В противовес тому, что утверждают классики психоанализа, бессознательное не является равнодушной к историческим изменениям инстанцией, в недрах которой вечно антагонистические силы Добра и Зла структурируют суверенную психику наших украинских мелких буржуа, экзальтированных романтиков, посполитого люда и донецких шахтеров. Мы больше не викторианцы и не крепостные крестьяне, которые в одно мгновение могут сжечь целое помещичье имение или броситься с моста, прочитав «Страдания юного Вертера». Мы слишком ироничны и циничны. Хотя и не совсем: в противопоставлении цинизма и страсти страстный цинизм привел бы нас к чистой клинике, а мы хотим чистой критики. Поэтому нас больше удовлетворяет циничный романтизм.
Мы никогда не хотели революций — ни пролетарских, ни футуристических, ни космических — дайте нам жить спокойно, только бы не было войны! — но все-таки сподобились на нашу, родную, оранжевую революцию. О том, что это была «революция без революции» (уже замусоленная формула Робеспьера, кричавшего 4 ноября 1792 года жирондистам: «Граждане, хотите ли вы одной революции без революций?»), еще напишут историки. Консолидация, солидарность, гражданское общество, национальная мобилизация духа — это дело длительно действующее, даже перманентное, и границами шоу на Майдане Незалежности далеко не исчерпывается. Предводители оранжевой революции поблагодарили народ за пылкую поддержку и попросили разойтись по домам. Будет решать элита. Журналисты будут честно и спокойно рассказывать и показывать народу, как этот народ продолжает двигаться к свободе. Университеты — готовить достойных сынов отчизны, трудолюбивых и умных, а заводы — выполнять план. Люди будут петь песни и рассказывать меткие и остроумные анекдоты о ненавистной и смешной власти. Сначала было страшно, а потом радостно. У нас будет президент, иконку с изображением которого будет держать дома не одна семья. Так эта революция и закончится.
Но, странно, нам этого мало. Мы хотим кардинальных и принципиальных изменений. Мы не узнаем самих себя, апатичных снобов, желающих революции. Однажды Бернар-Анри Леви заметил, что в свое время революцию воспринимали как Свободу, позже — как Лагерь, а сейчас о ней говорят исключительно в терминах Желания. Как известно, Леви принадлежал к так называемому течению «новых философов», которые десятилетиями занимались во Франции лишь тем, что делали себе карьеру на радио и телевидении, неутомимо доказывая одно несколько примитивное, но красноречивое уравнение — Маркс=Ленин=ГУЛАГ. Конечно, этот «философ» хотел как всегда пошутить (а заодно попугать) на тему республиканского революционного запала, который иногда прорывается у его соотечественников.
Мы вспомнили об этой малосимпатичной масс-медийной фигуре, возможно, потому, что похожие настроения царят и в Украине. Революционный дискурс привычно ассоциировался здесь с отжившими лозунгами советских времен, с цементными потолками на вокзалах и бородой Фиделя в газетах. Революционерами же оставались старенькие завзятые типы, с которых уже сыпался песок. Их революционные идеалы немного напоминали историю Старого и Нового Завета с неизменными темами утраченного рая, разрушенной Вавилонской башни, грозного, но справедливого бога Саваофа и воскрешения всех мертвецов во Христе. Эти революционеры пугали молодежь картинами скорой победы немытых и голодных пролетариев, которые вот-вот проснутся и выйдут из пещер заводов и фабрик, «словно нибелунги», грязными сапогами на поверхность современных автострад, супермаркетов и найт-клабов. Никто им не поверил, поэтому экзегеты оскорбились и закрылись в стенах Верховной Рады до нового пришествия «пролетарской» революции.
Конечно, настоящая революция может быть только пролетарской и всенародной. Но современный пролетарий, ежедневно отчуждая за деньги свою рабочую силу и время, несмотря на всю незащищенность, несправедливость и коррумпированность общества, зачарованно всматривается в огоньки витрин супермаркетов и голубой огонек своего телевизора и верит в завтрашний день. Такое воодушевление ему приносит новый фундаментальный политический миф, пришедший на смену советскому мифу демократии, выраженному в фигуре ленинской кухарки, которая сможет однажды вместе со своими подругами и коллегами спокойно руководить государством. Место «горизонтального» ленинского мифа занял миф «вертикальный»: о мальчике-газетчике, который, начав свою карьеру с двух пенсов, наконец превратился в миллионера.
