Читать прозу Олеся Ульяненко способен не каждый. По крайней мере, людям с уязвимой психикой, несовершеннолетним и беременным женщинам я бы категорически не советовала. Из его биографии тоже получился бы не самый комфортный для восприятия роман. Впрочем, писатель утверждает, что многое из написанного о нем в прессе не соответствует действительности, а сам не очень любит разглагольствовать на эту тему.
В официальном литпроцессе Ульяненко окончательно признали, отметив в 1997 году роман «Сталінка» Малой Шевченковской премией. В конце 90-х — начале 2000-х увидели свет «Зимова повість», «Вогненне око», «Дофін сатани». В прошлом году сразу в трех издательствах появились новые произведения писателя: «Знак Саваофа» (Киев, «Нора-Друк»), «Син тіні» (Тернополь, «Джура») и «Богемна рапсодія» (Львов, «Піраміда»). Лейтмотивом многочисленных публикаций в прессе стало жизнеутверждающее: Ульян возвращается!
— Олесь, в прошлом году у вас вышло почти одновременно три книги после довольно большого перерыва. Почему так?
— Ну, какой там был перерыв? «Дофін сатани», о маньяке, у меня вышел в 2003-м. Три года как для серьезной литературы — не столь большой срок. Это, скорее, нагнетается ажиотаж, мол, Ульяна где-то не было... Я же в «Кур’єрі Кривбасу» каждый год печатал романы. Не думаю, что их прочло меньше людей, нежели прочтет сейчас эти книги, — ведь тиражи украинской книги совсем небольшие, не то что в России.
— А прошла информация, якобы вы переключились на сценарии для телесериалов...
— Да, я конкретно заинтересовался кино. Сейчас дописываю роман и не знаю, скоро ли я снова вернусь в литературу. Впрочем, приходится возвращаться, это уже время показало. Но кино дает какие-то деньги заработать, а еще попробовать себя в другом амплуа. Интересно писать сценарий вместе с режиссером. Если ты сам пишешь, это глупости. Вот если пишешь с режиссером, сразу видишь визуальный ряд, как бы он это поставил, одну ситуацию прокручиваешь несколько раз, даже, например, как девушка подняла руку.
Собственно говоря, как получилось: позвонил знакомый, режиссер Андрей Дончик... Перед этим мы с Володей Тихим написали «Сталінку», потом взялись за ужастики, но из этого пока ничего не получилось. Тогда у меня как раз было туговато с деньгами, и тут звонят: на «1+1» Дяченко написали сценарий сериала, но его нужно переделывать, а через три недели съемки. Мы сели с Андреем и за три недели сделали «Украдене щастя». Кстати, рейтинговая штука получилась. Я там иду в титрах как «переводчик и автор диалогов», хотя мы с Дончиком все переписали, там почти ни одного слова не осталось.
— Неужели ни одного? Вообще-то, Марина и Сергей Дяченко к своим текстам относятся очень ответственно и ревностно. Конфликтная ситуация была?
— Они там были не виноваты, они сделали то, что их просили. Потом попросили меня... Хотя кое-что из их текста осталось тоже, а поднимать шум никто не хочет. Так все кино делается! Вот российский фильм «Жесть» — его двадцать раз переписывали. От начального сценария осталось — как на голом носки.
— А ваш собственный сценарий по роману «Сталінка», вы когда-то говорили, в Москве вообще украли?
— Мы написали этот сценарий с Володей Тихим, но, собственно, от «Сталінки» там остались само название и имена героев, а ситуации, ходы, действия мы все изменили. У Володи был знакомый в Москве, Сельянов, он работал на фильмах «Брат», «Брат-2». Тихий дал ему почитать сценарий, «Сталінку», и тот сказал: «Да, это хорошо, но устарело».
