потому что в изобилии традиционные связи — и административные, и исторические, и хозяйственные, где Крым был продолжением мероприятий и безобразий, затеянных в Одессе, и наоборот. Вот почему все, что происходит или упорно не происходит уже четырнадцать лет за Каркинитским заливом, чувствительно касается и одесситов, хотя мы гордо воображаем порой, что наше дело сторона.

Ровно четырнадцать лет назад в Алупке автор заметил дедушку с пачкой тонированных открыток дореволюционного Крыма. Коренной житель в мерлушковой папахе не по сезону выглядел экзотично и восторженно, он, кажется, затеял открыть магазин сувениров или фотоателье и предчувствовал коммерческий успех. Вдоволь нахваставшись открытками, дедушка положил цветок к бюсту дважды Героя Советского Союза Ахмета Хана Султана.

Крымские санатории, преимущественно легочного профиля, тогда еще гудели по инерции даже в июне. Наполнение здравниц обеспечивали досрочно освобожденные по поводу очагового туберкулеза в стадии инфильтрации и симулянты, преимущественно люди состоятельные, по совковым, разумеется, понятиям, — многие на машинах, они привыкли наблюдать морские пейзажи за казенный счет. Амнистированные, в расстегнутых до пупа тренировочных костюмах китайской гаммы, полировались после одеколона разбавленным пивом, и из забегаловок с жадностью замечали: «Кикни, мурка канает!». Таких больных доктор Боткин обозначал недостаточными. Достаточная же публика развлекалась, как могла, принося доход местным жителям. Так, в санатории «Рассвет», где не был организован душ, можно было за рубль помыться в закопченной котельной, правда, при этом пачкалось платье.

Перепадало и предприимчивым больным. Мой туберкулезный приятель Александр К., актер Харьковского академического театра имени Пушкина, подался в ломщики. После обходов он ошивался возле Ялтинского рынка, менял купоны на рубли и даже на запретные доллары. Отдыхающие, особенно поклонницы его таланта, узнавали в Саше кто Меркуцио, кто профессора Полежаева. Испытывая к Саше доверие и даже трепет, самые впечатлительные стыдливо меняли у него купоны, чтобы поддержать высокое искусство, и просили автограф.

Сейчас у крымских обменных амбразур собирается очередь, лишь когда подвозят порцию школьников.

— Не разбредайтесь, — писклявит вожатая в коротких, как у Незнайки, штанишках. — Мы — одна семья! Мы идем в галерею Айвазовского.

— Это посмертная маска Айвазовского, — объясняет экскурсовод.

— Он ее надевал? — спрашивает малец у Незнайки.

Дальше чередой два музея Грина: один за углом, второй в Старом Крыму. Перед Старым Крымом — стихийный мини-базарчик. Предлагают фрукты, инжир, кизил рубиново сияет в ведрах, много вина в пластмассовых пузырях. «Десерт дамский», «Десерт мужской». Как в туалете.

Покупатели уже грузят в багажник биокефир, купленный в соседнем магазине, авто мелкой рысью скрывается за сосняком. Страдающие же грудью больные непереборчивы. Хотя и пребывают за чертой бледности, запасаются нервно-паралитическим десертом впрок, чтобы зря не бить ноги, санаторий в километре на отшибе. По можжевеловому питомнику у подножия Агармыша, шатаясь, бродят сомнамбулические пары. Отдыхают, не приходя в сознание. Или лечатся. В этой здравнице оперировал Амосов, о чем напоминает доска на стене корпуса.

Агармыш — не единственная горячительная точка. В Морском ударно пыхтит винзавод, и коллапс его не берет. Потому перед «зеброй» перехода специальный знак — силуэт пешехода с бутылкой.

У невзрачного домика, где мучился последние дни Грин, на кустах ветхие линялые ленточки, привязанные детьми. Чтобы заполнить идеологическую брешь, после Гайдара и Пантелеева кремлевские идеологи подняли на щит Грина, романическими подростками он воспринимался как протест, потому окрестные ветки в лохмотьях ленточек.

