ПАРАДОКСЫ УОЛЛЕСА: УКРАИНСКИЕ ПРОЕКЦИИ

Трудно представить, что еще вчера столетие Шевченко, Гете, Дарвина и Нобеля считалось минувшим. Оглядываясь в прошлое, мы узнавали силуэты гигантов искусства, философии, науки, духовные символы нескольких поколений. И лишь после сентябрьских ужасов реально осознали, что живем в двадцать первом веке, а минувшим для нас оказалось двадцатое — столетие шевченкиан и гетеинститутов, дарвинизма и нобелевских премий. Теперь мы ищем в нем и моральную поддержку, и ответы на больные вопросы будней. Но жизненные примеры, остающиеся эталонами творческого подвижничества, научной честности, порядочности в личных отношениях, находим чаще всего в далеком прошлом. Неужто триумф новейших «высоких» технологий органично несовместим с высокой нравственностью?

Фантастам было некогда

Тогда еще не ходили космонавты по лунной поверхности, не было совершенного измерения магнитного поля Земли и панических слухов об озоновых «дырах». Февраль 1965-го. На склоне хилой «оттепели» в любое утро могли вернуться морозы вслед за воинственным заявлением политбюро. И хотя дискуссии не были в моде, допускались фантазии на любые темы, кроме политических и, дело ясное, религиозных. Ведь реабилитация генетики и кибернетики сделала авторитет науки беспрекословным: казалось, ученые могут объяснить все тайны бытия. Вот при таких обстоятельствах в Доме литераторов Союза писателей Украины вдруг возникает Клуб научной фантастики.

Все начиналось как обычно. Писатели пригласили прессу и молодых интеллектуалов — студентов. Присутствие идеолога из ЦК и «экспертов» в штатском понималось как неизбежность... Первое заседание вел Владимир Владко, известный автор научно-фантастических романов «Аргонавты Вселенной» и «Потомки скифов». Выступали Олесь Бердник и Мыкола Дашкиев — понятно, тоже писатели-фантасты. В их речах фигурировали Тибет и Атлантида, внеземные миры и цивилизации. Спорили о мгновенной межгалактической связи посредством частиц нейтрино. Одна смелая гипотеза сменяла другую. Но когда Владко предложил записываться в новый клуб, все вдруг заторопились, посматривая на часы, и вскоре зал опустел. Небось, крепко помнили о скорбной судьбе разных клубов, групп и общественных комитетов, даже антифашистских.

Всего состоялось лишь четыре заседания клуба, удивительного по тем временам. На последнем, в мае 65-го, в зале было полно «незаписанных» студентов и речь шла уже о кибернетике. Она хоть официально уже не считалась «буржуазной псевдонаукой», но казалась тогда еще загадочной, а значит — опасной. Тем более что, мол, сам Норберт Винер будто бы испугался собственного детища и умоляет человечество не доверять роботам. Отец же лазера доктор Мейман хоть и обмотал проволокой рубиновый стержень, ни за что бы не догадался включить ток, если бы не начитался «Гиперболоида» Алексея Толстого... Так или иначе, но Клуб научной фантастики, будто бы в связи со студентами, прикрыли на летние каникулы. Но, как оказалось, насовсем.

Однако не кибернетика и уж никак не лазеры напугали бывшую дирекцию Дома литераторов. Дело в том, что фантазия ряда писателей начала непредвиденно выходить за рамки привычного, официально признанного атеистического мировоззрения. А за это можно было получить жестокую взбучку от власть предержащих.

