Рина, Дарина Смольникова — однокурсница и подруга моей старшей дочери. Молодой биолог, до начала полномасштабной войны преподавала детям в средней и младшей школах естественнонаучные предметы и планировала продолжить свое обучение за границей, писать научную работу.
Война отодвинула все планы на потом, а, возможно, и изменила их кардинально.
Рина — не ровесница независимости Украины. Родилась почти десятилетие спустя. Но сейчас в составе медицинского добробата «Госпитальеры» где-то под Северском вместе с друзьями помогает ее отстаивать.
Она — обычная девушка. Из лучшей, достойной части нового поколения совсем других людей, родившихся уже в независимой Украине. Местами — очень зрелая личность. Местами — с нормальной для ее возраста путаницей в голове, в поисках своих смыслов и места в жизни. Особенной ее делает опыт, который она сейчас приобретает по собственному осознанному выбору. Из желания быть там, где без тебя, кажется, никак. Ну, и еще немного — из свойственных молодости романтики, дерзости и авантюризма.
Такие обычные необычайные — сегодня рядом с каждым из нас. И это дает надежду. На будущее. И на то, что оно будет лучше.
— Рина, как и с чего эта война началась для тебя?
— Мне хотелось бы сказать что-то пафосное, что война началась для меня восемь лет назад. И это даже не было бы совсем уж враньем, потому что, начиная с 2015 года, я участвовала в некоторых процессах. Но на самом деле я не могу сказать даже, что война началась для меня 24 февраля.
В то утро я довольно спокойно встала с постели, посмотрела по сторонам, выкурила сигарету под музыку. Прикинула, что сегодня очереди на запись в тероборону будут слишком большие, и мы договорились с другом пойти 25 февраля. А в итоге из-за очередей дошли только 26-го.
— Как это было — запись в тероборону? И что было потом?
— Была огромная очередь, неразбериха, люди направляли стволы друг на друга, потому что банально не знали, как их собирать и разбирать.
Ребята, с которыми мы потом служили и служим до сих пор, в общей неразберихе просто перепрыгнули через забор с криком «Мы — медики». Так и пролезли. Я же пришла в более спокойное время, сказала, что у меня есть биологическое образование, имею опыт в обработке ран и могу пригодиться как санитарка при стабилизационном пункте. Поскольку процессы были абсолютно хаотичными, комбату это показалось хорошей идеей. В тот же день мы с другом уже пересобирали аптечки солдатам.
Вся эта махновщина была забавной и поучительной. Пришлось с нуля самостоятельно разбираться — как должна работать медицинская служба. Рядом не было тех, кто мог бы в этом помочь. У нас была начальник медицинской службы. Эта прекрасная женщина рассказывала нам о том, как прошла пять войн, и действительно дала некоторые знания по тактической медицине. Но в целом в медпункте был бардак, и все это время мы пытались настроить его работу — от поиска препаратов до организации помещения, курсов тактической медицины для солдат и так далее. Выходило достаточно коряво. Впрочем, как все и у всех в то время в теробороне.
Думаю, нас всех достаточно сильно подправил опыт первой отправки на ротацию. Это были небольшие выезды в села Мощун и Горенка. Меня там не было, но были мои товарищи, с которыми мы продолжили наш путь по войне.
Там были первые мрачные истории. О том, как солдаты бежали врассыпную, потому что все эти две недели они курили с калашматами и пили чай, а не готовились к событиям. Как пошли первые раненые и погибшие. Как мой товарищ «качал» уже мертвого солдата, потому что под обстрелом просто не понял, что происходит, и что уже ничего невозможно сделать.
Опыт теробороны был очень далек от настоящих войны и подготовки к ней. Для меня он был полезен пониманием того, как не нужно делать. Когда в первый день видишь троих погибших от «дружественного огня» — они просто перестреляли друг друга с разных сторон дороги на ипподроме, — становится не по себе...
Но все-таки главное, что я вынесла из теробороны: что ресурсы находятся, что есть много людей, готовых помогать и материально, и опытом. Вопрос уже стоял не о том, чтобы приткнуться хоть куда-то и рыть окопы в той части города, где и близко нет боев. А о том, чтобы попасть туда, где твои силы и время будут потрачены не впустую.