На набережной Коктебеля продают с дегустацией бальзам «Золотое поле» в коробках. Забальзамированного повез велорикша. На заре прошлого века фантазер-фтизиатр предлагал в Ялте, крымском Неаполе, оставить только дорожки, по которым будут колесить джинирикши.

На прилавках — удостоверения паразита и дуэльные пистолеты в ассортименте. У парфюмерных композиций в мензурках задерживаются покупательницы.

— Он эротический, слабо сладенький, — обещает продавец.

— Идет как возбуждающий? — интересуется в шляпке.

— Сандала нет, есть комплекс.

— А если мы сегодня идем в сауну?

— Тогда нужно пять капель.

Сауна называется «Тихий омут».

Афишка от руки: «Звезда Лас-Вегаса дева-шер. Прогулка с Адреналином по краю ночной пропасти на лошади и экзотические седла. Половые аттракционы. Ужин в стиле «ВАРВАР». Философские беседы (по желанию). Шутки, шарады (и все такое)».

Адреналином зовут жеребца.

Покупаю минералку.

— А как у вас с верхними дыхательными путями? — спрашивает дама в будке. — Я достану снизу из холодильника. Не будем рисковать.

— Вы внимательны, как врач, — говорю.

— А я врач.

За три гривни можно сфотографироваться с сипом. Со спины сип похож на лысого в фуфайке. Раньше они атаковали часовых на вышках, сейчас вышки пустуют, части расформированы. В совсекретное урочище ходит раз в день автобус.

В чайхане Ак-Мирабель затейливой нежной нитью восточная музыка, посетителей мало. За маленьким столиком на коврах прилег подполковник внутренних войск, форменные штиблеты проветриваются рядом.

— Пацана не видели? — спрашивают двое не на шутку встревоженных чернявых.

Зарулили на тяжелом мотоцикле К-700 прямо в курортный Вавилон. Играли в карты, да двухлетнего мальчишку не углядели.

— Сейчас кто рожает? — рассуждает весовщица. — Только татары да алкашня в глухих селах. Родют, а денег зарегистрировать нет. Девочка в Генеральском в школу пошла без метрики.

В Крыму до двухсот тысяч татар, семьи впечатляющие. Мальчишку нашли на пляже, он ел виноград, кто-то угостил.

Музей Волошина малолетние экскурсанты терпят с трудом, ждут надувной колбасы. Тех, у кого позволяет запас валюты, вывозят на желтом понтоне в море и на повороте опрокидывают. Отчаянный визг, вчера вода была 24 градуса, сегодня — восемь.

В перечне крымских аттракционов обязательно должен быть экстрим, иначе маячит банкротство.

Экстрим может быть нараспашку всему миру, как скажем, престижное парение на парафайле за катером, а может быть скрытным. Когда эпилептика тошнит в акваланге, то это скрытый экстрим. При выдаче в прокат акваланга справку из физкультурного диспансера не требуют, а глубина провоцирует приступы падучей.

К самодеятельному экстриму, безусловно, можно присовокупить упорное проникновение юных спелеологов в вертикальные карстовые пещеры на Агармыше. Вертолет поднял на вершину бетонные панели, загородил нору, чтоб впредь не пришлось спасать искателей подземных пропастей, но экстремальные дети подкапываются сбоку.

В гроте Шаляпина в Новом Свете — истошный женский визг. Прилично одетая дама маятниково летает как человек-паук под куполом, пристегнутая к пояснице карабином. Второй конец троса закреплен в скобу крюка, ущемленного в каменном куполе на высоте метров тридцати. Для страховки вбили еще один крюк. Удовольствие в 10 гривен соблазняет исключительно дам.

Экстрим подстерегает на горном озере в урочище Панагия, что под Зеленогорьем. Туристы из автобуса стремятся стайкой к мини-озеру. Двое всадников, еще не обкатанных рынком, уверенно сидят в седлах. Толпа проходит мимо.

