Больше 150 лет в России переживают национальную трагедию - гибель Пушкина, - и это сопровождается желанием проникнуть в тайну личности Дантеса. На нашей, так сказать, стороне - Пушкин с академическим собранием сочинений за плечами, а за вторым участником дуэли - ровным счетом ничего. Конечно, эта дантесова тайна придает необходимый романтический налет всей истории, однако любое слово Дантеса было бы выслушано нами с величайшим вниманием.
И вот произошло то, во что не верилось: письма Жоржа Дантеса нашлись, и не одно-два, а целых 25, вот они, еще нигде по-русски не опубликованные, еще никем толком не прочитанные, еще таящие в себе те сотни будущих работ, которые о них напишут.
Мы предлагаем сегодня сенсационный материал - собственноручные письма дуэлянта-победителя.
К чему лукавить: для многих главным вопросом русской литературы остается все тот же: изменила ли Наталья Николаевна мужу или нет? И, признаться, будь на этот вопрос четкий ответ, гигантская пушкиниана утратила бы для многих главную часть своей привлекательности.
Преддуэльная история обрела в XX веке статус самостоятельной пушкиноведческой дисциплины: есть текстологи, есть комментаторы, есть биографы, а среди биографов - особая каста дуэлеведов. Каста элитарная и одновременно народная. Пушкинисты, проникающие в святая святых. Их имена известны даже тем, кому уже ничего не известно. Павел Щеголев, Анна Ахматова, Стелла Абрамович.
Именно у Стеллы Абрамович в ее исследовании последнего года Пушкина высказана заветная мечта всех читателей: если бы нашлись недостающие документы... если бы нашлись... у величайшей национальной трагедии почти не осталось бы белых пятен.
И вот они только что обнаружены - 23 письма Дантеса Геккерену. Где только их не искали! Куда только ни посылали свои запросы! Все безрезультатно. Но вот к группе дуэлеведов присоединилась итальянская славистка профессор Серена Витале. Воспользовавшись теми возможностями, которых советско-российский исследователь изначально лишен, Серена Витале со своим западным паспортом объездила всю Европу, познакомилась с десятками владельцев частных архивов, опять-таки используя западное преимущество - знание иностранных языков. Это позволило исследовательнице прочитать больше двух тысяч переписок 1830-х годов - частных и дипломатических, - и ее труд был вознагражден: она нашла то, что искала. Дадим слово самой Серене Витале.
«Когда я принималась за книгу, мне казалось, что собрать материалы будет легко: ведь классик, ведь Пушкин, все уже было написано; нужно будет только собрать, организовать, переработать всю огромную литературу по этой теме.
Это была трагическая и роковая ошибка: я думала, что XIX век - счастливый остров, без пробелов и цензуры, только частично разъеденный червями идеологии. Я поняла, что тысячи предрассудков извратили истину, начиная с идеологических - советских и царских.
Россия - единственная страна, которая не прекращает скорбеть по своим поэтам. Я часто думаю: если бы Леопарди, например, убили на дуэли - было бы несколько академических трудов, но в народе настоящей скорби не было бы, уверяю вас как итальянка. Только в России - убийство поэта равно Богоубийству.
Годы я провела за чтением и работой, всякий раз приходя в негодование, обнаруживая, что новое поколение пушкинистов очень часто не знает французского языка, хотя он был вторым (да, пожалуй, и первым) языком пушкинской эпохи. Я, конечно, знала, что все это (например, незнание французского) не по их вине и что это тоже было следствием тупого и варварского режима. Но мне не удавалось победить досаду. Особенно когда русские друзья и коллеги, которых я просила о помощи, говорили:
- Ну зачем писать об этом? Здесь у нас все уже написано, все документы найдены и откопаны.
Я много раз чувствовала, что надо мной издеваются, что ко мне относятся как к «фирменной бабе» - так меня однажды назвали в Ленинграде, - которую от нечего делать обуяла охота сунуть свой нос в наше, недоступное простым смертным, нерусским. И мне пришлось выходить из этой скрученности мессианства и бескультурья, приблизительности и боли, невозможности и лени. Пришлось выходить самой».
Серена Витале тщательно изучила пушкинскую эпоху, объездила половину архивов Европы, прочитала две тысячи частных и дипломатических переписок тех лет и только после этого решила написать барону Клоду де Геккерену, прямому потомку Дантеса.
«Он» - продолжает Серена Витале, - принял меня очень гостеприимно, но к семейному архиву подпускать не хотел.
- Слишком много неточностей и небылиц, - сказал он, - было написано об этой истории. Я сам ею занимался.
Я убедила его в том, что моей целью была только правда, какой бы она ни была. И в один из июньских дней 1989 года барон Клод де Геккерен долго, пристально на меня посмотрел, как бы пытаясь до конца убедиться в моих благих намерениях, и сказал:
- Идемте, я вам кое-что покажу.