— Голосеевская тероборона выезжала в Ирпень. Насколько я знаю, ты тоже. Что вы там делали?
— Я в основном выезжала по организационным вопросам — поговорить с мэром, посетить местную клинику и тому подобным. В целом это были тревожные выезды — Ирпень крыли именно тогда. Например, я была там, когда прилетело в пристройку перед церковью, в «Фору». Но я не стояла на позициях.
Во время той самой битвы за Ирпень и потом подчистки, мы уже были в составе добробата «Карпатська Січ». Нам, молодым и горячим, хотелось срочно куда-то поехать.
В составе этого добробата, где мы, по сути, тоже с нуля настраивали медицинскую службу, мы уже серьезно выезжали на позиции, находились с военными и на боевых выходах, и на небольших стабилизационных пунктах.
Лично я какое-то время провела в Романовке. Это район на подъезде к Ирпеню, еще до моста. Тогда в нашем подразделении особо не было раненых, только контуженые, иногда тяжело. Прилетало в здание, где мы находились. Было пугающе громко. Эти эмоции не забудешь.
Поскольку коммуникация с комбатом проходила через меня, я часто выезжала в центр Ирпеня, довозила нашим ребятам какую-то тактику, необходимые медикаменты, снарягу. По опустевшему Ирпеню (славному семейному городу, на улицах которого недавно было так много детей) мы ехали на джипе с выбитыми стеклами. Чувства были инфернальными. Врезался в память обвалившийся ирпенский мост с огромным количеством сгоревших машин на нем...
Помню, как ночью мы переходили через деревянную переправу. Перед нами двое солдат на самодельных твердых носилках переносили бабушку. Им явно было тяжело. И наши подошли помочь. Для меня было знаковым, что все происходило в полной тишине. Никто не произнес ни слова. Это было какой-то молчаливой констатацией новой реальности. И еще тогда в пригороде Киева я впервые увидела звезды, огромные и яркие. Это чувство до сих пор меня не отпускает. Как выглядит незасвеченное небо. Там, где должно быть засвеченным...
Мы оставались там недолго. Буквально на следующий день после освобождения Ирпеня поехали в Барвинково — небольшой город под Изюмом, который по всем прогнозам должны были пытаться взять штурмом в ближайшее время. Действительно пытались. Просто в основном с помощью авиа- и артобстрелов.
— Я уже не впервые слышу, что те, кто хочет попасть на фронт, сами ищут себе места, выбирают бригаду и пытаются туда пробиться. Как это было у тебя?
— Насколько я знаю, это достаточно сильно зависит от предыдущего военного опыта и желания, в том числе от того, в какой военкомат ты перейдешь.
Но моя команда принципиально не хотела мобилизоваться. Мы рассматривали эту идею, присматривались к разным батальонам и полкам. Мы хотели быть там, где на самом деле нужны, где без нас сложно. Быть подвижными, переезжать из одной горячей точки в другую. Для нас это было важно. В итоге приняли решение примкнуть к добробату «Госпитальеры». Это, пожалуй, единственный в Европе, достаточно крупный медицинский добровольческий батальон, который занимается конкретно вопросами эвакуации раненых из горячих точек.
К «Госпитальерам» попасть довольно непросто. Но у нас было преимущество — команда из 20 человек, уже обученные медики и парамедики, со своими машинами. Люди, которые понимали, что делать, и с которыми не нужно особо нянчиться. При том мы были готовы ехать в самые горячие точки.
Мы сразу же сработались с движением. И в абсолютном восторге от нашего комбата — Яны Зинкевич. Она — очень приятный человек с качественной деловой коммуникацией. Все, что происходит у нас, всегда очень слаженно, четко. Всегда есть необходимые техника, медикаменты, снаряжение. Внутри батальона — очень большая поддержка. Я рада, что мы именно здесь, а не где-нибудь еще.
Безусловно, есть и определенные сложности. Несмотря на то, что в зоне боевых действий мы находимся в легальном статусе, никакую зарплату мы не получаем и больше предоставлены сами себе. Но для нас это идеальный вариант. В первую очередь — потому что мы можем в любой момент сорваться куда-то, где мы нужнее.
