Восьмичасовой трансатлантический перелет подходил к концу. Это чувствовалось: двигатели, словно устав, притихли, стюардессы начали не спеша обходить ряды, собирая пустую пластиковую посуду. Через несколько минут они будут будить пассажиров, просить поднять опущенные спинки кресел и напоминать о ремнях, которыми нужно пристегнуться. Все о’кей! Практически долетели. Если бы что-то могло произойти — уже давно произошло бы. Террористы заявляют о себе преимущественно в начале полета. Модные и стильные мониторы сверхсовременного авиалайнера лениво выползли из ниш на потолке, чтобы поразить неопытных пассажиров своими hi-tech возможностями. Скорость, высота, продолжительность полета, время до посадки, местное время...
Шок! Вот мы над Бостоном и двигаемся на юго-запад, к Нью-Йорку. Где я уже видел эту карту? Почему так знакома эта жилка маршрута? Откуда этот flashback этого вот разворота вокруг Манхэттена?
Здесь они полетели вниз, а мы — вверх. Мы приземлились на три десятка километров дальше, мягкая посадка в аэропорту «Кеннеди» Нью-Йорка — сотни облегченных вздохов и аплодисменты по адресу экипажа. Только здесь понимаешь, что остальные думали о том же, что и ты.
Охранники в этом аэропорту всегда были не по-американски хмурые и неприветливые. Теперь они впервые вписываются в общую атмосферу. Внимательные взгляды прощупывают наш багаж, следят за жестами. Паспорт в заднем кармане — кошелек в переднем. Без резких движений. Никаких попыток достать что-либо из внутреннего кармана...
Стеклянная дверь сияющего терминала смыкается за тобой. Вот она — мечта многих, страна огней, реклам, автомобилей и хрустящих зеленых банкнот. Все — как всегда. Черный как ночь негр с белыми зубами обводит глазами кучу наших чемоданов и техники и спрашивает, куда поедем. Жмет на кнопку — через полминуты из тьмы вынырнуло такси. 40 минут и 35 долларов плюс чаевые — мы на Манхэттене. Бары, офисы, вывески, магазинчики, поток авто. Кто сказал, что здесь что-то случилось?
Гостиница, подушка, спать. Здесь еще вечер — дома уже ночь. Заснуть не дает звон разбитого оконного стекла и — через минуту — завывание полицейской сирены. Любопытство побеждает сон, неспешно спускаемся вниз. Из бара грустные копы вытаскивают заплаканного мужчину. Он не сопротивляется и спокойно садится в зарешеченную секцию. Заходим в бар, ищем свободное место у прилавка. «Два Miller light. А что здесь произошло?» — «Еще один спасатель. Не выдержал, бедолага».
Бармен уже пять минут протирает один и тот же стакан. Отсюда до Всемирного торгового центра — от силы минут тридцать пешком. Это — как и десятки других подобных учреждений на окраине, с включенным без звука CNN становится местом монологов. Спасатели, медики, выжившие и до сих пор не могущие прийти в себя, свидетели и родственники — у каждого своя боль, у каждого перед глазами эта мистика превращения постиндустриального шедевра в руины, процветания — в трагедию. Кто-то не выдерживает и срывается. Кто-то молча уставился в одну точку, кто-то пытается алкоголем подменить сознание. Мы цинично слушаем и цинично расспрашиваем. Для нас это все еще эффектная телекартинка...
Инстинкт самосохранения сработал. Вскакиваем — что-то горит. Откуда этот запах? Что это? Резина, пластик? Воздух по-нью-йоркски прозрачен — вечный легкий смог. Вонь не только в номере — по коридору прошел какой-то гостиничный сотрудник без тени тревоги на лице. Но ведь я не впервые в Нью-Йорке. Этот город пахнет бензином, хот-догами и паром подвальных котельных, но не вот этим. Запах раздражает и мешает завтракать. «Снова ветер изменился», — говорит рецепционист, потирая нос. «Вонь?», — догадываясь спрашиваю. «Это оттуда», — отвечает.
«Туда» добраться непросто. На улице Канал нашли местного жителя, живущего за первым полицейским кордоном. Он показал телефонную квитанцию со своим именем и адресом в качестве доказательства местожительства, водительские права и солгал, что мы гости, остановившиеся у него. Полицейский просканировал взглядом наши трезубые паспорта и отодвинул ограду. Метров сто еще идем вместе. Магазины за неделю уже в основном почистили, но еще не открыли, — чтобы завозить продукты или вещи нужно пересекать все эти кордоны с досмотрами, дальше все тащить на себе — автомобили не пропускают. Работают единицы — владельцы звонят и просят знакомых за «drink» принести ящик минералки или 20 багетов для сандвичей. Основная клиентура — спасатели, пожарники и полицейские, превращающиеся здесь из суровых копов в усталых людей. Они спят ужиная, а в соседнем неработающем кафе владелец позволяет им отоспаться на удобных креслах.
Центральный полицейский участок — за километр от руин. Там очередь дня на два. Тысячи журналистов со всего мира с одинаковыми бумагами желают аккредитации. Горчичную карточку с надписью «предоставляет право пересечения полицейских и пожарных кордонов» и предостережением, что все это «на свой страх и риск», получаем на третий день. Первый же полицейский на первом же кордоне, внимательно изучая то ли карточку, то ли реакцию ее владельца, пересечь полицейский кордон запрещает. «Почему?» — «Потому, что я имею такие полномочия!» — «Но же здесь написано...» — «У вас проблемы?..»
