Вспомним...
13 февраля 1871 года по старому стилю старинный род Косачей-Драгомановых приумножился: у дворянина Петра Косача и его жены Ольги (урожденной Драгомановой, писательницы Елены Пчилки) родился второй ребенок — девочка. Случилось это в древнем городе Новоград-Волынском в доме «старого пана Окружко». Через десять дней ребенка окрестили. Девочке дали греческое имя — Лариса. Крестными родителями стали полковник Степан Васильковский и Полтавской губернии дворянка Елизавета Драгоманова.
Через полтора-два десятилетия Украина узнает о рождении гениального Поэта — Леси Украинки, чью жизнь можно было бы положить в основу величественной драмы или самой светлой поэзии как гимн величию и силе человеческого духа.
В 2001 году исполнилось 130 лет со дня рождения писательницы. Кто-нибудь помнит торжества в ее честь? Я — нет. Все было так скромненько. Разве что литературоведы более-менее почтили писательницу и ее творчество на страницах своих изданий... В этом году летом исполнится 90 лет со дня смерти Леси Украинки. И мне уже сегодня хочется напомнить об этом нашему обществу.
Ей довелось жить в один из самых сложных и интересных периодов истории Украины — на вековом пограничье, в то время, когда нация переживала сложные трансформационные процессы во всех сферах бытия и, самое главное, — очередную трансформацию сознания. Поэтому неудивительно, что эта женщина решительно проявила свою индивидуальность и уникальность, провозгласив urbi et orbi о своей украинскости. И это тогда, когда само слово «Украина» звучало в Европе, по определению современника, «пустым эхом»...
Но феномен Леси Украинки интересен не только тем, что она женщина и украинка, но и тем, что она была великой личностью и обладала характером, позволившим ей быть женщиной-писательницей.
А что значило быть писательницей, поэтессой в Европе в те времена?
«Европейский разум» конца ХIХ — начала ХХ вв. — это все еще в значительной степени такой же «разум с препятствиями» по отношению к женщине и ее литературному таланту, как и в предыдущие века, несмотря на то что на книжных полках европейских магазинов и библиотек уже стояли книги, написанные женщинами. Поэтому написание книг, «да еще и со стихами», хоть уже и не было для женщины признаком потери здравого ума и добропорядочности, но допускалось при единственном условии: держаться в определенных рамках, которые считались, по мнению общества, обязательными — «следует лишь стремиться к совершенству в смелом признании ограниченности собственного пола». Слова мадам де Сталь (женщины, сила таланта которой в свое время предопределила ее свободное и абсолютно законное пребывание на ведущих ролях в национальной литературе) о том, что мужчина может пренебрегать общественным мнением, женщина же должна ему покориться, оставались актуальными и через столетие в обществе с глубоко укоренившимися патриархальными традициями.
Женщина обрекалась на вторичность, подчиненность. Не в последнюю очередь подобное положение вещей объяснялось ее материальной зависимостью. Этот последний фактор был сам по себе понятным и, к примеру, в Англии для В.Вулф, и в Украине для Леси Украинки. «В том-то и дело: интеллектуальная свобода зависит от материальных условий. Поэзия зависит от интеллектуальной свободы», — писала первая. «...Материальная независимость является одной из важных основ моральной независимости», — свидетельствовала вторая.
Стремление женщины расширить пространство своей мысли и желаний всегда наталкивалось на материальный фактор. О том, что Леся Украинка сполна ощутила эту зависимость, свидетельствуют не только подробные финансовые отчеты, на которые время от времени наталкиваемся в ее письмах к родителям, но и ее постоянные опасения потерять свой небольшой писательский заработок, поскольку в этом случае она была бы «жутко связана финансами в ежедневном даже бюджете», а об «экстренных расходах» нечего будет и думать. «Заработок мне крайне нужен, — писала Леся в письме к сестре, — поскольку мне становится все труднее жить без собственных, бесконтрольных фондов, ...возможно, станет и вовсе морально невозможно ввиду разных моих дальнейших планов, которые, может, и не сойдутся с планами тех, от кого я завишу».