Особенно запомнилось выступление Михаила Клокова, всемирно признанного ученого-ботаника. Еще в 1929-м его портрет нарисовал сам Анатолий Петрицкий. Известный в литературных кругах как М. Доленго, писал Михаил Васильевич чудесные стихи; по-русски их виртуозно «озвучил» мастер перевода Игорь Поступальский. В науке же он был, без преувеличения, легендарной личностью. Ведь открытие хотя бы одного-единственного, нового для науки живого существа увековечивает имя исследователя. А Михаил Клоков нашел и описал более 380 новых видов растений. И это в двадцатом столетии, когда отечественные леса, поля и луга были уже основательно изучены! Заметим, что пути за границу советским ботаникам практически были закрыты (за участие в иностранных экспедициях в свое время замучили академика Николая Вавилова). Поэтому Клокову пришлось совершать свои открытия лишь в пределах «нерушимого» Союза. Сподвижник академиков В. Вернадского и А. Крымского, он был нашим современником! Тогда это не так удивляло, как сегодня, но все равно слушали Михаила Доленго-Клокова затаив дыхание.

Поэт и ботаник напомнил, что в поисках необычного и загадочного нет нужды мчаться со скоростью света к созвездию Альфа Центавра. Лучше не спешить, обращая внимание на простые, знакомые вещи, пребывающие рядом. Тогда-то рьяные фантасты и услыхали от него о поражающем воображение парадоксе Уоллеса.

Загадка первого дарвиниста

Принадлежа эпохе Дарвина, английский натуралист Альфред Уоллес дожил до двадцатого столетия и даже впервые применил термин «дарвинизм». Но, разделяя идею эволюционного развития живых существ, он пришел к убеждению, кое в чем противоречащему выводам великого соотечественника. Уоллес считал, что далеко не все виды растений и животных произошли путем природного отбора. Не говоря уже о человеке! В подтверждение этого друг Дарвина приводил интересный парадокс, и доныне не разгаданный наукой.

В мире существуют сотни видов культурных растений. Но только некоторые их них имеют предшественников в дикой природе. В лесах, степях и на лугах нашей матушки Земли вы не отыщете предков твердой и мягкой пшеницы, европейского винограда и сливы. В солиднейших справочниках о них говорится: дикий предок неизвестен. Но в то же время имеем достоверные сведения о происхождении, скажем, домашней яблони. Генетические исследования позволяют установить, из какого именно вида дикой яблони — лесной, ранней, кавказской или сибирской — выведен тот или иной сорт. Превратившись из «дички» в любимое нами культурное растение, яблоня осталась яблоней. Подобный путь прошли груша, абрикос, картофель и некоторые другие фруктовые, ягодные, овощные культуры — давнишние спутники человека. Их генеалогия в основном изучена и вполне отвечает обычным представлениям о садовых, огородных, полевых растениях, полученных человеком из диких, природных видов путем окультуривания, длительного искусственного отбора.

Но многие широко известные культурные растения Европы, Азии и Америки не имеют аналогов в дикой природе! Это не только вишня, персик, но даже обычные лук и чеснок, тысячелетиями растущие на грядках и упомянутые в Библии. Настойчивые исследования ученых, многочисленные экспедиции в глубь Гималаев, в Индию и Китай этот вопрос не разрешили. Самому А. Уоллесу, в отличие от М. Клокова, довелось объездить полмира, но далекие путешествия только подтвердили его догадку: исходные формы множества культурных растений остаются неизвестными.

Особенно загадочными оказались цитрусовые. В природе Юго-Восточной Азии, где люди впервые начали их выращивать и которую основательно изучил именно Альфред Уоллес, не находим никаких признаков дикого лимона, апельсина или мандарина. О неудачных попытках выяснить происхождение современных культурных цитрусов писал в книге «Культурные растения и их сородичи» непревзойденный знаток культурных растений академик П.Жуковский: «Ни один вид из этой значительной группы — сладкий апельсин, лимон, мандарин, грейпфрут, помело, кислый апельсин, лайм, цитрон — не обнаружен в диком состоянии. Дикорастущие виды рода цитрус не имеют прямого отношения к культурным видам; это легко понять даже из беглого их описания и сопоставления».