На следующий день забываю в гостинице все, кроме паспорта и внутреннего пропуска «1+1». Осознаю, что через полицейский кордон не перейду, но пытаюсь: «Это мой паспорт, здесь написано латиницей и кириллицей, а вот здесь на удостоверении журналиста, видите, кириллицей одна и та же фамилия нарисована и фотография здесь и там моя...». Сработало. Странно, хотя, в конце концов, нет. Здесь не привыкли к тотальной проверке документов. Это — как проявление обвинения. А здесь верят на слово, на языке протоколов это называется «verbal statement».
Вокруг — пустыня. Улицы словно вымерли, но на последнем кордоне толпа любопытных. Это жители окраины, журналисты и спасатели-«резервисты». Последние или понадобятся, или нет. Все пытаются сфотографироваться на фоне руин. Поэтому наиболее зрелищные точки завешены клеенкой или заграждены автобусами. В конце концов полиция начала угрожать конфискацией видеокамер и фотоаппаратов, и толпы любопытных начали искать незакодированные подъезды с окнами в сторону остатков ВТЦ или фотографировать скрыто.
Единственный доступный транспорт в пределах между последним и первым кордонами — рикши. Они не вписываются в пейзаж с небоскребами, но не имеют времени над этим задумываться. Клиентов много, цены высокие — одна миля долларов за двадцать. Нужно зарабатывать. Останавливаются разве что отдышаться — за день легкие болят от тяжелого воздуха, насыщенного микроскопической бетонной пылью. Дышать тяжело, к этому смраду привыкнуть нереально. Ближе к руинам в нем появляется еще один оттенок. Спасатели говорят, что это разлагаются части тел, перемешанные с остатками арматуры, офисной техники, элементов отделки. Медики с грустью смотрят на спасателей: там — асбест, сильный канцероген, в начале семидесятых, когда возводили ВТЦ, еще использовавшийся в строительстве. Посвященные в чернобыльскую трагедию боятся даже мысленно проводить параллели с первыми отрядами украинских ликвидаторов...
Время здесь, кажется, почти ничего не изменяет. Прошло больше месяца, а руины все еще дымят, авиационный керосин еще не выгорел. Уменьшилась до минимума разве что зона ограниченного доступа, радиус которой в первое время достигал нескольких километров — со всеми окружающими небоскребами, жителями ближайших чайнатауна, итальянской окраины и украинского участка.
Территория — в несколько раз превышающая площадь вокруг Республиканского стадиона в Киеве, по пятые-десятые этажи усеяна обломками. Говорят, там их девять миллионов кубометров в наземной части. Сколько в подземной, где были целые этажи стоянок, магазинов и приваленная сейчас ветка метро, — не знает никто.
Переполох произошел, когда в один день из кранов в окружающих помещениях потекла ржавая вода. Дико для американцев, не знающих, что где-то воду из крана перед питьем обязательно кипятят. Откуда ржавчина в пластиковых трубах? Страшное подозрение, что треснула исполинская дамба реки Гудзон, являющаяся элементом единого комплекса фундамента нескольких кварталов с небоскребами и многоэтажными подземными коммуникациями, — так и осталось подозрением. Внешнее подводное обследование ответа не дало, а что там внутри — не знает никто. Жильцы, опасаясь неприятностей, которые могли произойти с квартирами рядом с остатками ВТЦ за время их отсутствия, вернулись туда и уже начали привыкать к постоянным инженерным проверкам крепости домов.
Вне «зоны» жизнь, на первый взгляд, не изменилась. Все еще сияет разнообразными красками опустевший Бродвей, но большинство представлений отменили. С одной стороны — нет зрителей. С другой — какое-то непонятное ощущение вины не разрешает развлекаться. Можно ли веселиться рядом с городом умерших?
Характерный нью-йоркский таксист с лицензией на имя Могамед услужливо кладет штатив в багажник и поправляет приклеенный к антенне американский флаг. Кто он — единомышленник террористов или ассимилированный Америкой патриот-мусульманин? «Журналисты? И что вы обо всем этом думаете?» Делаю вид, что не понимаю. Потом ловлю себя на мысли, что поступил так, скорее, из-за боязни неправильно ответить.
Арабские и индийские лотки, с первых дней живо торговавшие футболками, бейсболками и чашками с символикой башен и надписями «America under attack» или «God bless America», вдруг в течение одного дня вернулись к обычной торговле — побрякушками и другой ненужной мелочевкой. «Вам кто-то запретил это продавать?» — «No comments». Вспоминаю продавца единственного открытого промтоварного магазинчика в «зоне». Последнюю зажигалку и пачку ручек «еще с Башнями» он продавал со слезами на глазах. По-видимому, целая индустрия еще наштампует миллионы изображений ВТЦ, но для них, соседей катастрофы, это все уже будет ненастоящим.