— Что ж вы молчите? — взрывается дама с пирожками, жена одного из наездников и мамаша второго. — Предлагайте, а то туристы думают: «Хорошо мужики сидят, пусть сидят дальше».

За пять гривен можно проехать на пегой кобылке пятьдесят метров к дамбе озера.

Над микроозером «тарзанка», трос протянут над водой, чтоб ныряли. Один поспешил отцепиться и упал копчиком на камни.

На улочке с гидравлическим названием Водопадная оживление.

— Могу предложить белый мускат, — суетится хозяйка в гараже, наспех облагороженном под домашнюю столовую. — Очень пикантный букет. — И наливает половником из ведра нервно-паралитического, щедро разбавленного спиртом.

Освежившиеся лезут босиком и почему-то в простынях на Петушиный гребень, где их застает гроза. Муж хозяйки привычно седлает кобылу Изабеллу и едет спасать, не бесплатно, разумеется.

Сам муж недавно пережил экстрим, когда трактором на горной ниве «выпахал» восьмиметрового питона. Питон поднял голову и заглянул в кабину.

Смуглый мальчик Узрид предлагает перекусить с национальным колоритом. На веранде хозяин-пенсионер доброжелательно смотрит вдаль. Его батюшка вернулся с фронта, а в сакле другая семья проживает. Он за трофейный штык-нож со спиленной свастикой. Его под конвоем в Симферополь. Про татарские колодцы, превращенные переселенцами в выгребы, я уже слышал на Вороне. Дочь подает лагман на подносе с надписью «Узбекистон». Дочери — под сорок, муж в Трабзоне. Думал, шабашит, оказалось, в турецкой тюрьме парится. Третье поколение в лице Узрида и Раисы родилось уже на исторической родине.

За последнюю неделю я второй посетитель домашней чайханы, а сейчас разгар сезона.

Дальше по маршруту туристского автобуса как удовлетворение потребности экстрима — Балаклава. Желающие проникают в подземный канал для подводных лодок. Искатель приключений шлепал в потемках по тоннелю-патерне через бывший подземный завод и угодил в подземный Стикс. Несчастный истошно орал, звал на помощь, подземное эхо множило его рыдания. Насилу вытащили. Сейчас в Стиксе филиал севастопольского военно-морского музея. Удовольствие стоит пятьдесят гривен. Все тайное становится платным.

Не исключено, что скоро начнут платно показывать двухсотметровый ангар на Феодосийском заводе «Море», где размещался экраноплан. А лучше бы катали на экраноплане вместо колбасы.

Из рассекреченных закрытых городов, помимо Балаклавы, возможно, Меккой экстремального туризма со временем станет поселок Орджоникидзе у бухты Двуякорной, где находится полигон для пристрелки торпед. Дачные участки в Орджоникидзе ощетинились торпедными аппаратами, приобретенными по дешевке или украденными. Проходить мимо с непривычки боязно, кажется, пальнет. В торпедных аппаратах дачники копят воду.

В Лучистое добирался через Морское. От гранитной фигуры матроса-освободителя близ Морского сохранились только ботинки. Ночью матроса застропили и дернули машиной. Кого подозревать — знают казаки.

В поселках строят мечети, наперегонки с убедительными восьмиметровыми православными крестами. Татарстрой в Морском пресекли, у мыса Башенного поставили вагончик и казачий шлагбаум, чтоб не столбили, не зарились на пейзажи. Когда неважно всем, этнические группы ожесточаются.

У подножья Аю-Дага рядом с Артеком дом таки успели поставить. Ракушечное строение не оштукатурено и не огорожено. Неподалеку на шоссе человек в феске продает гирлянды фиолетового лука. Через двести метров еще один торговец скучает, предложение явно опережает смысл.

— Быстро, дорого и удобно. Два места до Симферополя, — зазывает разбитной пенсионер.