Но всего более поражает история грейпфрута, который у нас почему-то считают гибридом лимона и апельсина, хотя этот популярный нынче фрукт является отдельным видом рода цитрус. Он внезапно появился в конце восемнадцатого столетия на острове Барбадос в западной Атлантике и получил приметное латинское название «цитрус парадиси», что значит «райский». Весьма быстро завоевал симпатии американцев: грейпфрутовый сок стал в США культовым напитком. Но когда цитрологи попытались установить происхождение райского фрукта, их ждало разочарование. Каких бы лимонных и апельсиновых «родителей»» не подбирали селекционеры для повторения барбадосского чуда, выходило что угодно, кроме грейпфрута. Привлекли к скрещиванию помело — тот же результат. Получались обычные гибриды, не способные воспроизвести себя половым путем, тогда как грейпфрут признан полноценным видом, ибо размножается своими семенами... Подобными неудачами завершались попытки сконструировать при помощи гибридизации или искусственных мутаций и других «не помнящих родства» — обычные сельскохозяйственные растения, но неизвестного происхождения.

Парадоксальную идею Уоллеса искренне и глубоко воспринял Доленго-Клоков, хотя и жил в эпоху дарвинизма. Кому же, как не ему, открывателю и биографу множества растений, было знать, что представляет собой биологический вид и чем он отличается от какого-то там гибрида. Лишенный по уже упомянутым причинам возможности опубликовать свои раздумья в профессиональном академическом журнале, он обнародовал их в Клубе фантастики. Так состоялся, хоть и немного диковинно, акт духовной преемственности столетий или, если хотите, эпох.

Стоит напомнить, что доверие к тогдашней науке в советском обществе было безусловным. Поэтому попытки осознать и объяснить многочисленные природные феномены исключительно с материалистических позиций неизбежно подталкивали к признанию существования внеземных, разумных, но вполне материальных миров. Все, что было непонятным, сваливали на неизученную частицу нейтрино, инопланетян или, в крайнем случае, на жителей древней Атлантиды. В значительной степени этим и обусловлен расцвет жанра научной фантастики в 60-е годы, массовый интерес к таким вещам. Как ни странно, то был своеобразный путь возврата к искорененному властями религиозному сознанию! Ведь дальнейшее развитие научных знаний никак не сократило, а наоборот — увеличило дистанцию между доступным и непознанным. Ученые, а с ними и авторы фантастических романов со своими читателями все чаще приходили к мысли о наличии трансцендентных сил.

Материалисты упрямятся

Автору этих строк впоследствии неоднократно приходилось беседовать об Уоллесовых парадоксах с разновеликими отечественными звездами ботаники и генетики. Некоторые были даже знакомы с работами самого Уоллеса, хотя в последний раз его произведения издавались на досягаемой для нас территории еще в 1914 году. Представьте вальяжного профессора, переваривающего неудобный вопрос об отсутствии предков: «Видите ли, эти существа — типичные культигенные виды, созданные человеком в процессе длительного выращивания. Материалом для них послужили известные растения. Они в течение веков скрещивались между собой и, наконец, образовали виды, которые кажутся нам загадочными».

Выходит, что древние, необразованные земледельцы просто от сохи изобрели для собственных нужд десятки новых видов растений. Почему же за все время существования научной селекции и генетики ученые, хотя и вывели множество сортов, так и не смогли получить ни одного ранее не виданного растения, которое можно было бы считать новым биологическим видом?

Стремясь не выказать нервозность, уважаемый профессор продолжает: «Не забывайте, что опытное поле ученого — лишь лаборатория или участок, в то время как лаборатория природы, которой пользовались практики растениеводства, — это миллионы гектаров, и тут шансов больше... Следует учесть и возможности мутаций, чья роль в возникновении видов еще не выяснена».