В целом мы не отвергаем мобилизацию, если найдем батальон, в котором будем приносить больше пользы, чем в добробате. Наш комбат Яна Зинкевич спокойно отпускает в ВСУ. При этом отдает с собой кучу снаряжения, помогает потом медикаментами и так далее. То есть, уходя из «Госпитальеров» в ВСУ, люди не перестают быть госпитальерами. Для движения они все еще видимы и значимы.
— Какая ситуация с медициной на фронте?
— Очень неравномерная и ситуативная. Всегда большие потери, когда наступление, при том, не важно, чье. Или когда вход на позиции. Выходят более ровно.
Проблем по снабжению, по факту, сейчас почти нет, в основном люди ищут уже экзотические вещи — шейные зажимы для ран, портативные УЗИ, мягкие носилки с подогревом, внутрикостные доступы.
Турникеты, бинты гемостатические и прочее уже у всех есть. Хорошие батальоны к тому же неплохо подготовлены по тактической медицине. Недавно мне принесли разведчика с правильно проведенной тампонадой плеча, с поставленным катетером. То есть осталось менять повязки и везти.
В основном людей не довозят, потому что:
1. Несовместимые с жизнью травмы. Или же то, что никак не может быть вылечено в поле. Например, массивное внутреннее кровотечение. Мы пытаемся брать побольше портативных УЗИ для наших врачей, более хитрые растворы. Не всегда помогает.
2. Сложный путь эвакуации. Долгий. Мы покрываем первое плечо — с «нуля» до неглубокого тыла. Дорога может занимать сумасшедшее время. Около 20–30 минут, а после этого еще час везут в какой-то госпиталь в Краматорске.
Тут есть независящие от нас моменты. Например, дорога. Только что мы эвакуировали из леса, который за полем, а поле — за лесом. Думаю, вы представляете, что с дорогой, когда идет дождь. А поля заминированы. Приходится балансировать между скоростью и безопасностью.
Есть зависящие от людей причины. К примеру, коммуникация начальника медслужбы и комбата.
Есть сложные моменты с двойным подчинением. Начмед подчинен как начмеду сектора, так и комбригу. Приказы не всегда совпадают.
Не все берегут медиков. Я видела абсолютно дурацкие приказы. Например, забрать тела двухнедельной давности с поля. Только мое тыканье в закон об организации медвойск помогло комбату успокоиться и поверить, что это должен делать санитар-стрелок, а фельдшеров в поле не пускают, они даже растяжки обходить не умеют.
Между тем и медики часто халтурят. Например, медики батальона, где мы были раньше, отказывались выезжать в зону ближе 15 километров. Это тоже не очень адекватно. Особенно когда 15 километров едешь 25 минут по грязи.
Я очень мало видела добротных начмедов. Которые на самом деле хорошие посредники и организаторы. Почти везде, где я была, функцию на себя перенимали мы. Мы ставили точки эвакуации, проверяли аптечки, проводили такмед.
— Какая ситуация в госпиталях?
— Видела госпитали в Славянске, Бахмуте и три в Краматорске.
Я бы сказала, что ситуация стабильная. Места есть, схема вывоза раненых налажена. Безусловно, иногда не хватает врачей и материалов. Но я не могу сказать, что хоть раз я видела какое-то отчаяние или панику.
Работают. Стабильно. Принимают и раненых, и амбулаторных.
— Обезболивающие? Отношение к раненым?
— Обезболивающие — моя личная боль. На поле до сих пор используют «Налбуфин». Это очень мешает.
— Почему?
— Он не имеет нормальной клинической доказательной базы, там сложная механика, блокирует одни опиатные рецепторы и активирует другие. Обезболивает у половины. То есть почти плацебо. Но вызывает помутнение сознания, тошноту и все такое.
Более того, после него не работают другие опиаты. И им легко схватить передоз. В 2014-м много умирало так. Сейчас о смертях я не слышала, но я видела, как люди «сползают» — начинают плохо себя чувствовать, мутнеет в глазах, теряют мышечный тонус.
— «Налбуфин» продолжают использовать по неграмотности или потому что нет ничего другого?