В становлении Леси Украинки семья — и прежде всего мать — сыграла определяющую роль. А дальше свою роль сыграла ее огромная работа над собой. Поэтому, несмотря на то что Леся Украинка так никогда и не получила не только литературного, а и вообще никакого, так сказать, официального образования (ведь говорила же: «Я — самоучка»), эта женщина состоялась.
Парадоксально, но Леся фактически не имела той биографии, какой, на первый взгляд, достоин человек, масштабы личности которого позволили не стереться его имени в памяти последующих поколений: укороченное болезнью детство, а дальше (по ее определению) — тридцатилетняя война с болезнью, болью, тридцатилетние телесные страдания, горькое осознание того, что ее жизнь — жизнь тени в «Дантовом аду, — с плачем и скрежетом зубовным», что иногда она просто «ростина», иногда — «хирургически-ортопедический манекен». На таком фоне юдоли земной — трепетная мысль-мечта: «будь я здорова... будь я здорова...», и — вдохновенный творческий труд наперекор «великой слепой» Судьбе, которая, как Леся сама писала, не дала ничего, «кроме пера в руки, а рукам не дала даже столько силы, чтобы всегда твердо держать перо, да и сказала: «Пиши».
Жизнь ее оборвалась в 42 года. Оборвалась в нищете. Далеко от Украины. Оборвалась во время мощного взлета духа, который, кажется, приблизился к апогею понимания драмы человеческой жизни, преодолев оковы больного тела, пренебрегая его муками. Прав был Ницше, утверждая, что на нашу жизнь влияет не только то, что с нами происходит, но, наверное, еще в большей степени то, чего не происходит. Дух закаляется в ожиданиях и надеждах, в потерях и разочарованиях. А как следствие у Леси — «натура не по организму». Могучий дух над обессиленным телом.
Понимая, что она (опять же по ее определению) «человек без завтрашнего дня», эта женщина провозглашала Evviva la vita! — да здравствует жизнь! И жила, жила в своих поэзиях, драмах, письмах...
Еще при жизни ее воспринимали как enfant terrible (ужасного ребенка), так и не сумев возвыситься до постижения и восприятия ее творческого наследия в полном масштабе. Потомки в одно время усматривали в ее творчестве что-то от идеологии фашизма; в другое — пытались втиснуть жизнь и творчество Леси Украинки в прокрустово ложе «революционного демократизма», стилизовать ее под «дочь Прометея», «певицу предрассветных огней», «друга рабочих» и т.д. Сегодня появляются исследователи, с патологической увлеченностью анатомирующие ее эпистолярное наследие, чтобы удовлетворить свои бредовые устремления подробностями из личной Лесиной жизни. А между тем ее творчество, и в частности драматические произведения, остается той элитарной вершиной украинской литературы, «интеллектуальное восхождение» на которую могут позволить себе лишь единицы. Брошенное с отвращением Изидорой Косач-Борисовой (младшей Лесиной сестрой) в адрес советских лесеведов убийственное «смерды» все еще актуально. Сознательное духовное холопство непреодолимо.
Примечательно, что по поводу «выставления личности автора на позорище» сама Леся Украинка писала в письме к О.Маковею так: «Я все же думаю, что каждый человек имеет право защищать свою душу и сердце, чтобы не врывались туда силой чужие люди, словно в свой дом, хотя бы пока жив хозяин этого дома... Пусть уже, когда хозяин умрет и дом его перейдет в общественную собственность, тогда пусть уже идут и оценивают все, что от него осталось, ведь умерший не восстанет защищать сокровища свои».