От него шарахаются. Скачки извозных тарифов спровоцированы завистью и обидой. В частных пансионатах, возникших на располовиненных территориях здравниц, стоимость услуг кусается. В пансионате близ Фороса проживание с питанием от 360 до 600 гривен в сутки, и это не рекорд. Зачастую детские лагеря за ненадобностью перепрофилируются, как и детсады в городах, горбатые территории лоскутно дробятся: после минздравовского запустения — псевдобарокко, особняки городят с бассейнами или саунами «Тихий омут».

Среди передела логично смотрится только древовидный можжевельник, высаженный в имении, не пущенный на реликтовые дрова в эпоху льготного профсоюзного отдыха и угодивший в новейшей истории в приватные пейзажи. Таксисту-пенсионеру же в такой нервозности не прожить пятьсот лет, как можжевельнику, потому ему и обидно, сезон уходит, а пришлые «капусту рубят».

Дождался рейсового. Маршрутка заполнена едва на треть. Перед лобовым стеклом болтается неказистый вымпелок Ташкента.

— Можете окошко открыть, — предлагает водитель.

— Рахмат, — говорю, — я работал в Ташкенте (открываюсь для затравки).

Он глядит в зеркальце с интересом.

Бабушки в бархатных платках темпераментно лопочут.

— Не понимаешь? — спрашивает водитель. И переводит: — Они говорят, для того чтобы сохранить гронку винограда нужно на зиму черенок воткнуть в виноградинку. Чтобы подпитать соками родной земли. Пустая образность. Виноград еще нужно продать, вот в чем загвоздка.

Мимо сплошной вереницей перепоясывают перевал частные машины. Галопом через Крым.

— Кому продать, им? — раздражается водитель. — Надо, по крайней мере, чтоб они остановились… — Они остановились, серпантинная пробка. Он открывает дверцу и закуривает. — Аэробус Ил-86 знаешь? Я работал начальником отдела в КБ на ташкентском авиазаводе… А родился в селе Никита под Ялтой. В Большом каньоне не был? Я в Ташкенте смотрел фильм «Земля Санникова» и узнавал большой Каньон, который видел пятилетним ребенком… Массовки с туземцами в шкурах и Вициным снимали в Большом Каньоне… Землю Санникова придумал Обручев. Ее нет, это миф.

Перед Алуштой — поток автотуристов, семейно стремившихся мимо нас, уплотнился.

Даже, наверное, лужковский мост через Керченский пролив не обещает курортного бума. Автостада увеличат поголовье, удлинят маршрут пробега от Адлера до Евпатории, только и всего. В пропастях появятся сгоревшие остовы, но по обочинам будут продолжать стоять женщины с гирляндами сиреневого лука, якобы, повышающего потенцию до гамадрильих возможностей.

Похоже, гарантированный круглогодичный поток путевочных отдыхающих ушел из Крыма навсегда. Зимой охотнее едут на недельку в Анталью или Египет, там и теплее, и топят.

А ведь именно с индустрией отдыха связывал грядущее преуспеяние выселенный народ, когда видел по телевизору в Ташкенте опрокинутые пейзажи. Если у вас после отпуска прозрачные дали недели три перед глазами, то отлученных они будоражили сорок лет. Родившиеся в Средней Азии дети не очень разделяли тоску, и от этого было еще горше. Переселяться им не привыкать, но куда, в Турцию?

С полуострова уходят российские грузы, уходит из Феодосии юкосовская нефть, объем перевалки ее достигал 11 млн. тонн в год. За счет каких транзитных поступлений жить дальше?

В Крыму нет угля. Запасы углеводородов на шельфе только месторождения «Олимпийское» вблизи Змеиного — 20 млн. тонн, их пока продолжают упорно разведывать.

Воды в Крыму всегда не хватало. В изобилии только пейзажи, солнце, еще ветер местного наполнения. Энергетическая проблема требует разрешения, пока хваленые здравницы не пришли в негодность от температурных контрастов.