Справедливо, ибо вероятность мутаций в природе мизерна, а возможность появления отдельного вида из единственного мутанта в жестоких условиях борьбы за жизнь равна нулю. Разве что мутанту помочь… Современные селекционеры, действуя на растения особыми веществами и гамма-лучами, достигают желаемых результатов. Получаются разные «монстры», и некоторые из них при содействии исследователей становятся даже родоначальниками новых высокопродуктивных сортов. Но не видов! Никто не изобрел таким образом сои, арахиса, риса или гречихи. Между прочим, предки этих растений, чьими плодами питаются миллиарды людей, также неизвестны.

Сегодня нерушимая твердость атеистической позиции выглядит еще комичнее, чем в советские времена. Современная наука пользуется новейшими «высокими» технологиями, изобрела даже искусственные гены, но бессильна создать новый вид живого существа — как и во времена Уоллеса, родословная многих важнейших культурных растений остается для нас тайной. Вместо того чтобы признать возможность проявления высшего разума (назовем это трансцендентными силами), оппонент ищет объяснения, исходя из твердокаменного материализма. Только теперь ваш компетентный собеседник хватает проблему с другого конца, с позволения сказать, за хвост: «Если люди не могли вывести эти растения из ныне существующих, то, вероятно, они происходят от тех, что уже вымерли. Дикие предки пшеницы, гречихи, риса и прочих просто не дожили до нашего времени; поэтому ботаники не успели их увидеть и описать. Ведь случилось же это с тысячами других существ».

Да, но с другими это произошло миллионы лет назад, в предыдущие геологические периоды. Вся же история земледелия, начиная с первобытного, насчитывает едва семь тысячелетий. Для биосферы Земли это лишь мгновение. Трудно поверить, что за это историческое мгновение успели исчезнуть не редкостные тропические орхидеи, а широко распространенные на разных континентах растения, замеченные человеком и введенные им в культуру. Да и палеоботаники не находят их остатков в земных слоях, что предшествовали периоду земледелия. И это при том, что современные естественные науки действительно достигают поразительных успехов. Благодаря все тем же ботаникам, изучившим остатки пыльцы растений, которые цвели почти две тысячи лет назад, удалось доказать подлинность Туринской плащаницы (вспомним, как в 90-х годах сообщение об этом взволновало весь мир). В результате немало ученых атеистов пересмотрели свои взгляды, убедившись, что познание только расширяет границы трансцендентного.

При всем уважении к науке эпохи дарвинизма, необходимо признать, что попытки объяснить некоторые реалии с сугубо материалистических позиций не выдерживают критики. Не лучше ли согласиться с тем, на что намекал Михаил Доленго-Клоков с легкой руки ученого англичанина? Что дело не в исчезновении или возникновении, а в создании: сначала Мира, потом — Человека, а затем для него — культурных растений и домашних животных.

Последний, мнимый, парадокс

Все же не ошибся Дарвин: появлению биологического вида, как и его исчезновению, предшествует миллионнолетняя эволюция. Такого же мнения был и Уоллес, но он верил еще и в явления, которые, по философии Канта, лежат за гранью познания. Вера в трансцендентное помогла Дарвину ступить на палубу корабля «Бигль» в начале своего знаменитого путешествия вокруг света, Уоллесу же — усомниться в абсолютности выводов Дарвина. Если наука отступает перед опытом древнего земледельца (с его верой в неземные силы), то может ли она претендовать на полное и всестороннее объяснение картины мира? Ответа он не нашел до конца жизни. А тем временем
К. Маркс попытался приспособить идеи Дарвина к нуждам атеизма. Цитируя Дарвина, он усматривал в «Происхождении видов» природно-историческую основу своих взглядов. Между прочим, Дарвин отказался принять от Маркса экземпляр его «Капитала», считая для себя унизительным участвовать в пропаганде атеизма. Но это было уже не первой попыткой использовать с подобной целью науку. К сожалению, и не последней.