— Обезбола в целом не очень много. «Кетаролак», «Налбуфин» и «Кетамин». С «Кетамином» сложно, надо рассчитать, чтобы не уложить спать совсем, но мы предпочитаем именно его. Он проводит и обезболивание, и седацию. Это же используют многие европейские армии. Но в Украине сложно найти его в малых ампулах. И это проблема. «Кетаролак» намного слабее, а еще он кроворазжижающий. Не то, чтобы сильно, но обычно его побаиваются. И «Налбуфин». Как-то так.
Во многом это на самом деле «советчина», какие-то странные представления о болевом шоке и просто сильное желание, чтобы раненые не кричали. По факту от болевого шока никто не умирает, и в большинстве случаев я пытаюсь не обезболивать ничем, этим займется анестезиолог.
В НАТО принят такой прикол, как «пилпак». Зиплок с «Моксифлоксацином», «Мелоксикамом» и «Парацетамолом». Два обезбола — быстрый и медленный, и антибиотик.
Только ранило — принял. Потому что эвакуация может быть совершенно не близко.
А раны достаточно быстро распространяют бактериальную инфекцию. Вообще военные раны, как правило, даже не шьют первые дни, от греха подальше. Потому что чуть что — сепсис.
— Есть мнение, что бросать молодых ученых на фронт — это как гвозди микроскопом забивать. Ученые потом будут нужны стране не меньше, чем сейчас — сильная армия.
— Мнение про «забивание гвоздей микроскопами», как по мне, очень спесивое. Лучше бы просто сказали: «Боюсь, не хочу умирать».
Если гвозди не забиты, на стол микроскоп не поставишь. Гвозди не забиты. Медицинские службы пустуют. Норма медпункта батальона — больше 20 человек. Я не видела заполненность больше 10–12. И это в лучшем случае.
В Украине не будет никакой науки и культуры, нечего будет отстраивать, если мы проиграем эту войну. К науке всегда можно вернуться.
Да и мнение о том, что есть благородные занятия, а есть «черная» работа парамедика, совсем не верно, по-моему. Парамедицина требует кучи навыков. Это у нас врач «скорой» — такой себе козел отпущения в медвузе. В Америке же парамедиков учат отдельно от врачей. Если медицину можно сравнить с архитектурой, то парамедицину — с инженерией. Она требует быстрых и иногда действительно креативных решений, нужно держать в голове кучу информации о состоянии больного, одновременно слушать, что происходит за бортом, копаться в рюкзаке и принимать ключевые решения. Как по мне, это посложнее, чем сидеть в кабинете и смотреть в монитор ноутбука. Тут нет права на ошибку. Тут есть моток армированного скотча, свист мин и крик: «Боец, как зовут? Что случилось?». И с этим как-то уж справляйся.
— Не все твои ровесники так же рвутся на передовую. Кто-то пытается помогать в тылу. Кто-то стремится уехать, жить дальше, закончить образование. И питает надежду вернуться потом, чтобы отстраивать страну. Кто-то вряд ли вернется. Что ты об этом думаешь? Не бывает ли у тебя моментов, когда хочется все бросить и просто жить? Зачем тебе это? Тебя ведь никто не гнал?
— Это всегда вопрос ценностей, в целом майндсета и комфорта жизни. Для некоторых намного ценнее их будущее, образование, физическая целостность, тусовки с друзьями. Я понимаю, что для молодых людей территориальная целостность модерного национального государства очень редко бывает чем-то важным. Не обижаюсь и не расстраиваюсь. Смешной и нелепой при этом кажется какая-то космополитическая бравада.
Для меня важны конкретно эти территории. Мне повезло родиться в месте, которое мне идейно очень нравится — от природы до махновщины во всем. Мне нравится степень диджитализации; локальная культура, карнавально красочная и яркая; характер жизни молодежи; возможность очень нежно лоббировать в рамках закона; отсутствие огромного количества мерзкой бюрократии.
В Украине можно просто весело жить. Это не такое защищенное место, как Европа, и особенно Скандинавия. Но для меня защищенность никогда ценностью и не была. Для меня очень важно остаться жить именно здесь. Это стиль жизни, в котором мне комфортно. Общее ощущение чести, правильности — это то, что позволяет мне идти на войну абсолютно спокойно.