Акклиматизация произошла недели через две. Американцы включились в обычный процесс обсуждения текущих событий, а не 11 сентября. Дата 9—11 (так американцы обычно пишут дату: сначала месяц, потом день; по совпадению (?) те же цифры — телефонный номер неотложной помощи) уже стала неотъемлемой частью каждого американского «сегодня», однако появилась в буднях и своя драматургия. Мэр, безнадежный политический «looser» Джулиани, которого толерировало энное количество процентов и публичная карьера которого неумолимо подходила к концу, — своей смелостью, трудоспособностью и откровенностью вернул себе симпатии американцев. И как — свыше 90% сторонников. Таблоиды зашевелились: будущий президент, республиканский конкурент Буша на будущих выборах или перебежчик-спасатель от кадрового кризиса демократов? Кто теперь рискнет напоминать этому герою американского народа о раковой болезни, вынесшей приговор его карьере всего год назад? Открытки с благодарственными надписями от признательных ньюйоркцев на заборах и стенах. Политические аналитики в ожидании — попытается ли мэр найти пробел в законе, чтобы баллотироваться в третий раз или продолжить свой второй и последний законный срок? Это противоречит консервативным взглядам о незыблемости закона, но его же так любят! Ни одна сторона не перевесила. Американцы, несмотря на свое уважение к Джулиани, не готовы поступиться демократическими принципами. Даже ради гениального лидера. Это — ответ на первый вопрос относительно крепости американской системы, по которой так больно ударили террористы.
Вашингтон — как другая страна. Из Нью-Йорка туда добираться лучше всего на поезде. Два с половиной часа — экспресс, четыре — обычный. В кассах длиннющие очереди. Продавцы билетов, ранее обеспокоенные только правильной выдачей сдачи, теперь должны сверять личность покупателя с документом. Фамилия вписывается в билет. То, к чему украинцы уже успели привыкнуть, сейчас ожидает свободолюбивых и мобильных американцев.
В отличие от Нью-Йорка, шок от событий 11 сентября у столичных жителей, скорее, более общественный, нежели личный. Манхэттен — сердце Нью-Йорка и севера штата Нью-Джерси, и вокруг многоликого Манхэттена вращается местное представление о мире. Вместе с тем этот район является довольно замкнутой средой, где через знакомых знакомых можно дойти и до бомжа на перекрестке, и до мэра Джулиани. Смерть тысяч людей под завалами коснулась всех, точно так же, как в Украине, наверное, нет семьи, в которой бы никто не погиб во Второй мировой.
Вашингтонцы воспринимали эту боль еще и умом. Это — самая большая катастрофа за всю историю США. Еще никогда такой, казалось бы, немасштабный акт (три здания, четыре самолета) не наносил такой системный удар по основам и ценностям, являющимся гордостью американцев.
Площадь вокруг Пентагона долго была огорожена и не вызывала такого наплыва любопытствующих, как площадь, где упали небоскребы ВТЦ. Редкие очевидцы только говорили, что зловеще выглядели остатки хвоста самолета, еще какое-то время торчащие из обломков.
Разрушенное крыло этого самого большого в мире офисного центра только что реконструировали и отремонтировали. Критики администрации приходили в ужас от многомиллионной сметы ремонта. Сейчас, чтобы восстановить секцию величиной с помещение АП, придется потратить почти миллиард долларов.
Спокойный и величественный Вашингтон наблюдал за новоприбывшим президентом и его действиями. Все внимание — на анализе, на медиа, на персоналиях. Здесь больше интересовались закулисным противостоянием ястреба Рамсфильда и голубя Пауэлла, здесь оценивали качество советов секретаря нацбезопасности Райс, здесь следили за недоспанными ночами спичрайтеров Буша.
Медиа — еще один предмет мировой гордости США — демонстрировали подозрительное единогласие и синхронность в оценках. Наиболее показательным стал момент начала военной кампании в Афганистане. Пять часов нафаршированные элитными отставниками в ранге экспертов гиганты по типу CNN, MSNBC, FOXnews, CBS2 транслировали неразборчивую картинку, снятую через приборы ночного видения, и выдавали комментарии на манер «вот это вы видите, как полетела ракета». Это разбавлялось повторами обращения Буша к нации, более поздним брифингом Рамсфильда и техническими характеристиками американской авиации, которые открыто висели на десятках сайтов задолго до кампании.
Эксперты «проснулись» синхронно, и их комментарии были похожи — описание тактики, никаких деталей, никакого анализа эффективности, Боже упаси усомниться в точности, надежности или человеческом факторе. Вершина либерализма — промелькнула мысль о сомнительной эффективности парашютирования пищи для афганцев. После того как выяснилось, что вследствие бомбардировок обычные продовольственные автокараваны выехать не смогут, — мысль исчезла.
Американские апологеты свободы слова приводят два аргумента, которые при определенной трактовке (были же прежде и Вьетнам, и Сомали) остаются без ответа. Если это не вопрос нацбезопасности, тогда что? Во-вторых, такая позиция медиа на 90% совпадала с общественным мнением США. В-третьих, уровень таких «совпадений» для медиа означает много. Например, сколько рекламы поступит от рекламодателей. Последние тоже чувствительны к чему-то, что может не понравиться широким слоям. Стоило автору острой сатирической программы «Politically incorrect» сравнить подлость террористов 11 сентября с подлостью американских военных, которые, сидя в недосягаемой безопасности за 5000 километров, стреляют ракетами по целям и попадают в гражданские объекты, — как два спонсора программы на следующий день отказались от своих обязательств, а программа с многолетней историей оказалась под угрозой закрытия «по коммерческим, а не политическим причинам». Извинение авторов программы по поводу недоразумения потоком слез полились со всех возможных программ и каналов. Deja vue?
Чем дальше от центров — тем больше покоя. Внешне почти неамериканский красавец Бостон захватывает дух при первом знакомстве. Чтобы приземлиться в аэропорту, самолет залетает за береговую полосу, летит над океаном, разворачивается и стремительно мчится вниз — пока невооруженным глазом не становятся видны маленькие волны и брызги. Неожиданно прямо из моря появляется взлетная полоса.