Он снял с антресолей старый серый чемодан, из которого весьма беспорядочно вываливались самые разные документы. Среди них были письма, написанные Жоржем Дантесом своему приемному отцу Якобу фон Геккерену, когда тот год путешествовал по Европе (с осени 1835-го до осени 1836-го).
Были там и другие ценнейшие документы. У меня не было времени прочитать все это там - я и так была в слишком гостеприимном доме, и, разумеется, Клод де Геккерен не хотел, чтобы документы покинули стены дома: достаточно одного неосторожного жеста при ксерокопировании - и драгоценные листы могут быть повреждены.
Мне пришлось попросить денег у моего издателя и купить переносную копировальную машину, ужасно тяжелую - я до сих пор вспоминаю с ужасом, - и дрожащими руками снимать копии со старинных листов. Я копировала все подряд, сама не зная, о чем идет речь. Возвращаясь домой, я пыталась упорядочить материал, сделать первые предположения относительно дат, но это мне не удавалось: слишком сильно было волнение.
И особенно я чувствовала на себе огромную ответственность. Я думала о настоящих, серьезных русских ученых, которые работали до меня и у которых не было никогда возможности приехать на Запад. Я думала об Анне Андреевне Ахматовой, которая должна была основываться на двух небольших отрывках из писем Дантеса, опубликованных в 1946 году с ошибками Анри Труайя. Год мне понадобился, чтобы разобрать почерк Дантеса и его родственников, перепечатать и датировать документы.
В архивах Европы мне помогали частные лица, которые даже сегодня свидетельствуют о том, что дворянство - эта старинная каста духа, которой так гордился Пушкин, является также категорией духа и мышления.
Но настоящим и самым ценным результатом явилось другое: расстояние Петербург-Милан в 30-х годах XIX века было меньшим (с точки зрения культуры и интеллекта), чем, например, Петербург-Рязань, открытие, что та Россия была полноценной частью сердца Европы. Вот почему ошибаются, ужасно ошибаются те русские, которые с плохо скрытым шовинизмом утверждают: «Пушкин - наш! Руки прочь от Пушкина!» Пушкин (это доказывает работа в архивах Баварии, Милана и Бергамо, где я работала) был русским, то есть европейским писателем».
Предлагаемые сегодня читателям письма во фрагментах только что появились по-итальянски в книге Серены Витале «Пуговица Пушкина». Название у книги - говорящее: речь идет о недостающем звене, о потерянном фрагменте мозаики, без которого биографическая картина была бы неполной. Но и по-итальянски письма приведены не полностью.
За наиболее ответственной публикацией отсылаем наших читателей к петербургскому журналу «Звезда», к сентябрьскому, девятому номеру, где они появятся с комментариями Вадима Старка. Мы связались с редакцией «Звезды» и получили исключительное право на их обнародование.
Вот первое из предлагаемых писем:
Петербург, 6 марта 1836.
Мой дорогой друг!
Я все медлил с ответом, потому что мне нужно было весьма часто читать и перечитывать твое письмо. Я нашел в нем все, что ты обещал, - мужество для того, чтобы перенести мое положение. Да, истина: в самом человеке всегда достаточно сил, чтобы победить то, что ему действительно хочется победить.
И Бог мне свидетель, что при получении твоего письма я уже принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя. Решение мое было великим, но и письмо было добрым, в нем столько было истин и столь нежная дружба, что я ни минуты не колебался. И с той же минуты я изменил свое поведение с ней. Я избегал встреч с ней столь же старательно, как до этого их искал. Я говорил с нею с таким безразличием, на какое только был способен. Но, полагаю, что не выучи наизусть я того, что ты написал, мне не достало бы мужества. На сей раз, слава Богу, я победил себя, и от той безудержной страсти, о которой рассказывал тебе во всех письмах, пожиравшей меня шесть месяцев, у меня остались лишь преклонение и спокойное обожание существа, заставившее так сильно биться мое сердце(...)
Вот я и просил укрепить меня своими советами, зная заранее, что это будет единственным средством одержать верх над чувством, которому я попустительствовал и которое не могло дать мне счастья.
Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, что до меня она хотела принести свою честь в жертву другому, но видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову. Она достаточно прелестна для этого, но чтобы она их слушала - нет. Она ведь никого не любила более меня, и в последнее время было достаточно случаев, когда она могла все мне отдать, - и что же, мой дорогой друг? Никогда, ничего. Никогда в жизни. Она была намного сильнее меня, она больше двадцати раз просила сжалиться над ней и детьми, пожалеть ее будущность, и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы такой), что желай она, чтобы от нее отказались, она вела бы себя иначе, ибо, как я уже говорил, она была так прекрасна, что можно было бы принять ее за ангела, сошедшего с небес. В мире не могло бы найтись мужчины, который не уступил бы ей в эту минуту, так велико было уважение, которое она внушала, так что она осталась чиста, она может шествовать в свете с высоко поднятой головой. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же. Конечно, есть такие, у которых чаще на устах слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе - ни одной.
