В начале 30-х годов в час тяжелейшего голода произошел с Владимиром Сосюрой, уже известным тогда поэтом, интересный случай, который почему-то не отмечен в его биографии. Владимир Николаевич, скажем прямо, побоялся упоминать о нем, поскольку случай этот был в некотором смысле «контрреволюционным».
Но сначала маленькое отступление. Однажды отец по заданию газеты отправился по селам Охтырщины и взял и меня с собой. По всем селам окна были забиты накрест досками. Эта поездка, к слову, едва не закончилась для нас бедой. Под вечер мы заглянули на одно из колхозных подворий. На высокой веранде конторы стояли какие-то подвыпившие мужики. Они окружили нашу линейку, и один из них сразу же принялся распрягать лошадь. Но татусь, будто учуяв что-то недоброе, остановил его. Мужик злобно покосился на татуся и тут же исчез в конторе. Татуся пригласили в комнату председателя, полутемное помещение, где на столе высилась огромная сулея, лежала буханка черного хлеба, стояли стаканы.
Красномордый дядька - председатель - стал угощать отца, заверяя его, что дела у них в селе идут отлично, все хлебные излишки у крестьян отобраны и вывезены на пункт заготзерна. Отец почти не прикасался к стакану, а мужики все галдели, спорили, ругались, провозглашали тосты за товарища Сталина и товарища Косиора.
Внезапно наступила тягостная тишина. Хозяева начали перешептываться между собой, бросая на татуся подозрительные взгляды. Видно, их насторожило его поведение. Во-первых, он почти не пил, только для вида пригублял стакан, а непьющих в те времена почти не было. Непьющим мог быть разве что милицейский чин или человек, подосланный начальством, чтобы разведать, разнюхать, донести. И, во-вторых, татусь сделал тактическую ошибку. Он вынул блокнот и начал что-то записывать, брать, так сказать, на карандаш. А это уже была явная угроза, свидетельствующая о недобрых намерениях прибывшего из столицы.
- Что это вы там пишете? - спросил напрямую мордатый, кивая на блокнот.
- Это я для статьи в газету, - простодушно объяснил отец.
- Что же вы пишете?
- То, что видел. Напишу, как вам трудно, как люди умирают от голода и что вам срочно нужна помощь. Иначе вы не дотянете до нового урожая.
Председатель переглянулся со своими собутыльниками. Его глазки налились злобой:
- Не бреши, писака! - Я заметил, как у дядьки сжались кулаки. -Хочешь жалобу на меня сочинить. Знаю вас! Мильтоны проклятые! Сначала все вывезли, а скоро и в допр потянете.
Татусь спрятал блокнот и твердо заявил, что он никакой не мильтон, у него, мол, командировка от газеты «Вісті», есть такая газета, орган ВЦИК Украины. Там должны знать всю правду. И как можно быстрее!
- Нет, ты - мильтон! - настаивал дядька, явно желая спровоцировать ссору. - Чего улыбаешься? Донос хочешь настрочить, я тебя насквозь вижу...
- Честное слово, я... я книги пишу. Может, вы читали мои рассказы...
Отец назвал несколько своих книг, однако их названия не произвели на присутствующих ни малейшего впечатления. Было полное недоверие. Росла злоба. И встать не встанешь, и сидеть дальше было невмоготу. Татусь крепче прижал меня к себе. Я почувствовал его волнение. Но тут вмешался наш возчик. Видно, он тоже крепко поднажал на выпивку и поэтому начал убедительно доказывать председателю:
- Дмитрий Иванович, конечно... они хороший человек и записывают не для милиции... не бойтесь... Для себя записывают. Они служат писателем. Я их книжки читал.
Это немного смягчило атмосферу. Живой писатель в этом несчастном, полувымершем селе был в диковинку. Но тут председатель решил показать свой норов:
- Если вы писатель, товарищ, то читайте нам свою книгу. Послушаем.
Татусь заколебался. Что читать? Ни книги под рукой, ни рукописи.
- Хорошо, - сказал он, - я прочитаю вам одну поэму. Ее написал мой друг. Вы его знаете.
- Кто же он такой? - заинтересовался председатель.
- Владимир Сосюра, - сказал с улыбкой татусь и добавил с легким пафосом: - Поэт революции!