Внешне этот типичный комплекс терминалов — один из наихудших аэропортов, откуда и похитили оба «нью-йоркских» самолета. В растерянности персонала, который почему-то ошибается чаще, чем в других аэропортах, ощущается бездарный менеджмент, процветавший здесь годами, несмотря на стереотипы относительно американцев как талантливых управленцев.
Бостон — научный центр. Здесь размещен знаменитый Гарвард, здесь проживает целый пласт штатовских и мировых интеллектуалов — от Гантингтона до Елены Боннэр. Здесь компактно и комфортно расселились братья, сестры и прочие родственники с нехарактерной фамилией «бин Ладен». Здесь их или о них знают практически все — от таксиста до банкира. Респектабельные арабы известны своим гонором, благородством, щедростью и честностью. Каждый — специалист своего дела. Некоторые из них имеют крепкий бизнес внутри США — гостиницы, рестораны и даже аэропорты. Всего их здесь почти тридцать. Правда, от своего брата Усами они отреклись еще в предыдущую декаду, но страх расправы возобладал. В начале второй недели после катастрофы посольство Саудовской Аравии тихо наняло чартер и отправило всех на историческую родину.
О произошедших случаях антиисламских или антиарабских выпадов, кажется, за пределами Америки знали больше, нежели внутри. Арабского врача, по ошибке задержанного вместо одного из подозреваемых, ФБРовцы сначала «отметелили» по полной программе, а в конце концов разобравшись, отпустили. После такой «гуманитарной помощи» под овации общественности он говорил в прямых эфирах, что претензий не имеет и вместе с нацией скорбит о жертвах катастрофы, а сам готов к действиям на благо родины. Это растрогало, но проблема, несмотря на призывы на всех уровнях власти не дискриминировать на основе расы, национальности или религии, осталась. Нет никаких оснований сомневаться в искренности американских должностных лиц, не желающих противостояний. Но прислушаются ли к этим советам пионеры большинства общественной мысли в США?
Центральноштатовское Чикаго, окруженное американскими «широкими полями» с присущим им рассудительным менталитетом, вообще должно бы быть «вне процесса», если бы не одно обстоятельство — самый высокий на континенте небоскреб стоит именно здесь. Sears Tower, как и башни-близняшки в Нью-Йорке, имеет 110 этажей и правильную геометрическую форму. Опасение усугубляется тем, что за несколько километров простираются коридоры из двух аэропортов: ближнего Midway и более отдаленного, кстати, самого загруженного в мире, O’Hare. Попытки телекомпании ABC раскопать суть опасностей, грозящих этому еще одному символу Америки, закончились обменом гневными цидулами с офисом ФБР и опровержениями. Американцы привыкают к табуированности. Если эта табуированность приносит безопасность. Вот он, обмен свободы на защищенность, — еще одно кардинальное изменение в системе ценностей.
Внизу, у «вертушки», — проверка документов: магнитная и визуальная. Содержимое сумок и сумочек вытряхивается, иногда приводя к пикантным ситуациям. Это — новая действительность. Вместе с тем пресс-секретарь башни Марк Спенсер, переживавший, чтобы его не сняли на камеру, говорит, что, несмотря на такие меры безопасности и мандраж при каждом шуме турбин пролетающего «Боинга», цены на аренду не упали, желающих съехать — нет. Сотрудники уверены, что имеют больше шансов разбиться в автомобиле по пути домой, нежели погибнуть в башне. Однако туристов на смотровую площадку еще не скоро запустят.
В отличие от — теперь снова — самого высокого здания Нью-Йорка, старенький Empire State Building стоит здесь с 1932 года и помнит и карабкающегося вверх Кинг-Конга, и влетевший в 1949 году в небоскреб самолет, потерявший в тумане свои ориентиры. Смотровая площадка открыта. Единственная новинка для туристов — рамка металлоискателя и камера хранения на первом этаже. «Разрешение на съемку», превратившееся в притчу во язицех, снова неожиданно получаем после всего лишь verbal statement of identification, то есть устного представления. На последнем этаже бойко идет торговля сувенирами. Любопытствующих туристов еще больше, конкурирующие башни рухнули, и их дымящиеся остатки очень хорошо видны в бинокли по 25 центов за 3 минуты. Все это придает бизнесу заманчивые перспективы, если бы не постоянный страх, ощущаемый сотрудниками каждый день, когда они поднимаются на работу на последний 86-й этаж.
Беспечность царила в фермерских угодьях. Террористы никому большого вреда причинить здесь не смогли бы, а, следовательно, их здесь не будет. Единственные, кого предостерегли, — владельцы сельхозавиации. Их самолеты могли бы заинтересовать бактериологических террористов. Но война с терроризмом — это постоянная готовность к тому, что уже было, и неготовность ко всему новому.
Концепция изменилась. Теперь никто и нигде не сможет чувствовать себя в безопасности. География сибирской язвы — любая, от мегаполисов Восточного берега до хуторов Аляски. Именно такой была старая классическая реклама Американской почты. Теперь проникнуться должен каждый. Теперь неизвестно, что делать.
Мгновенно расцветший бизнес масок и противогазов давал гарантии психического спокойствия (гарантии физического давал бы, если бы масками и противогазами пользовались 24 часа в сутки), будет иметь новые сферы для освоения. А разозленная и едва ли не впервые после шока 11 сентября серьезно напуганная общественность сейчас с новыми акцентами будет искать ответ на классические вопросы: что делать и кто виноват?
