Каждый украинский политический скандал роскошен и прекрасен, как первосортная виноградная гроздь. Она состоит из разных красивых бубочек, которые, созревая от зеленого до красного цветов, нежно искрятся в свете телевизионных софитов. Созрев, они просто брызжут пьянящим соком искренности под пальцами блогеров.
Хотя политические скандалы в нашем новом и независимом обществе были еще тогда, когда самые пафосные интернет-изобличители ходили в школу, а инстаграммеры и тиктокеры были просто сперматозоидами (кое-кто таким и остался).
Каждый из этих скандалов тридцатилетнего периода был «неслыханным, невиданным, возмутительным, не имеющим аналогов». И, конечно же, каждый скандал «радикально менял все общество» до неузнаваемости, открывал ему глаза на что-то там такое с гарантией неповторения чего-то там такого.
Общество набрасывалось на провозглашенного очередного «козла отпущения», которого, предварительно сговорившись, отдавали народу на заклание такие же политические парнокопытные. Народ торжественно провозглашался победителем и защитником национальных духовных ценностей. А национальные материальные ценности в то же время тихо перераспределялись среди скромных инвесторов очередной народной победы.
Поискам алгоритма скандалов посвящено немало интересных текстов. Но как только дело касалось участия в них украинского общества, начинались авторские самоограничения. Ученые спорили об исторических примерах и дефинициях, партийные рекруты — о своих и не своих лидерах, активисты комнатные и уличные — о востоке и западе, севере и юге, верхах и низах.
Все эти суждения были справедливы в рамках представлений о мире тех, кто эти суждения высказывал. В целом же они сходились в том, что существует малограмотное большинство и компетентное меньшинство. Практическая ценность этих публичных суждений, конечно, повышала узнаваемость авторов. Но на этом практичность и заканчивалась.
Участники дебатов как тогда, так и теперь клялись именем народа (иногда даже искренне). Впрочем, народ в тот момент занимался собственными делами, чаще всего очень далекими от озвученных скандалов. Но говорить, что вышеупомянутые спикеры не представляют никого, кроме самих себя, и «ужасно далеки от народа», как утверждал один всемирно известный российский террорист, — тоже вульгарный марксизм. Они репрезентуют определенные группы. Хотя итальянский социолог Гаэтано Моска считал, что интеллектуальное оправдание умниками своего поведения как раз и свидетельствует об их слабости.
Поэтому поговорим о социальной психологии скандалов.
Еще раз вспоминая (не к ночи будь сказано) о марксизме, подчеркну, что именно он (хотя можно вспомнить и Огюста Конта) породил мысль о беспрерывном восхождении общества. Все, что с людьми происходило, трактовалось как свидетельство прогресса или деградации. Хотя сейчас, назови кого-то из этих наших трактовщиков марксистом, они тебе глаза выцарапают.
Даже такой монстр социологической мысли, как Питирим Сорокин, констатируя «флюктуации систем истины, этики и права», стихийные колебания социума, все равно верил в то, что на смену чувственной культуре придет культура интегральная, и появится некая единая социокультурная суперсистема. Ну как в «перестройку» советологи верили в теорию конвергенции: совок станет немного капиталистическим, Запад — немного совковым, и они сольются в объятиях. С Западом так и произошло, только обнимать уже оказалось некого.
Вместо этого видим новый мощный тренд — не просто культурное размежевание и ограничение конституционных прав и свобод внутри общества, строительство физических стен (панове украинцы, молчать!) и непролазных преград между государствами.
Стратификация — это термин, переползший в общественные науки из геологии, где он означает разные пласты земной породы. Тектонические сдвиги иногда немного их перемешивают, на уровне континентальных плит, но очень-очень медленно. Это только мы называем каждый политический чих «тектоническими сдвигами».
Расслоение общества на разные реальности, как слюда расслаивается на отдельные полупрозрачные пластинки, — об этом говорится как о некоем новообразовании, словно до тех пор существовали только «верхи» и «низы». Позиционная мобильность разных пластов высока, но то, что мы видим как «прогресс» или «социальный лифт», — лишь наклоненная палуба «Титаника», на верхний край которой можно вскарабкаться самым ловким.
Ну хорошо, пусть будет не «верхи» и «низы», а «власть» и «общество». По три позиции в каждой группе.
«Власть», не очень искренние люди.
Люди, которые были у власти и вновь хотят туда попасть. В широком смысле слова. Это не только несколько известных персоналий, но и вся их клиентелла, весьма опытная в искусстве интриг и обычно более квалифицированная, чем сами первые лица. Коммуникативная проблема этой группы в том, что они, кроме личной квалификации, вынуждены говорить в стилистике своих лидеров, то есть в категориях прошедшего времени. Эта политическая ностальгия позволяет удерживать электоральное ядро, но не предусматривает прирост в принципе.
Люди, которые никогда не были у власти, но хотят ею стать. Эта колоритная группа активистов состоит из карьеристов и романтиков, использующих одинаковую пафосную и наивную стилистику. С той разницей, что одни делают это цинично (и поэтому эффективнее), а другие — искренне. У тех, кто никогда не был на государственной службе, очень слабое представление о правовом поле, в котором существует чиновник, даже самый маленький. Чиновник — не человек, а функция, он должен добросовестно выполнять все официальные предписания с девяти до шести, и все. Для кодификации ночных фантазий в дневные правила есть парламент, а там — своя внутренняя бюрократия под видом демократии. Но эта группа — пламенные спикеры фантастических грез, поэтому ее так любят разные гостевые редакторы.