Я говорю: «Володя, ты права зарегистрировал как-то?» — «Да нет, они порядочные люди». — «В Москве порядочные люди? Ну, смотри». Точно: спустя полгода включаю новый фильм Сельянова «Жмурки»: все фишки мои, которые я придумал! Звоню Володе: «Что такое?» — «Да я не хотел тебе говорить, расстраивать». — «Володя, я же тебя предупреждал». Точно так же украли мой синопсис к одному «мылу», Володя тоже его кому-то в Москву отправил, «Хрест на Сатурні», он потом в «Кур’єрі Кривбасу» вышел.
В России в кино запущена очень сильная машина, и им конкретно не хватает мозгов. Сценаристов, режиссеров. Пол-Киева работает в Москве за гроши, чтобы только в кино где-то крутиться. Ведь в Украине с кино ситуация аховая сложилась. Одна «Молодость», какие-то короткометражки выходят: интересно, прикольно, но что дальше? Эксплуатация на народной теме, этих шароварах, современного ничего видеть не хотят. И в литературе такая же у нас ментальность. Хотя ситуация в литературе намного лучше: во Львове форум, в Киеве книжная выставка-ярмарка, книги издаются, презентуются...
— Три книжки по разным издательствам — это была продуманная стратегия или просто так получилось?
— Получается так. Вот я вчера пришел в одно издательство, принес им роман. Они говорят: «Клево, но народ еще не созрел». Это мои хорошие знакомые, считай — друзья. Говорю: «Если народ не созрел, я понесу в другое издательство». Так оно всегда и получается. Захотели — издали, захотели — не издали. Для них эта литература убыточна. Почему — я не знаю. На украинскую книгу спрос есть, на любую. Не понимаю, не знаю, может, это я невезучий такой. Собственно, я от избытка популярности никогда не страдал, страдал только от избытка денег (улыбается).
— В мире наилучшая гарантия коммерческого успеха книги — это когда ее запрещает или хотя бы осуждает церковь. Вашему «Знаку Саваофа» уже повезло?
— Да, когда «Знак Саваофа» вышел еще в журнальном варианте, что там творилось! Мне анафему объявил Московский патриархат. Я говорю: «Какая анафема, я греко-католик, ребята, это нужно обращаться к Папе». «Русские православные» мне писали письма с проклятиями, угрозами... После выхода книги пока что были две подобные ситуации. Я еду в метро, проезжаю там, где Лавра видна, бабушка такая согнутая встает, крестится на церковь Лавры, а потом подходит — тьфу! — мне под ноги плюнула. А в другой раз ко мне мужик подбежал, хотел чем-то ударить. Народ сечет!
— Вас в лицо узнают?
— Ну да, у меня лицо такое, наверное, очень узнаваемое. Вообще, здесь все всех знают. Что такое Киев? Большой хутор.
— Что же вы, религиозный человек, так «наехали» на церковь и священников?
— Я не вообще на церковь «наехал», а конкретно на Московский патриархат, который является пятой колонной в Украине, никогда не поддерживал ее независимость. Это, пожалуй, единственная церковь в мире, нарушившая право исповеди. Многие российские священники работали доносчиками полиции, потом — милиции, потом — КГБ, где они только ни были, чего они только ни делали. Церковь не может заниматься бизнесом, а Московский патриархат занимается.
— Неужели только Московский?
— Так, как они, больше никто. Они до сих пор почему-то кричат, что Украина должна быть с Россией. Не знаю, имеет ли церковь право вмешиваться в подобные дела. Сама позиция эта антигосударственническая.
— Судя по вашим книгам, у вас очень мрачное, депрессивное мировосприятие. Как вы с этим живете?
— Я вообще очень объективный человек и вижу мир таким, каким он является, людей — такими, какие они есть. У меня, очевидно, жанр такой... У нас почти нет серьезной литературы, вместо этого очень много попсы, стебалова. Постебаться, например, как тринадцатилетняя девочка ширяется, — это у них не чернуха. Я по-другому смотрю на такие вещи. Что тринадцатилетней девочке ширяться, видимо, нехорошо. И когда об этом пишешь, оно воспринимается как чернуха. Человек что хочет видеть? Оправдание своих поступков или преступлений. Человек никогда не хотел за что-то отвечать.