Ответы будут приходить одновременно с развитием событий. Событий, которые американский народ должен будет выстрадать, событий, которые сейчас вышколят и когда-то представят новую, постхолодновоенную генерацию американских политиков с новым мировоззрением. Довольно глубоким, мудрым, прагматичным и эффективным, чтобы повергнуть терроризм. Системно непоколебимые американцы аргументировано верят в невозможность своего поражения. Тем не менее задаются вопросами о своей победе...
И учат географию, которая, оказывается, не заканчивается Атлантикой и Тихим океаном. Те, кто был вечным и молчаливым партнером в Европе и на Востоке, получают уши Вашингтона. Те, кто был его врагом во всем мире, наконец-то получили широко раскрытые глаза Америки. Теперь американцы осознают ответственность за свое будущее. Конец сверхдержавы старого пошиба и начало новой Америки придет тогда, когда США осознают, что ошибки могут обернуться равноценными трагедиями и в странах ислама, и среди партнеров, и среди нейтралов. Другая сторона противостояния на такое осознание не способна.
Гостиница, подушка, спать. Здесь еще вечер — дома уже ночь. Заснуть не дает звон разбитого оконного стекла и — через минуту — завывание полицейской сирены. Любопытство побеждает сон, неспешно спускаемся вниз. Из бара грустные копы вытаскивают заплаканного мужчину. Он не сопротивляется и спокойно садится в зарешеченную секцию. Заходим в бар, ищем свободное место у прилавка. «Два Miller light. А что здесь произошло?» — «Еще один спасатель. Не выдержал, бедолага».
Бармен уже пять минут протирает один и тот же стакан. Отсюда до Всемирного торгового центра — от силы минут тридцать пешком. Это — как и десятки других подобных учреждений на окраине, с включенным без звука CNN становится местом монологов. Спасатели, медики, выжившие и до сих пор не могущие прийти в себя, свидетели и родственники — у каждого своя боль, у каждого перед глазами эта мистика превращения постиндустриального шедевра в руины, процветания — в трагедию. Кто-то не выдерживает и срывается. Кто-то молча уставился в одну точку, кто-то пытается алкоголем подменить сознание. Мы цинично слушаем и цинично расспрашиваем. Для нас это все еще эффектная телекартинка...
Инстинкт самосохранения сработал. Вскакиваем — что-то горит. Откуда этот запах? Что это? Резина, пластик? Воздух по-нью-йоркски прозрачен — вечный легкий смог. Вонь не только в номере — по коридору прошел какой-то гостиничный сотрудник без тени тревоги на лице. Но ведь я не впервые в Нью-Йорке. Этот город пахнет бензином, хот-догами и паром подвальных котельных, но не вот этим. Запах раздражает и мешает завтракать. «Снова ветер изменился», — говорит рецепционист, потирая нос. «Вонь?», — догадываясь спрашиваю. «Это оттуда», — отвечает.
«Туда» добраться непросто. На улице Канал нашли местного жителя, живущего за первым полицейским кордоном. Он показал телефонную квитанцию со своим именем и адресом в качестве доказательства местожительства, водительские права и солгал, что мы гости, остановившиеся у него. Полицейский просканировал взглядом наши трезубые паспорта и отодвинул ограду. Метров сто еще идем вместе. Магазины за неделю уже в основном почистили, но еще не открыли, — чтобы завозить продукты или вещи нужно пересекать все эти кордоны с досмотрами, дальше все тащить на себе — автомобили не пропускают. Работают единицы — владельцы звонят и просят знакомых за «drink» принести ящик минералки или 20 багетов для сандвичей. Основная клиентура — спасатели, пожарники и полицейские, превращающиеся здесь из суровых копов в усталых людей. Они спят ужиная, а в соседнем неработающем кафе владелец позволяет им отоспаться в удобных креслах.
Центральный полицейский участок — за километр от руин. Там очередь дня на два. Тысячи журналистов со всего мира с одинаковыми бумагами желают аккредитации. Горчичную карточку с надписью «предоставляет право пересечения полицейских и пожарных кордонов» и предостережением, что все это «на свой страх и риск», получаем на третий день. Первый же полицейский на первом же кордоне, внимательно изучая то ли карточку, то ли реакцию ее владельца, пересечь полицейский кордон запрещает. «Почему?» — «Потому, что я имею такие полномочия!» — «Но здесь же написано...» — «У вас проблемы?..»
На следующий день забываю в
гостинице все, кроме паспорта и внутреннего пропуска «1+1». Осознаю, что через полицейский кордон не перейду, но пытаюсь: «Это мой паспорт, здесь написано латиницей и кириллицей, а вот здесь на удостоверении журналиста, видите, кириллицей одна и та же фамилия нарисована и фотография здесь и там моя...». Сработало. Странно, хотя, в конце концов, нет. Здесь не привыкли к тотальной проверке документов. Это — как проявление обвинения. А здесь верят на слово, на языке протоколов это называется «verbal statement».
Вокруг — пустыня. Улицы словно вымерли, но на последнем кордоне толпа любопытных. Это жители окраины, журналисты и спасатели-«резервисты». Последние или понадобятся, или нет. Все пытаются сфотографироваться на фоне руин. Поэтому наиболее зрелищные точки завешены клеенкой или заграждены автобусами. В конце концов полиция начала угрожать конфискацией видеокамер и фотоаппаратов, и толпы любопытных начали искать незакодированные подъезды с окнами в сторону остатков ВТЦ или фотографировать скрыто.