Более того, в Украине развито такое интеллектуализированное эстетизированное правое движение. Не то, чтобы я причисляю себя к нему, но в общем оно мне симпатично. И мне очень приятно от того, что Украина сейчас возрождает и реновирует ценности старой Европы, которая их растеряла. Мы можем стать новым моральным мерилом, показательной нацией, новой исторической общностью.
Когда происходят исторические события такого масштаба, то находиться вне их, как по мне, — как минимум очень скучно.
Что касается «бросить и просто жить». Так я и живу. Это уже вопрос настроя и в целом комфорта от жизни. Дело в том, что на фронт-то и не всем надо. Не для всех этот режим жизни, постоянные перемещения и стресс комфортны. Я же на войне живу не намного сложнее, чем жила дома.
Тут своя, определенная гамма эмоций, свои возможности. Мне кажется, что людей, которые готовы в войне к роли комбатанта или военнослужащего отличает то, что для них жить на войне — это во многом тоже просто жить, только немножко по-другому. С большим уровнем риска. Но при этом с большей дозволенностью, в некоторых моментах — с большим весельем.
— Что изменило тебя в ту или иную сторону, заставило задуматься о чем-то? На кого хочешь равняться?
— Мне приятно признаваться в том, что ничего по сути война во мне не поменяла, я не задумалась ни о чем новом. Я имею в виду, концептуально новом.
Кто для меня стал образцом мужества, добродетели и ума, так это наш комбат, Яна Зинкевич. Эта женщина смогла с нуля построить единственный батальон полевой медицины, привлечь в него не одну сотню людей, сделать так, чтобы каждый был одет в лучшую броню, смог пройти лучшие курсы, имел все препараты и расходники, которые ему нужны. У нас огромнейший автопарк, две прекрасные тыловые базы и больше 60 рабочих экипажей, которые прямо сейчас помогают ВСУ на передовой.
При этом Яна остается абсолютно солнечным персонажем. Постоянно слышу: «О, котики приїхали» (название нашего экипажа — «Кетаминовые котики»). Слышу какие-то теплые и смешные истории: «У нас чому на базі в Павлограді стіни рожеві? Бо коли ми їх фарбували, я вагітна була. В Києві на базі вже нормальні будуть».
Помимо того, что Яна — комбат, она еще и депутат ВР. И ведет себя как настоящий депутат.
— Яна, я не хочу на Гуляйполе, пусти на Донбасс.
— Але на Гуляйполе хтось повинен їхати. От знайдеш мені двох нових водіїв, пущу.
Эта женщина точно знает, как максимально качественно использовать человеческий ресурс. Если уж я болтливая, то нужно эту болтливость использовать во благо батальона.
Яна героически устойчива. Каждый день на батальон льются тонны обвинений. Так уж в нашем украинском обществе принято. Яна всегда держит удар. И всегда ставит наши жизни превыше всего. Надеюсь, когда-нибудь я буду таким же прекрасным менеджером. И при этом останусь такой же нежной, смешной и доброй.
— Что за это время врезалось тебе в память? Что, возможно, рассмешило?
— Начну, наверное, с тяжкого, трагичного и тягучего.
Сейчас война задокументирована, как никогда. У каждого третьего военного — ТикТок, у каждого второго — Твиттер. Может показаться, что ВСУ состоит только из молодых, привлекательных, веселых, умных. Золотая молодежь. На самом деле, на войне сложно найти себе компанию, будучи, так сказать, работником интеллектуального труда. Я редко встречаю тут людей, с которыми я могу поговорить свободно и интересно (большинство моих сослуживцев — прекраснейшие люди, просто мой майндсет сильно отличается). Пожалуй, за все время это была только моя команда и еще один парень. Его больше нет с нами...
Люди умирают тут каждый день. В какой-то момент привыкаешь. Все еще сложно, когда сослуживцы плачут. Так, в первый день под Изюмом погибли прекрасные парни грузины, а мне приходилось отчаянно уговаривать их сослуживцев, которых контузило в том же окопе, немного успокоиться и дать доктору поставить капельницу. Но совсем иначе, когда это кто-то близкий.