За границей, имею в виду Англию, Америку, Францию или Германию, люди, очевидно, более ответственные, раз они построили мощную цивилизацию, диктующую моду всему миру. Вот такой случай: выхожу из подъезда, идет похоронная процессия. Похороны как похороны. Выходит мама, с ней сыночек, бутуз такой крепенький. Мама: «Ванечка, не смотри!» — и ладонью закрывает ему глаза. Ну объясни ребенку, что это такое! Я видел, как у Андрея Куркова его жена, англичанка, воспитывает детей: разъясняет, что к чему, деликатно так. У меня знакомые тоже из Англии есть, там детям все расскажут, как и что. Ребенок столкнулся с какой-то проблемой — он идет к отцу и матери, а не выходит на улицу, как у нас. Помню, у меня мама нашла презерватив, так чуть не потеряла сознание, а мне уже было, слава богу, двадцать пять лет. Ментальность семнадцатого века!
— Курков однажды в интервью «ЗН» назвал вас среди писателей, которых есть смысл продвигать за границу, к тому же подчеркнул, что «Ульяненко надо продавать как человека с биографией». Как вам такая идея?
— Это Андрюша, видимо, давно уже говорил... Наверное, можно меня и за саму автобиографию продать — это раз. Но, собственно, можно и за тексты продать — это два. Можно все скопом продать... Я не против продаться, но пока что не очень покупают. Немцы что-то вроде предлагали, но уже скоро год как их нет. Мы там, скорее всего, никому не нужны. Там своего хватает. Пока мы не станем здесь сами собой, мы никому не будем нужны, ни Англии, ни Франции, ни Германии. У нас был шанс, мы его потеряли.
Что же касается биографии — не люблю много о себе говорить. Я человек, в принципе, открытый, хотя живу, возможно, немного замкнуто. Никогда ничего не скрываю, никогда не эпатировал, как некоторые из молодых — травы покурил или набухался и начинает: мол, я крутой... Если я пью, то пью, это уже не имеет отношения к эпатажу или выгодной подаче автобиографии.
— Вы однажды говорили, что многое из того, что о вас пишут, — неправда. Что именно?
— Да почти девяносто процентов. Мне не хочется об этом говорить. Бывает, сидишь где-то с девушкой, подходят какие-то полузнакомые люди: «А, Ульян!..» — и начинается такое панибратство... Я этого человека впервые вижу! Где-то оно потусовалось, в уголке посидело, а потом такой идет, рассказывает, как со мной бухал, зажигал огни. Вот недавно был похожий случай — я промолчал, посмеялся, мы допили свой коньяк, встали, ушли. Сейчас это уже воспринимается несерьезно, а сначала, в 90-х годах, было очень трудно. У меня тогда был интимный момент в жизни, я пытался жизнь свою наладить, и, собственно, подобные вещи все испортили. Начались ссоры с девушкой, оно потихоньку дало трещину и сошло на нет.
— Шевченковская премия — это был для вас случайный момент или она что-то изменила в жизни?
— Конечно, изменила. Все, что случается в жизни, что-то меняет, и не надо кого-то эпатировать, отказываясь, например, от премии. Если Бог дает, то нужно брать, это же твоя заслуга. Конечно, премия многое изменила. У меня по-иному пошла жизнь. До этого я был просто «киевским писателем», а тогда стал более или менее известным в провинции. Больше врагов появилось, но у каждого нормального человека должны быть враги, это закон. Наконец, благодаря ей я квартиру получил: если бы не премия, я бы ее не получил никогда. Просто смешно было смотреть: мне годами не давали эту квартиру, а тут словно «сим-сим, откройся!» — двери открывались одни за другими, ни очереди, никаких препятствий. Я смотрю: «Ну-у, Ульяненко, окстись» (смеется).