Единственный доступный транспорт в пределах между последним и первым кордонами — рикши. Они не вписываются в пейзаж с небоскребами, но не имеют времени над этим задумываться. Клиентов много, цены высокие — одна миля долларов за двадцать. Нужно зарабатывать. Останавливаются разве что отдышаться — за день легкие болят от тяжелого воздуха, насыщенного микроскопической бетонной пылью. Дышать тяжело, к этому смраду привыкнуть нереально. Ближе к руинам в нем появляется еще один оттенок. Спасатели говорят, что это разлагаются части тел, перемешанные с остатками арматуры, офисной техники, элементов отделки. Медики с грустью смотрят на спасателей: там — асбест, сильный канцероген, в начале семидесятых, когда возводили ВТЦ, еще использовавшийся в строительстве. Посвященные в чернобыльскую трагедию боятся даже мысленно проводить параллели с первыми отрядами украинских ликвидаторов...
Время здесь, кажется, почти ничего не изменяет. Прошло больше месяца, а руины все еще дымят, авиационный керосин еще не выгорел. Уменьшилась до минимума разве что зона ограниченного доступа, радиус которой в первое время достигал нескольких километров — со всеми окружающими небоскребами, жителями ближайших чайнатауна, итальянской окраины и украинского участка.
Территория — в несколько раз превышающая площадь вокруг Республиканского стадиона в Киеве, по пятые-десятые этажи усеяна обломками. Говорят, там их девять миллионов кубометров в наземной части. Сколько в подземной, где были целые этажи стоянок, магазинов и приваленная сейчас ветка метро, — не знает никто.
Переполох произошел, когда в один день из кранов в окружающих помещениях потекла ржавая вода. Дико для американцев, не знающих, что где-то воду из крана перед питьем обязательно кипятят. Откуда ржавчина в пластиковых трубах? Страшное подозрение, что треснула исполинская дамба реки Гудзон, являющаяся элементом единого комплекса фундамента нескольких кварталов с небоскребами и многоэтажными подземными коммуникациями, — так и осталось подозрением. Внешнее подводное обследование ответа не дало, а что там внутри — не знает никто. Жильцы, опасаясь неприятностей, которые могли произойти с квартирами рядом с остатками ВТЦ за время их отсутствия, вернулись туда и уже начали привыкать к постоянным инженерным проверкам крепости домов.
Вне «зоны» жизнь, на первый
взгляд, не изменилась. Все еще сияет разнообразными красками опустевший Бродвей, но большинство представлений отменили. С одной стороны — нет зрителей. С другой — какое-то непонятное ощущение вины не разрешает развлекаться. Можно ли веселиться рядом с городом умерших?
Характерный нью-йоркский таксист с лицензией на имя Могамед услужливо кладет штатив в багажник и поправляет приклеенный к антенне американский флаг. Кто он — единомышленник террористов или ассимилированный Америкой патриот-мусульманин? «Журналисты? И что вы обо всем этом думаете?» Делаю вид, что не понимаю. Потом ловлю себя на мысли, что поступил так, скорее, из-за боязни неправильно ответить.
Арабские и индийские лотки, с первых дней живо торговавшие футболками, бейсболками и чашками с символикой башен и надписями «America under attack» или «God bless America», вдруг в течение одного дня вернулись к обычной торговле — побрякушками и другой ненужной мелочевкой. «Вам кто-то запретил это продавать?» — «No comments». Вспоминаю продавца единственного открытого промтоварного магазинчика в «зоне». Последнюю зажигалку и пачку ручек «еще с Башнями» он продавал со слезами на глазах. По-видимому, целая индустрия еще наштампует миллионы изображений ВТЦ, но для них, соседей катастрофы, это все уже будет ненастоящим.
Акклиматизация произошла недели через две. Американцы включились в обычный процесс обсуждения текущих событий, а не 11 сентября. Дата 9—11 (так американцы обычно пишут дату: сначала месяц, потом день; по совпадению (?) те же цифры — телефонный номер неотложной помощи) уже стала неотъемлемой частью каждого американского «сегодня», однако появилась в буднях и своя драматургия. Мэр, безнадежный политический «looser» Джулиани, которого толерировало энное количество процентов и публичная карьера которого неумолимо подходила к концу, — своей смелостью, трудоспособностью и откровенностью вернул себе симпатии американцев. И как — свыше 90% сторонников. Таблоиды зашевелились: будущий президент, республиканский конкурент Буша на будущих выборах или перебежчик-спасатель от кадрового кризиса демократов? Кто теперь рискнет напоминать этому герою американского народа о раковой болезни, вынесшей приговор его карьере всего год назад? Открытки с благодарственными надписями от признательных ньюйоркцев на заборах и стенах. Политические аналитики в ожидании — попытается ли мэр найти пробел в законе, чтобы баллотироваться в третий раз, или продолжить свой второй и последний законный срок? Это противоречит консервативным взглядам о незыблемости закона, но его же так любят! Ни одна сторона не перевесила. Американцы, несмотря на свое уважение к Джулиани, не готовы поступиться демократическими принципами. Даже ради гениального лидера. Это — ответ на первый вопрос относительно крепости американской системы, по которой так больно ударили террористы.
Вашингтон — как другая страна.