Конечно, у этой американской фабулы (highway to heaven) более солидные библейские истоки: имеем в виду известный сон (sic!) святого Якова, которому приснилась лестница, стоящая на земле и достигающая самого неба, откуда Господь благословил его. По лестнице поднимались и спускались ангелы. Большинство экзегетов истолковывают этот эпизод как символ жизненного становления человека навстречу Богу. Но этот контакт не завершился для Якова только «визуально» — ему представится случай прикоснуться к Богу тактильно, более того — сойтись с ним в ночном поединке до самого рассвета. Эта загадочная стычка завершится актом наречения, когда Яков получает вознаграждение от Бога в форме идентификации: «И промолвил ему: «Как твое имя?» Тот ответил: «Яков». И сказал: «Не Яковом будет называться имя твое, но Израиль [перевод: богоборец], ибо ты боролся с Богом и его людьми — и осилил» (Кн. Бытия, 28—30).
Существует множество толкований этого мистического события. У меня не выходит из головы одна из последних картин Эжена Делакруа «Борьба Якова с ангелом», украшающая стену часовни парижского собора Сен-Сюльпис. Художник начал писать ее в апреле 1849 года после известных революционных событий 1848 года, во времена, когда еще не была провозглашена Вторая империя, а Жорж Санд только завершила повесть «Маленькая Фадетта»... Но закончить работу он смог лишь через пять лет! За это время принц-президент успел превратиться в императора, барон Османн стал префектом департамента Сены, а Гюго опубликовал поэтический сборник «Кари». Мир радикально изменился за эти годы. И эта удивительная картина порождает еще больше тайн и вопросов, чем могла бы раскрыть, отображая наглядно «все, как было». Почему этот ангел с большими крыльями словно не бьется, а любовно танцует с Яковом; почему у старого патриарха такие молодецкие мышцы; почему ангел глядит из-за плеча Якова спокойно, мудро, со смешком, а Яков никуда не смотрит — глаза выпученные, застывшие в напряжении?.. Борцы едва не выпадают за пределы композиции, центральную часть занимает буйство кряжистых дубов, кроны которых захватывают все верхнее пространство полотнища. А где-то сбоку, внизу, в овраге, всадники гонят отару овец и, конечно же, ничего не замечают...
Кстати, мотивы, изображенные Делакруа в соборе Сен-Сюльпис, встречаются и в других работах, написанных художником в тот исторический период, — «Святой Михаил убивает демона» или «Изгнание Гелиодора из храма», где уже откровенно подчеркнут сюжет Последней Битвы и революционного противостояния.
В 1926 году Марина Цветаева написала «Поэму лестницы».
«Короткая схватка
На лестнице шаткой,
На лестнице падкой»,
— начинает она, импульсивно сжато и умопомрачительно эллиптически рисуя образы трех ступенек: «черных» грязных лестниц бытового обнищания и обездоленности, потом «желанной» лестницы в рай и, наконец, промежуточной между ними пожарной лестницы, на которой можно спастись от настоящего пожара революции, вспыхивающего в конце поэмы в результате невинной детской игры со спичками и сжигающего мир несправедливости и зла. Священные мотивы словно упали с небес и накрывают своей аурой тленную землю.
Самую яркую постмодернистскую версию борьбы Якова с ангелом, вероятно, находим в романе Чака Паланика «Бойцовский клуб». Ангел — это уже шизофренический другой, революционный объект желания, друг-враг, который больше не символизирует желания как недостаток того, чего у тебя нет, а наоборот — излишек желания диалектики любви-ненависти, вокруг которой организовывается стратегия подготовки сообщества к революционному перевороту. Любопытно, что реализация желания революции совпадает с откровением идентификации собственного «Я» главного героя. Он отождествляется с другим (с тем, кем и так «всегда был») только в конце истории, когда все летит кувырком и мир кардинально меняется. Следовательно, преодоление психического разлада наконец будто бы становится возможным за счет разлада общественного, космического. Индивидуальная психика оказывается абсолютным барометром мировых исторических преобразований.
«Время сорвалось с петель», — говорит Гамлет, имея в виду, что познание истины не дает гарантий комфортного возвращения назад. Достигнув вершин, отбросив лестницу, герой повисает в пустоте, он приобретает уже мало пригодную «правду» о своем парадоксальном «Я».