— С возрастом появляется желание наконец привести свою биографию к каким-то общепринятым рамкам, наладить, как вы говорите, жизнь?
— Появляется, конечно, но жизнь самой Украины не налаживается никак. Писатель — это, наверное, такой живой нерв страны. У меня сейчас более спокойная проза пошла. Написал новый роман, что-то наподобие мистического триллера, скоро выйдет в «Кур’єрі Кривбасу», «Жінка його мрії» называется. А устаканить жизнь... вы же сами пишете, сами знаете, что это такое. Если человек пишет, за это приходится платить. Когда у меня спрашивают, стоит ли писать, я говорю: «Можете заниматься чем-то другим — лучше не пишите». У меня есть немало знакомых влиятельных людей, директоров или крутых бизнесменов, которые тоже что-то там, стишки или прозу, кропают. «Шура, посмотри, что, как». Я смотрю: «Ну что тебе сказать? Я же не скажу, что это гениально, правильно?» — «Но мне стоит писать?» — «Да с твоими доходами можно не только писать, но и на Марс слетать, и яблони на Луне сажать, да ради бога...»
— В нашем обществе сейчас, по-видимому, пик разочарований. Однако творческие люди, как правило, находят какие-то основания для оптимизма. Вы тоже? Или же «все плохо, а будет еще хуже»?
— Я не думаю, что будет хуже. Я сам — воплощение оптимизма! Пишу по роману в год, трудно — не трудно, но пишу, и не просто же попсу, да и издаю как-то. Еще при этом кучу статей пишу, занимаюсь кино, сценариями — в общем, пытаюсь где-то работать. Собственно, я веду активный украинский образ жизни.
Построение государства требует жертв. А у нас жертвовать никто не хочет, хотят просто кайфово жить и все. Смотришь телевизор, в каждой рекламе — «оттянуться, оттянуться»... Значит, нация только гулять хочет! Не хочет работать.
Оптимизм. Ну какой может быть оптимизм, если... да что-то будет, у каждого государства есть свое предназначение. Каково предназначение Украины — это вилами по воде писано, но она просуществовала пятнадцать лет худо-бедно, без войны, без кровавых революций, и от голода никто не умирает. Было время очень тяжелое, но сейчас уже не такие тяжелые времена. Тяжелые времена в политической ситуации, просто моральный удар в зубы, но здесь мы сами виноваты. Обвиняют Ющенко, дескать, он отступил назад, — нет, виноват народ, который не поддержал Ющенко дальше, а ожидал от него манны небесной.
Что может сделать Ющенко против системы, которую клепали Кучма, Кравчук и даже Щербицкий? Мы еще недалеко ушли, я помню Щербицкого. Помню Майдан 1990 года, когда голодали студенты, сам там был. Мы хотим за пятнадцать лет хапнуть все и сразу, но нельзя триста лет сидеть в дерьме, а потом сразу выскочить в князья. Мы и так далеко продвинулись. Выходит украинская книга...
То, что наши патриоты прохлопали, — да, не надо молчать. Было время, когда нужно было молчать и не трогать тех наших патриотов, а сейчас нужно их критиковать и требовать от них.
— Если бы вам предложили, как это сейчас модно, пост какого-то «советника по культуре» — ваши действия?
— Да кто меня пригласит? А действия... Ну вот, говорят, что государство не должно субсидировать искусство. Первые пятьдесят лет государство только и должно этим заниматься! Поскольку это глаза, уши и голос нации: литература, кино, искусство. Это лицо, по которому воспринимается страна в мире.
Впрочем, если занимаешься политикой, то брось литературу. Вот на Володю Цибулько смотрю — не знаю, что из этого получится, он еще молод для матерого политика, посмотрим, что из него выйдет. Но Володя хочет на двух стульях сидеть, а такого никогда не бывает: политика и литература или искусство — это вещи совершенно несовместимые. Это как мент и священник — священник к небу, а мент должен в дерьме ковыряться всю жизнь. Хотя и то, и другое — благородная миссия... каждому свое.