Из Нью-Йорка туда добираться лучше всего на поезде. Два с половиной часа — экспресс, четыре — обычный. В кассах длиннющие очереди. Продавцы билетов, ранее обеспокоенные только правильной выдачей сдачи, теперь должны сверять личность покупателя с документом. Фамилия вписывается в билет. То, к чему украинцы уже успели привыкнуть, сейчас ожидает свободолюбивых и мобильных американцев.
В отличие от Нью-Йорка, шок от событий 11 сентября у столичных жителей, скорее, более общественный, нежели личный. Манхэттен — сердце Нью-Йорка и севера штата Нью-Джерси, и вокруг многоликого Манхэттена вращается местное представление о мире. Вместе с тем этот район является довольно замкнутой средой, где через знакомых знакомых можно дойти и до бомжа на перекрестке, и до мэра Джулиани. Смерть тысяч людей под завалами коснулась всех, точно так же, как в Украине, наверное, нет семьи, в которой бы никто не погиб во Второй мировой.
Вашингтонцы воспринимали эту боль еще и умом. Это — самая большая катастрофа за всю историю США. Еще никогда такой, казалось бы, немасштабный акт (три здания, четыре самолета) не наносил такой системный удар по основам и ценностям, являющимся гордостью американцев.
Площадь вокруг Пентагона долго была огорожена и не вызывала такого наплыва любопытствующих, как площадь, где упали небоскребы ВТЦ. Редкие очевидцы только говорили, что зловеще выглядели остатки хвоста самолета, еще какое-то время торчащие из обломков.
Разрушенное крыло этого самого большого в мире офисного центра только что реконструировали и отремонтировали. Критики администрации приходили в ужас от многомиллионной сметы ремонта. Сейчас, чтобы восстановить секцию величиной с помещение АП, придется потратить почти миллиард долларов.
Спокойный и величественный Вашингтон наблюдал за новоприбывшим президентом и его действиями. Все внимание — на анализе, на медиа, на персоналиях. Здесь больше интересовались закулисным противостоянием ястреба Рамсфильда и голубя Пауэлла, здесь оценивали качество советов секретаря нацбезопасности Райс, здесь следили за недоспанными ночами спичрайтеров Буша.
Медиа — еще один предмет мировой гордости США — демонстрировали подозрительное единогласие и синхронность в оценках. Наиболее показательным стал момент начала военной кампании в Афганистане. Пять часов нафаршированные элитными отставниками в ранге экспертов гиганты по типу CNN, MSNBC, FOXnews, CBS2 транслировали неразборчивую картинку, снятую через приборы ночного видения, и выдавали комментарии на манер «вот это вы видите, как полетела ракета». Это разбавлялось повторами обращения Буша к нации, более поздним брифингом Рамсфильда и техническими характеристиками американской авиации, которые открыто висели на десятках сайтов задолго до кампании.
Эксперты «проснулись» синхронно, и их комментарии были похожи — описание тактики, никаких деталей, никакого анализа эффективности, Боже упаси усомниться в точности, надежности или человеческом факторе. Вершина либерализма — промелькнула мысль о сомнительной эффективности парашютирования пищи для афганцев. После того как выяснилось, что вследствие бомбардировок обычные продовольственные автокараваны выехать не смогут, — мысль исчезла.
Американские апологеты свободы слова приводят два аргумента, которые при определенной трактовке (были же прежде и Вьетнам, и Сомали) остаются без ответа. Если это не вопрос нацбезопасности, тогда что? Во-вторых, такая позиция медиа на 90% совпадала с общественным мнением США. В-третьих, уровень таких «совпадений» для медиа означает много. Например, сколько рекламы поступит от рекламодателей. Последние тоже чувствительны к чему-то, что может не понравиться широким слоям. Стоило автору острой сатирической программы «Politically incorrect» сравнить подлость террористов 11 сентября с подлостью американских военных, которые, сидя в недосягаемой безопасности за 5000 километров, стреляют ракетами по целям и попадают в гражданские объекты, — как два спонсора программы на следующий день отказались от своих обязательств, а программа с многолетней историей оказалась под угрозой закрытия «по коммерческим, а не политическим причинам». Извинение авторов программы по поводу недоразумения потоком слез полились со всех возможных программ и каналов. Deja vue?
Чем дальше от центров — тем больше покоя. Внешне почти неамериканский красавец Бостон захватывает дух при первом знакомстве. Чтобы приземлиться в аэропорту, самолет залетает за береговую полосу, летит над океаном, разворачивается и стремительно мчится вниз — пока невооруженным глазом не становятся видны маленькие волны и брызги. Неожиданно прямо из моря появляется взлетная полоса.
Внешне этот типичный комплекс терминалов — один из наихудших аэропортов, откуда и похитили оба «нью-йоркских» самолета. В растерянности персонала, который почему-то ошибается чаще, чем в других аэропортах, ощущается бездарный менеджмент, процветавший здесь годами, несмотря на стереотипы относительно американцев как талантливых управленцев.
Бостон — научный центр. Здесь
размещен знаменитый Гарвард, здесь проживает целый пласт штатовских и мировых интеллектуалов — от Гантингтона до Елены Боннэр. Здесь компактно и комфортно расселились братья, сестры и прочие родственники с нехарактерной фамилией «бин Ладен». Здесь их или о них знают практически все — от таксиста до банкира. Респектабельные арабы известны своим гонором, благородством, щедростью и честностью. Каждый — специалист своего дела. Некоторые из них имеют крепкий бизнес внутри США — гостиницы, рестораны и даже аэропорты. Всего их здесь почти тридцать. Правда, от своего брата Усами они отреклись еще в предыдущую декаду, но страх расправы возобладал. В начале второй недели после катастрофы посольство Саудовской Аравии тихо наняло чартер и отправило всех на историческую родину.