И отец начал по памяти читать отрывки из «Червоної зими». Сосюринский поэтический слог, светлые, мужественные, доходчивые образы сразу заворожили присутствующих. Даже эти пропившиеся, обозленные мужики как бы перенеслись из прокуренной комнатенки, из этого голодного села в степные дали, в грохот пушек, на железнодорожные полустанки, где «зима, зима, а на пероні люди...», где красноармейский клинок разрубывает величайшие несправедливости жизни. Хорошо читал мой отец Сосюру, внимательно слушали его мужики, и кто знает, какие мысли пробуждались в их темных душах. И вот тогда к отцу подошла сухонькая старушка в черном платке, шепнула ему что-то на ухо и вывела на двор. Я послушно поплелся за ними и услышал ее тревожный шепот: «Ты уезжай отсюда, сыночек... А то они твоего коня сожрут под горилку. Уже послали за Гаврилой, он мастер на такие дела. Возчик твой с ними заодно. Уезжай без него, да побыстрее!» Хорошо, что запряженная лошадь стояла у крыльца. Татусь быстро отвязал ее, усадил меня возле себя на линейку и, тихо свистнув, помчался из села. Через много лет отец рассказал мне, что тогда мы чудом остались живы. Помогла ли старушка, а может, и сосюринская «Червона зима» смутила выпивох. Председатель вымершего села оказался настоящим бандитом, к тому же на него работала местная милиция, так что угробить какого-то газетчика из столицы для него не составляло ни малейшего труда. Татусь со своей писаниной мог представлять для него определенную опасность. Темные дела на периферии власть старалась утаивать от народа.
На харьковском вокзале нас ждал еще один сюрприз. Мы попали в оцепление милиции, проводившей «чистку» территории от голодных мешочников и урок. Помогло писательское удостоверение и командировка от газеты «Вісті». Трамваи уже не ходили, и ночь мы провели в милицейской комнате. Помнится, милицейский дежурный почему-то долго вчитывался в документы отца.
- Тут один ваш уже был у нас, - проворчал он хмуро. - Боюсь, худо ему будет.
На рассвете нас отвезли машиной в дом «Слово». Брошенная милиционером фраза оказалась не случайной. Был звонок из милиции о задержании Владимира Сосюры. Юрий Смолич, зайдя к нам, сказал, что дело политическое, совершенно немыслимое. «Владимир Николаевич с присущей ему горячностью заступился на вокзале за какого-то пьяницу, подрался с дежурным, я и вас прошу, Митя, пойти со мной в милицейское отделение выяснить в чем дело». Выяснение закончилось быстро. Молодцеватый начмилиции показал протокол, из которого следовало, что Владимир Николаевич сам якобы был подшафе и при этом проявил чрезмерную агрессивность. Сосюру отпустили, взяв с него расписку с обещанием не повторять подобного.
Всех этих подробностей я, разумеется, знать не мог и не понимал ничего. Ходил куда-то татусь, ходил Юрий Смолич, являлись к нам в дом «Слово» милиционеры, составляли новые протоколы. Дело могло принять плохой оборот.
В конце 20-х - начале 30-х годов Владимир Сосюра подвергся грубейшей вульгаризаторской критике. Его критиковали за «псевдоромантизм», бесклассовость и пр. Сосюра тогда растерялся, однако вскоре в его поэзии зазвучали нотки протеста. Он писал о себе:
... доволі його вже цькувать,
хоронити завчасно, бруднить,
на вуста його класти печать
лиш за те,
що він рветься в блакить,
лиш за те, що в Комуни Едем
він іде не з душею раба...
що родився він не холуєм...
В результате такой травли наступила «черная пауза» в творчестве художника. В 1933-1934 годах Сосюра не издал ни одной книги стихов. Но не только личная драма была причиной этого, а и страшная трагедия его народа - голодомор.
Перед самой смертью поэт открылся мне в чистосердечной, горькой исповеди. Как-то вечером мы прогуливались с ним по парку санатория «Конча Заспа». Его здоровье было уже подорвано. Угрожающе мучила гипертония. И тут Владимир Николаевич рассказал мне о том, что именно произошло с ним в ночь нашего возвращения с татусем из голодной Охтырки.
Какой-то злой рок занес в тот вечер Сосюру в район харьковского вокзала. Он был очень угнетен. В нем боролись горечь и сомнения, он не мог прийти в себя от нахлынувшего на него чувства обиды. Широко известного украинского поэта, автора знаменитых поэм «Червона зима», «1871 рік», «Дніпрельстан», «Мазепа», «Тарас Трясило» и др., критики-вульгаризаторы типа В. Коряка, Ф. Тарана, А. Метеорного буквально втаптывали в грязь. Ему инкриминировали чуть ли не измену революции, его обвиняли в прямом соглашательстве с «буржуазными националистами». Вполне возможно, что в тот вечер поэт позволил себе забыться и от горя, как говорят, принял лишнего на душу. В этом не было ничего особенного. Он возвращался домой, пытаясь разобраться в сумбуре нахлынувших на него чувств. Неудивительно, что его дорога оказалась несколько длиннее обычной. Сосюра заблудился в хитросплетении подъездных путей и невольно попал в какой-то тупик. Здесь-то и случилась беда. Как раз в этом районе крупные милицейские отряды, окружив станционную территорию, вылавливали измученных голодом, отчаявшихся мешочников. Обращались с ними, по свидетельству Владимира Николаевича, ужасно: избивали прикладами винтовок, наносили увечья, отнимали у них скудные пожитки. Пронесся слух, что их будут сгонять в ближайший овраг и там расстреливать. (Такое случалось!) Обезумевшие от страха голодающие бросились врассыпную. По ним открыли огонь. Началась настоящая ночная бойня. И, разумеется, глубоко порядочный, благородный поэт Сосюра не мог остаться в стороне. Он попытался образумить разъяренных стражей порядка и решительно заступился за несчастных. Чем это кончилось, мы знаем. Поэта могли там и прикончить, как одного из неподчинившихся властям. К счастью, до смертоубийства не дошло, Сосюру связали и увели в милицейскую комнату. Возможно, рядового гражданина просто припугнули бы и отпустили, а с поэтом, к тому же именитым, уже снискавшим себе славу, приходилось считаться. Да и не только считаться, а и найти какое-то объяснение случившемуся. Вот тогда и возникла версия, которую подбросили Сосюре в милицейской комнате.