Наверное, я навсегда запомню момент, когда мне долго описывали, кто погиб, и просили опознать, если узнаю по описанию. А мне хватило первых трех фраз, чтобы понять: то был наш друг. В тот вечер он должен был наконец-то зайти к нам на чай больше, чем на полчаса. Не пришел.
Когда из пикапа просто высыпают тела, а одно из них — твой друг… Я думала, будет гораздо больше эмоций. Что я буду плакать, мне будет страшно. Я немного отошла, чтобы не мешать мальчикам. Знала, они бы не хотели, чтобы я с ними перекладывала именно эти тела. Это все происходило очень долго. Целую вечность...
После того, как все тела сложили в пакеты, ко мне подошел друг и сказал что-то вроде: «Они такие тяжелые. И руки замерзли». В этот момент я перестала себя ругать за то, что ощущаю что-то совершенно простое в страшные моменты. Действительно, наверное, тяжело, действительно, холодно.
Мы постояли, обнявшись, вечером посидели с ребятами из его роты, просто посидели. Через час мы уже смеялись. Все говорили что-то вроде «где бы там ни был Бизон, ему везде будут рады».
Бизон был киборгом из ДАП, добровольцем с 2014 года, политиком. И погиб под Изюмом. Он меньше всего хотел бы, чтобы мы плакали. Мы и не плакали. Но где-то посреди смеха и теплых воспоминаний кто-то сказал: «Все мы тут так закончимся». Сказал без грусти.
Наверное, это самая важная история с войны. Самая близкая. В которой было все человеческое в мире.
Ну и, мне повезло с командой. С моим экипажем. Нас четверо. Я, наш водитель Андрей, парамедик Никита и огневик Апо. Трое из нас связаны с наукой, биологией. Вечером можно вместе почитать какую-то статью, мальчики иногда учат писать код. Что Андрей, что Никита — связаны с биоинформатикой. Мы смотрим одинаковое кино, слушаем одинаковую музыку. Это вообще-то очень важно — иметь возможность орать вместе песни, когда убегаешь от минометного обстрела. Мы даже лекции иногда слушаем по дороге на позиции. Но чаще все же орем «Гражданскую Оборону» или что-то около.
Но тут стоит про Апо. Он — француз. Вернее, наполовину. Мать — из Леона, отец — с Сицилии. Выглядит соответственно. В юности, сразу после школы (незаконченной), он пошел во французский легион и воевал в Мали. Легион потом его утомил и он стал работать водителем «скорой».
Апо — колоритный французский националист. Мне пришлось долго объяснять ему, что показывать «козу» английским парамедикам не стоит. Как минимум потому, что это невежливо, а как максимум — потому что они люди цивильные и точно не знают, что в какие-то дремучие времена французы отрезали английским стрелкам два пальца. И, в общем, всем уже все равно на ссоры французов и англичан.
Апо упорно не учит украинский. Он дается ему сложно. Однажды смогли научить его фразам «шо ти, дядя» и «спінуха болить». Но когда он в десятый раз забыл, что такое спинуха, мы сдались. Поэтому общается он только с Никитой, который знает французский. Это всегда похоже на ссору какой-то страстной семьи — они кричат, чем-то кидаются, но все всегда заканчивается мирно.
Вообще Апо — незаменимый человек. Он умеет быстро менять колеса, неплохо водит, стреляет из РПГ-7 и умеет найти все, что угодно. Правда, не всегда полезное.
Например, однажды он сказал, что мы скучные, и он от нас уезжает. Нашел «газель» и уехал воевать в Харьков. Забрал, к слову, нашего хирурга Ахмеда, который так и остался в 92-й бригаде. Где и как Апо нашел «газель» — только бог знает. Как уговорил Ахмеда ехать с ним — тоже. Потому что Ахмед по-французски не говорит. Но «газель» до Харькова не дотянула. И Апо нашел «опель». На нем и приехал с ящиком консервов и каким-то дроном. «Опель» потом, правда, тоже приказал долго жить.