Эти «сокровища» можно с благоговейным трепетом открывать для себя и брать их, «вступая» с автором в беседу. А можно и покрывать их скверной или делать из них купюры и прятать, чтобы никто и никогда не узнал, что было и такое сокровище. Как это происходило в советское время. В двенадцатитомное, якобы самое полное, издание произведений поэтессы, вышедшее в
70-е годы в УССР, не вошел ряд писем Леси Украинки, уже опубликованных в 50-е годы в пятитомном собрании. Не были включены в это собрание и еще как минимум 107 писем, уже опубликованных на Западе Лесиной сестрой Ольгой Косач-Кревинюк. У редакторов данного академического издания они были. По этому поводу один из самых скрупулезных исследователей наследия поэтессы Петр Одарченко с иронией отмечал, что, очевидно, брежневская цензура была значительно более жесткой, чем хрущевская. Кроме того, в издание 70-х не попали, например, драма «Бояриня», поэзии «Ізраїль в Єгипті», «І ти колись боролась, мов Ізраїль, Україно моя», русскоязычная статья «Утопия в беллетристическом смысле».
Однако отметим, что не только преследования автора, цензурные ограничения и уничтожение книг огнем являются тяжелейшими преступлениями. Не меньший грех — нечтение книг. За это человек расплачивается всей своей жизнью, а если его совершает нация — она платит за это своей историей.
Мы должны говорить о Лесе Украинке как о личности высокого духа, философе, видевшем проблемы человечества во всей истории его бытия, которые и сегодня, через сто лет, остаются актуальными. Рефлексии на эту тему нелегки. И не только потому, что у Леси «нет биографии» (Климент Квитка указывал, что «можно составлять биографии только тех людей, которые жили, хотя бы в средней степени, общественной жизнью», а Леся Украинка «вынуждена была жить на чужбине или на курортах, в краях хоть и богатых солнцем и теплом, но весьма убогих духовной и артистической жизнью и интересными людьми»), а ее наследие все еще не представлено потомкам должным образом, но и, наконец, потому, что мы в своем большинстве не научились смотреть на Лесю иначе, чем как на «дочь Прометея», своеобразного идола, не имевшего человеческих недостатков, противоречивых чувств. Судьба идолов известна: на них молятся, затем — сознательно или бессознательно — оплевывают и сносят.
В свое время Л.Украинка писала: «Не знаю, будет ли кто-нибудь из младшего поколения вспоминать иногда обо мне... Но я бы хотела это заслужить». Один из самых добросовестных, самых основательных исследователей Лесиных жизни и творчества А.Костенко, обращая внимание на то, что жизнь поэтессы протекала в беспрерывных путешествиях по местам лечения и службы мужа Климента Квитки, отметил, что при таких обстоятельствах для большинства людей, встречавшихся с ней, Леся Украинка была просто Ларисой Петровной Косач, а после бракосочетания с Квиткой — человеком, непрестанно путешествовавшим и ничем особенным себя не проявлявшим. Однако удивляет другое — осознавая, с кем их свела судьба, в конце концов, эти люди почему-то оказались или вообще «немыми», как М.Вороной, Грыцько Григоренко, О.Кобылянская, О.Маковей, П.Мирный и др., или весьма немногословными в своих воспоминаниях (см.: Спогади про Лесю Українку. Видання друге, доповн. — К.: Дніпро, 1971). И сегодня нам приходится только теряться в догадках, размышляя над причинами такого замалчивания и странной сдержанности...
Сама Леся в одном из писем отмечала, что не видит «потребности в собирании архива» — без него же в условиях империи было «куда приятнее жить», ведь не любила, чтобы даже конверты от ее писем «попадали в чужие руки». Возможно, аналогичными соображениями руководствовались и Лесины современники, не оставляя «следов памяти»; а возможно, те следы исчезли благодаря стараниям работников советского «Комитета правды» — НКВД — и его наследников.
Обращение к жизни и творчеству Леси Украинки в одном случае приумножит «общину верных» ей и Украине (что, наверное, уже само по себе немало), в другом — станет для многих мерилом и собственных поступков, и собственной жизни. Для тех же, кто привык все воспринимать «холодным» рациональным взглядом (вне, так сказать, патриотических или этических сантиментов) жизнь и судьба Леси Украинки послужит примером бытия уникальной женщины, сказавшей свое весомое слово — слово любви к людям, жизни и Украине.
Поговорим о Лесе...