- Гражданин Сосюра, на каком основании вы подняли руку на славную советскую милицию? - спросил его начрайотдела.
- На моих глазах убили по крайней мере троих несчастных селян с мешками, - стал оправдываться Сосюра.
- Во-первых, не селян, а злостных врагов советской власти, подкулачников, сбежавших от административного выселения в восточные области СССР. И, во-вторых, их никто не убивал, а сами они действовали, как настоящие бандиты, враги народа.
- Но к чему такая жестокость, товарищ начмилиции? - попробовал разобраться в происходящем поэт.
- Гражданин Сосюра, - заговорил после внушительной паузы начальник райотдела, - давайте говорить откровенно. Я кое-что читал из ваших произведений. Отлично пишете, гражданин Сосюра. Особенно мне понравилась ваша поэма о Днепрострое... как ее?.. «Дніпрельстан». Так, кажется?.. Побольше бы нам таких книжек. Но вы, гражданин поэт, забыли, что днепрельстаны сами из воды не растут, для их сооружения нужны большие деньги. Вот для них-то партия, лично товарищ Сталин и берут лишнюю копейку с разжиревшего кулачества. Иначе нам не справиться с мировым капитализмом... Короче, гражданин Сосюра, мы вас отпускаем, но при условии, что вы забудете о том, что видели на нашем вокзале. В противном случае я передаю материалы на вас в областное управление НКВД, как на врага народа и пособника вредителям. Договорились?
Условие было выдвинуто в ультимативной форме. Сосюра хмуро опустил голову. Он знал, что перед ним, собственно, открылась лишь одна страница огромной, нечеловеческой трагедии.
- Я понимал, что за лишнее слово мне придется отвечать по всей строгости советских законов, - говорил мне в «Конче Заспе» Сосюра. -И, возможно, навлечь на себя обвинение, которое могло бы стоить мне жизни. Я дал расписку о молчании. Тем более, что ко мне на выручку утром явились Юрий Смолич и Дмитро Бедзик. Устраивать публичное разоблачение я не решился. Так, Юра, я почти всю жизнь прятал в тайниках своей памяти то кошмарное событие.
Я понимал Сосюру. Он как бы чувствовал свой близкий конец и спешил открыться передо мной до конца. Мы долго ходили с ним по аллеям санатория. Я видел, как ему нездоровится, очевидно, резко поднялось давление, но уходить к себе в номер он не хотел и только упрямо растирал затылок. Помнится, мы перебрали в разговоре многие писательские проблемы. Сосюра сетовал на усиление партийного нажима на литературу - был конец шестидесятых, угасание так называемой «оттепели», - жаловался на ужесточение цензуры и на то, как по существу все вернулось к старым сталинским методам запугивания и давления.
- Почему Бог дал нам так мало сил! - произнес он сокрушенно. - Если бы мне было отпущено еще хотя бы лет двадцать...
- Все свои планы, Владимир Николаевич, вы все равно не реализовали бы, - как бы утешил его я.
- Все - нет, а две идеи... за них бы стоило побороться. Первая: я обязательно написал бы книгу о моей великой любви к моей синеокой Марии! Я написал бы о страшном, диком, нечеловеческом надругательстве над Марией, когда ее после войны бериевская банда бросила в лагерь, как ее мучили и издевались над ее красотой. С одной только целью - опорочить украинского поэта Владимира Сосюру!
- А вторая ваша идея? - поторопил его я, чувствуя, что ему совсем стало плохо.
- Я переписал бы заново свою поэму «Мазепа». Можешь передать своему батьке, моему дорогому другу Дмитру Бедзику, что в 33-м он не напрасно вырвал меня из рук милицейских жандармов. Свою новую поэму о великом нашем предке я буду писать до самой смерти. Это будет бомба! Если она взорвется, там, наверху, многим не поздоровится!
Хочется поблагодарить великого поэта Украины: «Спасибо, что вы сдержали слово! Ваша поэма радует нас и будет радовать не одно поколение украинцев!»