Апо не слишком ответственный человек, но очень добродушный. Однажды, когда мы были недалеко от Гуляйполя, мы встретили таких же одиноких иностранцев в больнице, где они волонтерили как санитары. Никита решил позвать их в гости, а Апо зачем-то добавил, что будет барбекю. В общем, гости пришли, а мяса нет. Никита в шутку начал подначивать Апо, чтоб он шел на охоту. Не знаю, как, но через пять минут Апо гордо стоял на пороге с тушкой петуха. Иностранцы были в восторге от представления. Но петух не получился. Апо накричал на своего личного переводчика, сказал, что сам знает, как готовить, насадил петуха на палку и запихнул в костер. Тушка эффектно сгорела.
Никита тоже колоритнейший человек. Все говорят, что он красив, как молодой бог. Зеленые раскосые глаза, точеный нос, даже есть арийская шишечка, которую он демонстрирует всем излишне праворадикальным добробатам (Никита — представитель либеральной молодежи, и очень обижен на всяких парамилитарных мальчиков, которые пытались развалить его любимый бар). На этом все божественное заканчивается. Хотя это не официальный позывной, в основном мы называем его Гадость. Самый противный человек в команде, он выполняет очень важную социальную роль — не дает нам расслабиться. И еще веселит всех одним своим видом, когда прогуливается в моих коротких шортиках, броне, каске и разгрузке. С Никитой максимизируется ощущение, что мы не на войне, а на сафари, отдыхаем. Пару раз он даже пытался подстрелить фазана из окна пикапа. Не вышло.
И Андрей, наш водила. Кажется, он может водить, что угодно — хоть танк, хоть космолет. Андрей очень напоминает мне моего отца. Родом из Кривого Рога. Говорит, люди там злые, но с нежностью вспоминает о карьерах. Даже возил нас туда.
Андрей учился на химика, потом что-то такое понял в жизни, уехал на год в село, ни с кем особо не говорил, вернулся самым спокойным в мире человеком, я бы даже сказала благостным.
Из всех нас Андрей — самый идейный и чистый. По утрам он занимается йогой и варит нам чай. Говорит, потом «надо сыграть в шахматы, чтобы ум растрясти». Учит нас с Никитой. Искренне радуется, когда у Никиты получается у него выиграть (у меня — ни разу). Андрей нравится абсолютно всем своей особенно спокойной и ненавязчивой добротой.
Говорит: «Я сам иногда не знаю, как вас терплю». Но терпит. Надеюсь, еще долго будет. Я не уверена, что готова с кем-то другим под обстрелом менять колеса.
Еще я навсегда запомню Барвинково. Место, где я поняла, что вообще такое — война.
Когда мы туда приехали, на небе были такие яркие звезды. Нас заселили в старую библиотеку. Это было в зоне досягаемости арты и стволки. А еще летали «сушки».
Под утро я считала прилеты. 10, 20, 30. Громко, в зоне километра. Я подходила ко всем нашим и укрывала им лица спальниками. Если попадет, то уже ничего не поможет, но если полетят стекла, то хотя бы не посечет лицо. Я делала так много ночей подряд. Но потом перестала просыпаться от взрывов.
— О будущем. Это очень сложный вопрос, но все же. Насколько ты его сейчас планируешь? О чем ты сейчас мечтаешь — о большом и малом?
— Планировать в таких условиях не приходится. Желания мечутся между «после войны как уеду за границу, чтобы всего это не видеть, и наконец-то отдохнуть» и спесивым «теперь это наша страна, я никогда не слезу с этого зеленого пикапа, сейчас получу разрешение на дробовик, буду ездить по степям, заезжать в богом забытые села, отстраивать со своей командой домики, пить самогон с дедушками на пасеках». А иногда — «вот еще немного и мы с подружками опять запустим лекторий, будем показывать всем новое украинское кино и водить экскурсии». Надеюсь, будет где-то ровно посередине.
Самый страшный для меня момент — это возможность позиционной войны. Я хорошо себя ощущаю в активных боевых действиях, а вот посидеть неделю на одном месте — начинает тяготить. Зимой война медленная. Пехота не ходит. Я пока не знаю, как буду себя во всем этом ощущать, и что буду делать. Война затянулась надолго. Она уже идет куда дольше, чем думал почти каждый из нас.