Возможны ли вместо веерных отключений дешевые веерные подпитки сетей из восполнимых природных запасов? И где эти перспективные энергетические сгустки?

В пансионате «Медвежонок» близ Судака работает система солнечных батарей. Гелиоустановки, которые население упорно именует гелиевыми, и на крыше евросанатория «Кулон» в Рыбачьем. Головокружительная дорога к Рыбачьему не освещена — слева фешенебельный «Кулон», справа обрыв, край которого можно нащупать посохом. Для чего гелиобатареи? В Штатах днем батареи накапливают энергию, а ночью освещают улицы. В зимнее время подогревают тротуары и наружные лестницы.

Ветропотенциал Крыма на высоте 100 метров (высота горы Меганом) составляет 1350 кВт/кв. м. в год, технически достижимый потенциал — 975. Запасов ветра достаточно, чтобы удовлетворить потребности Крыма на 300%.

Если глядеть не с Пещерной горы Хоба-Кая, а попристальнее с седловины самого Меганома, то зрелище открывается непривычное. Среди лунного ландшафта безрадостных холмов, где хозяйничают аквилоны, клювы ветряков молчаливо принюхиваются к розе крымских ветров. В букете ветров — король крымских бурь трамотан, левант, еще алустон — теплый порывистый фен Алушты. В готовности ветряков что-то птичье, какое-то неземное устремление. Всего 22 голенастые птицы в активе Судакской ветроэлектростанции мощностью в 2,4 МВт. Лопасти равномерно вращаются, как в забытьи, вокруг ни души, только шелест воздуха. Ветроэнергетики огорчаются, когда по лопастям палят пьяные охотники.

Чего ждать дальше? Cезонное оживление, когда в крымские особняки, выросшие на месте профсоюзных туберкулезных руин, будут наезжать раз в десять лет хозяева и включать собственные ветряки? Как, скажем, в Папеэте на Таити, где садовник вежливо выдворил автора из безлюдного частного сквера.

К запретности мы привычны. Открытые и закрытые санатории (имеется в виду, конечно, не форма туберкулеза) уживались в Крыму всегда, но тогда пейзажи не нарезали, как арбуз.

Будущее пейзажных фрагментов зависит, оказывается, от того, кто раньше включит ветряк. Если новые хозяева пейзажей, то разумнее было бы, чтобы не городить аншлагов, поставить в Красноперекопске транспарант размером с перешеек: «ПОЛУОСТРОВ ОХРАНЯЕТСЯ СЛУЖЕБНЫМИ СОБАКАМИ».

Но тогда будет очень обидно за прозрачное наполнение, за изумрудность приглаженных с высоты мыса Башенного вод и пронзительную зелень кисточек крымских сосен. Таких пейзажей на Таити, уверяю, не предвидится.

В Лучистом разыскал халупу на косогоре, ее за бесценок приобрел харьковский актер Саша. Он изменил Алупке, сейчас выгоднее купить в континентальном Крыму брошенное строение, чем снимать угол на южном берегу. Ездить на машине за двадцать верст к морю разумнее. Саша не выращивает страусов, как его мечтательный сосед по даче. Он продает колготки в Харькове и снимается в сериале, где правдиво играет бандита: бандитов он видел воочию.

Ключ был под ковриком. В прихожей висел пейзаж: белая хатка в тополях на берегу лазурного залива. Репродукция осталась от прежнего хозяина, Саша поленился ее снять.

Бывшего хозяина халупы, тяжело жившего и работающего в Норильске, окрыляла мечта. Нужнее была мечта, а не ее осуществление.

Плакат на остановке обещал конные прогулки в Долину Приведений, где можно любоваться диковинными каменными столбами, похожими на фаллосы. Пьющие обитатели Лучистого приведениями спускаются к Алуште и предлагают за бутылку вскопать огород. Поленившийся спуститься маячил на развилке и неубедительно канючил:

— Короче, подайте чего-нибудь…