Следы желания революции разлиты по всем ландшафтам социального бессознательного. Вопрос «чего я хочу» неотделим от обращения к утверждению субъективности и «отрицания» определенной идентификации. Действительно, о желании революции сигнализирует убеждение, что определенное состояние вещей больше неприемлемо. Отрицается ли здесь, например, «буржуазный» мир с его ценностями? Кажется, не бывает ничего проще: этим все только и занимаются, более того — «буржуазный» мир сам себя постоянно порочит и критикует. А вот «отрицать» мир «капитализма» (или же сексизма, расизма) и найти ему замену — это уже совсем другое, не простое дело. Вот здесь действительно необходимой является работа мысли и развитие субъективности. Ведь чем являются поиски идентичности, как не работой полицейских служб по установлению «точного» места жительства, имени, круга интересов и источника доходов индивида? Даже другой — это тот же идентичный себе «именно тот», которого в любой момент можно выслать на «исконную» родину. Идентичность всегда «посчитана». Субъективностью тогда будет требование равенства для квази-другого — субъекта, который и там, и здесь «без места», который сопротивляется общей экономике «тождественности-инакости».
Когда в мае 1968 года предводителя студенческого бунта Даниэля Кон-Бендита депортировали в Германию, мотивируя это тем, что, помимо того, что он возбуждает страсти у французских спудеев, он еще и является «немецким евреем», на следующий день сотни тысяч французов вышли на улицу со скандальным заявлением: «я — немецкий еврей». И это были не поиски тождественности, а борьба за равенство. Именно борьба за гетерономную субъективность заставит всех современных революционеров заявить «я — донецкий» в случае, если сходным образом этих людей и в дальнейшем будут третировать как представителей культуры «попсы и блатняка». Культурнический расизм не пройдет!
Следовательно, как представляется, желание революции жаждет прежде всего ума и творческого мышления. Поэтому революция — это наука. Сартр однажды сказал: «Мы бунтуем не без причины». Буквально эта фраза звучит как «хватает ума взбунтоваться». Этому смысловому нюансу, кстати, посвятила свою жизнь Роза Люксембург. Перед ней стояла острая проблема: как «цивилизовать» революцию, как преодолеть неумытую «дикость», доставшуюся ей от капиталистической эксплуатации и репрессий государственного аппарата? Ее желание революции артикулировалось в желании получить больше демократии, образования, воображения, без которых мир остался бы простым идентичным негативом мира, который он «отрицал».
Тем не менее есть еще один значительный момент, которого невозможно не коснуться. Речь идет о том, что желание революции знаменует жажду чуду в современных обществах. Отсюда фестивальная, праздничная природа революций. Революционные собрания — это секуляризованные литургии. Социолог Роже Каюа называл праздник «пароксизмом жизни» и писал о внутреннем мире обычного человека: «...в глубине души он живет воспоминаниями о минувшем празднике и ожидании следующего, потому что праздник означает для него, для его памяти и для его желания время сильных чувств и метаморфозу его бытия».
Социологу отнюдь не стоит пренебрегать механизмами «очарования» себя обществом. И здесь речь не идет о том, что революции можно рассматривать, с одной стороны, как безусловную историческую закономерность, диалектику потребностей, рациональный императив «объективных и субъективных предпосылок» общественных потрясений. А с другой, говорить, что революции — это мистическое преображение или апофеоз сумасшествия. С первым, «объективным» определением все в порядке. Как и пророчил Руссо в своем «Эмили», «мы приближаемся к столетию революций», а Ян Паточка словно подтвердил: да, «революции — это фундаментальная черта современности». И именно они призваны компенсировать нам недостаток сакрального или «удивительного» в повседневности.
Потому-то речь и зашла о революции желания. Когда публичная сфера приходит в упадок, а частный, интимный мир человека обнажает свою бессодержательность и немоту, индивид обращается к проблемам общества — к глобальным, космическим проблемам — с точки зрения их приспособленности к частным хлопотам и симпатиям. «Маленький человек» переживает падение режимов, политические распри, экологические катастрофы так, словно эти новости касались бы его бабушки или племянницы. Воспринимать мир личностно-селективно, не примешивая к этому ничего «чужеродного», «несемейного», — вот новая черта нашей с вами политической чувственности. Highway to heaven — это еще и метафора сексуального желания, наслаждения от частного. Сегодня революции делают домохозяйки. Они выбирают президентов так же, как прицениваются к новому стиральному порошку. Вот такая циничная страсть. Даже палаточный городок на Майдане в значительной степени содержали домохозяйки. Поэтому и не удивительно, что самым популярным политическим символом оранжевой революции стала распознавательная «марка»: деталь личного туалета, которую можно прицепить к сумочке, повязать вокруг шеи, пришпилить к груди... Фантазм свободы, эротический каприз, стилистическое либидо? Именно так, но также и желание чуда.