В советском обществе трансцендентное считалось лишь приютом непросвещенных. Новейшие безбожники, как и сам К. Маркс, не просто отрицали Творца, но и пытались доказывать свою правоту, ссылаясь на достижения науки и техники. Там, где мешал дарвинизм, прибегали к откровенным фальсификациям. Скажем, верховный жрец советской биологии Т.Лысенко после уничтожения Н. Вавилова и генетиков добился партийного признания «скачкообразного» развития живого мира, что противоречило дарвиновской концепции длительной эволюции. Кстати, это помогало объяснить с официально-научных позиций и парадокс Уоллеса — феномен отсутствия предков культурных растений.

Считалось, что именно познание окружающего мира поможет исключить идею Бога. Ведь космонавты, мол, ничего такого не видели! Подобных взглядов придерживался и «отец перестройки» Михаил Горбачев. В своей речи в Ташкенте (ноябрь 1986 г.) он призвал усилить действенность атеистического воспитания путем «решительной и бескомпромиссной» борьбы с религией. Но разве воинствующий атеизм не является суррогатом религии? Претендуя на исчерпывающее толкование окружающих нас реалий, он провозглашает их исключительно продуктом действия высших сил — неумолимых законов природы. При этом теряет всякий смысл любимое Горбачевым словечко «плюрализм» — ведь, как и раньше, вне обсуждения оставались именно моральные и духовные ценности. Вследствие этого образовались, и не только в науке, удобные ниши для вполне беспринципных лидеров. Весьма быстро религией постсоветского общества стала грязная политика.

Отношения основателя эволюционной теории с Уоллесом удивляли многих ученых эпохи дарвинизма. Деяния первых эволюционистов, пренебрегавших личным приоритетом (и авторитетом), казались им парадоксальными. Такими кажутся они и нынче. Ведь в двадцатом столетии открытия совершались уже в жестокой борьбе с возможными соавторами и даже вовсе непричастными лицами, а нередко просто присваивались последними. А знаменитые ученые столетия девятнадцатого подчиняли свои поступки независимому моральному авторитету — совести, воспитанной искренней религиозностью дедов, отцов и всего общества.

Но последний парадокс — мнимый. В эпоху Дарвина он таким не казался. Когда Дарвин собирался обнародовать результаты своих исследований, Уоллес прислал ему статью со своим изложением теории эволюции видов. И хотя сам Дарвин пришел к этим выводам лет на пятнадцать раньше, он был готов уступить «пальму первенства». И только уговоры друзей, среди них и самого Уоллеса, убедили Дарвина выступить в 1858 году на историческом заседании Линнеевского общества в Лондоне со своей теорией происхождения видов, но с упоминанием имени Уоллеса и его материалов! Это не были какие-то ритуальные расшаркивания двух отлично воспитанных джентльменов. Ученые засвидетельствовали не просто уважение друг к другу, но прежде всего — верность той духовной традиции, которая отличает мыслящее, созданное по Божьему образу и подобию существо от всех прочих.

Поступки Уоллеса и Дарвина не зависели от политической или иной злободневной ситуации, ведь оба руководствовались собственными этическими принципами. Было ли это их личным делом? Скорее нет, поскольку эпоха секуляризма еще не наступила, духовное образование не было брошено государством и обществом на подножный корм… Вспоминая сегодня уроки великих ученых прошлого, думаю: не приведи Господь, чтобы нас окончательно поглотила глобалистская среда, где вере и духовности будет отведена роль «личного дела» каждого. Утверждая гедонизм вместо традиционной нравственности, а ритуалы — вместо веры, вдруг замечаем, как фантастические ужасы далеких миров оборачиваются нашей действительностью, а собственный культурный вакуум разрушает пострашнее вакуумной бомбы. Но остается надежда, что вспышки непокорной мысли Михаила Доленго-Клокова, Ивана Дзюбы, Василя Стуса, Евгена Сверстюка были не последними в нашей истории.