Люди, которые находятся при власти и боятся ее потерять из-за непредсказуемых ротаций и прочих кадровых интриг. Это такой трагикомический кластер, куда немножко попадают и вышеупомянутые представители. Но в нашей ситуации это, во-первых, «массовка», актеры коротких стендапов, попавшие в длинный древнегреческий театральный спектакль, и античные маски с них постоянно сползают. Во-вторых, приоритетность послушания над квалификацией и опытом, что логично. Зачем современному начальнику, который сам не знает, кто и зачем его назначил (знает только, что ненадолго), подчиненный, умнее его самого?
Справедливости ради надо сказать, что такая публика весьма репрезентативная в общественном измерении: снимите пассажиров нескольких вагонов с поезда (можно даже из «Хюндая») и пошлите их в высшие эшелоны власти. В первый год их все будут любить, как новых народных лиц, дальше — ненавидеть, что бы они ни делали или делали эти пару лет.
Теперь «общество», очень искренние люди.
Люди, неудовлетворенные какими-то конкретными действиями власти. Это специалисты от чего-то конкретного, с образованием и практическим опытом, но опытом прошлых времен. Их критика вполне благоприятна и логична, но она ведется в контексте того, что никогда не вернется. Все ускоряется и потому примитивизируется, для культуры это трагично, а для потребителя, то есть массового избирателя, — удобно. Это высоконевротичная среда, поскольку в процессе примитивизации власти у нее почти нет шансов самореализоваться. Впрочем, специалистов по разным вопросам становится все больше, а сами эти вопросы становятся все острее.
Люди, недовольные персоналиями, представленными в действующей власти. Поскольку ненависть — обратная сторона любви, то объект ненависти является прежде всего сугубо антропологическим антиподом. Любые его действия — это бездеятельность, его бездеятельность — это «зрада», сам факт его существования не просто морально возмутителен, а эстетично отвратителен, потому что портит музыку их высоких духовных сфер.
Как писал когда-то Фредерик Бегбедер, «любовь живет три года», и это касается любых сильных эмоций. Когда гормоны (в данном случае норадреналин) перестают стимулировать эмоциональную зависимость и мозг, соскучившись и не получая каких-то принципиально новых возбудителей, возвращается к нормальному ритму, нелюбовь из эмоции превращается в ритуал, но до выборов еще далеко.
Люди, недовольные сами собой. В этом им трудно сознаться, поэтому критика адресуется остальному миру. По шкале: от теории различных заговоров, включая антивакцинаторство, и до того, что страна/народ/власть/соседи — вообще все остальные — не такие, как надо.
Как именно «надо» и кто за это должен платить и чем — вопрос второстепенный и несущественный.
Есть еще просто люди, духовно больные временно или хронически. Их значительно больше, чем можно представить, потому что мы видим только адептов «капслока», и то в наши цифровые пузырьки они заплывают изредка, у них свои есть.
Вот у нас есть шесть таких приблизительных позиций. Можно предложить термин «квантовая социология», потому что каждый из участников одновременно считает себя и «верхом», и низом», и героем, и жертвой, и объектом манипуляций, и пальцем «сильной руки». Никакой единой людской массы, которую можно было бы как-то одинаково квалифицировать, не существует. Но это научный подход. Политический — он ближе к религиозному, поэтому политические названия имеют функцию магических заклинаний, но выглядят как научные.
Если разместить эти условные группы по кругу (в рандомном порядке), то между каждой можно определить тип взаимодействия, который будет действующим только в данный конкретный момент. Динамику живых систем нельзя описать линейно, здесь нужен фрактальный метод. Общество — это множественность, имеющая необычную структуру и сама себя повторяющая.
Скандал возникает в критических точках общества. Тех, на которые общество должно было бы опираться в проектировании будущего. Для вышеупомянутой структуры флуктуации, то есть отклонения, являются обычным признаком живого организма. Но когда речь идет о нашем расслоении на различные реальности, каждая из которых претендует на истинность, любой скандал воспринимается как драма космического масштаба.
Скандал и является «критической точкой». Поэтому в нашем информационном пространстве возникает явление «критической опалесценции» — в неоднородной социальной среде свет знаний рассеивается. И у всех теряется прозрачность видения и восприятия. У каждого по-своему.
Социальная динамика не оперирует категориями целесообразности, это просто описание процессов. Целесообразность, в свою очередь, определяется категориями этики, которые каждая группа устанавливает себе сама, что бы она там ни говорила об «общем благе» в духе Иеремии Бентама. Чем принципиальнее группы, тем меньше у них шансов договориться об общем, а навязать всем свое — это еще надо уметь. И, в целом, дорогого стоит, во всех смыслах слова.
Наслаждайтесь опалесценцией скандалов, они ни на что значительное в вашей жизни не влияют. Но ведь красиво.
Все статьи Олега Покальчука можно прочесть по ссылке.