О произошедших случаях антиисламских или антиарабских выпадов, кажется, за пределами Америки знали больше, нежели внутри. Арабского врача, по ошибке задержанного вместо одного из подозреваемых, ФБРовцы сначала «отметелили» по полной программе, а в конце концов разобравшись, отпустили. После такой «гуманитарной помощи» под овации общественности он говорил в прямых эфирах, что претензий не имеет и вместе с нацией скорбит о жертвах катастрофы, а сам готов к действиям на благо родины. Это растрогало, но проблема, несмотря на призывы на всех уровнях власти не дискриминировать на основе расы, национальности или религии, осталась. Нет никаких оснований сомневаться в искренности американских должностных лиц, не желающих противостояний. Но прислушаются ли к этим советам пионеры большинства общественной мысли в США?
Центральноштатовское Чикаго, окруженное американскими «широкими полями» с присущим им рассудительным менталитетом, вообще должно бы быть «вне процесса», если бы не одно обстоятельство — самый высокий на континенте небоскреб стоит именно здесь. Sears Tower, как и башни-близняшки в Нью-Йорке, имеет 110 этажей и правильную геометрическую форму. Опасение усугубляется тем, что за несколько километров простираются коридоры из двух аэропортов: ближнего Midway и более отдаленного, кстати, самого загруженного в мире, O’Hare. Попытки телекомпании ABC раскопать суть опасностей, грозящих этому еще одному символу Америки, закончились обменом гневными цидулами с офисом ФБР и опровержениями. Американцы привыкают к табуированности. Если эта табуированность приносит безопасность. Вот он, обмен свободы на защищенность, — еще одно кардинальное изменение в системе ценностей.
Внизу, у «вертушки», — проверка документов: магнитная и визуальная. Содержимое сумок и сумочек вытряхивается, иногда приводя к пикантным ситуациям. Это — новая действительность. Вместе с тем пресс-секретарь башни Марк Спенсер, переживавший, чтобы его не сняли на камеру, говорит, что, несмотря на такие меры безопасности и мандраж при каждом шуме турбин пролетающего «Боинга», цены на аренду не упали, желающих съехать — нет. Сотрудники уверены, что имеют больше шансов разбиться в автомобиле по пути домой, нежели погибнуть в башне. Однако туристов на смотровую площадку еще не скоро запустят.
В отличие от — теперь снова — самого высокого здания Нью-Йорка, старенький Empire State Building стоит здесь с 1932 года и помнит и карабкающегося вверх Кинг-Конга, и влетевший в 1949 году в небоскреб самолет, потерявший в тумане свои ориентиры. Смотровая площадка открыта. Единственная новинка для туристов — рамка металлоискателя и камера хранения на первом этаже. «Разрешение на съемку», превратившееся в притчу во язицех, снова неожиданно получаем после всего лишь verbal statement of identification, то есть устного представления. На последнем этаже бойко идет торговля сувенирами. Любопытствующих туристов еще больше, конкурирующие башни рухнули, и их дымящиеся остатки очень хорошо видны в бинокли по 25 центов за 3 минуты. Все это придает бизнесу заманчивые перспективы, если бы не постоянный страх, ощущаемый сотрудниками каждый день, когда они поднимаются на работу на последний 86-й этаж.
Беспечность царила в фермерских угодьях. Террористы никому большого вреда причинить здесь не смогли бы, а, следовательно, их здесь не будет. Единственные, кого предостерегли, — владельцы сельхозавиации. Их самолеты могли бы заинтересовать бактериологических террористов. Но война с терроризмом — это постоянная готовность к тому, что уже было, и неготовность ко всему новому.
Концепция изменилась. Теперь никто и нигде не сможет чувствовать себя в безопасности. География сибирской язвы — любая, от мегаполисов Восточного берега до хуторов Аляски. Именно такой была старая классическая реклама Американской почты. Теперь проникнуться должен каждый. Теперь неизвестно, что делать.
Мгновенно расцветший бизнес масок и противогазов давал гарантии психического спокойствия (гарантии физического давал бы, если бы масками и противогазами пользовались 24 часа в сутки), будет иметь новые сферы для освоения. А разозленная и едва ли не впервые после шока 11 сентября серьезно напуганная общественность сейчас с новыми акцентами будет искать ответ на классические вопросы: что делать и кто виноват?
Ответы будут приходить одновременно с развитием событий. Событий, которые американский народ должен будет выстрадать, событий, которые сейчас вышколят и когда-то представят новую, постхолодновоенную генерацию американских политиков с новым мировоззрением. Довольно глубоким, мудрым, прагматичным и эффективным, чтобы повергнуть терроризм. Системно непоколебимые американцы аргументированно верят в невозможность своего поражения. Тем не менее задаются вопросами о своей победе...
И учат географию, которая, оказывается, не заканчивается Атлантикой и Тихим океаном. Те, кто был вечным и молчаливым партнером в Европе и на Востоке, получают уши Вашингтона. Те, кто был его врагом во всем мире, наконец-то получили широко раскрытые глаза Америки. Теперь американцы осознают ответственность за свое будущее. Конец сверхдержавы старого пошиба и начало новой Америки придет тогда, когда США осознают, что ошибки могут обернуться равноценными трагедиями и в странах ислама, и среди партнеров, и среди нейтралов. Другая сторона противостояния на такое осознание не способна.