Еще одна необычная вещь: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже не произносил при мне ее имени. Едва твое письмо пришло, словно в подтверждение твоим предсказаниям, в тот же вечер еду я на бал при дворе, и великий князь-наследник шутит со мной о ней, отчего я сразу заключил, что в свете также должны были прохаживаться на мой счет. Но о ней, убежден, никто никогда и не подозревал. И я слишком ее люблю, чтобы захотеть скомпрометировать.
И как я уже говорил - все позади, и надеюсь, когда ты приедешь, найдешь меня радикально выздоровевшим.
Не удивительно, что некоторые страницы писем Дантеса помогают комментировать письма Пушкина. В частности, несколько проясняется преддуэльная позиция Геккерена. Вспомним, что Пушкин обвинял Геккерена в том, что тот был скрытым режиссером всей этой истории. Письмо, которое вы сейчас прочтете, меняет картину, меняет по крайней мере применительно к середине октября 1836 года.
Напомним, что 16 октября был вечер у Вяземских, где были Наталья Николаевна и Дантес, но не было Пушкина. А 17 октября - вечер у баварского посланника Лерхенфельда, на котором не было Дантеса, ибо он был на дежурстве, но был Геккерен.
Вот днем 17-го Дантес и пишет следующее письмо своему приемному отцу:
Дорогой друг!
Хотел писать к тебе сегодня утром, но был так занят, что не сумел этого сделать. Вчера я провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, и когда я говорю «наедине», это значит, что был единственным мужчиной почти час у княгини Вяземской. Можешь вообразить мое состояние. Я наконец собрался с мужеством и довольно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем, я хорошо держался до одиннадцати часов, но после силы меня оставили и охватила такая слабость, что я успел только выйти из комнаты и на улице принялся плакать, как круглый дурак, отчего, правда, мне стало легче, ибо я задыхался. После уже, в своей комнате, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я не сомкнул глаз и страдал морально до безумия. Вот я и решил прибегнуть к тебе и умолять тебя сделать обещанное тобою сегодня вечером. Тебе совершенно необходимо поговорить с нею, дабы я знал, как мне быть. Этим вечером она едет к Лерхенфельдам, и, отказавшись от партии, ты найдешь минутку поговорить с нею.
Вот мое мнение: я считаю, что ты должен откровенно к ней обратиться и сказать (так, чтобы не слышала сестра), что тебе необходимо серьезно с ней поговорить. Тогда спроси ее, не была ли она случайно у Вяземских, а когда она ответит тебе, что да, то ты ей скажешь, что так и думал и что она может оказать тебе очень большую услугу. Ты скажешь ей о том, что со мной вчера случилось, словно бы ты был свидетелем всему, - будто мой слуга испугался и пришел будить тебя в два часа ночи, что ты меня много раз спрашивал, и ничего не смог от меня добиться, и что ты убежден, что у меня была ссора с ее мужем, а к ней ты обращаешься, чтобы избежать беды для меня (мужа там не было). Это лишь докажет, что я не рассказывал тебе о вечере, - вещь крайне необходимая, ибо надо, чтобы по отношению к ней я скрывался от тебя. А ты расспрашиваешь ее как отец, интересующийся своим сыном. Тогда было бы неплохо, чтобы ты намекнул в разговоре, будто считаешь, что есть более интимные отношения, чем те, что существуют, поскольку, оправдавшись, ты найдешь случай дать ей понять, что по крайней мере такие отношения должны существовать - судя по ее поведению со мною. В общем, самое трудное - начать. И думаю, что это очень хорошо, ибо, как я уже говорил, ни в коем случае не надо, чтобы она заподозрила,что это заранее подготовлено, и видела в этом демарше вполне естественное чувство беспокойства о моем здоровье и моем будущем. И ты должен настоятельным образом попросить ее хранить это в тайне от всего света и в особенности от меня. Однако было бы неосторожным сразу просить ее, чтобы она меня приняла. Ты мог бы сделать это в следующий раз.
Умоляю тебя еще раз, мой дорогой, приди мне на помощь. Я всецело отдаю себя в твои руки, ибо если это продолжится таким образом, это сведет меня с ума. Ты мог бы также испугать ее и дать ей понять (неск.слов неразборчиво).
Прошу прощения за несвязность этой записки. Но уверяю, что потерял голову, она у меня горит точно в огне, и мне дьявольски плохо. Однако если тебе недостаточно сведений, будь милостив - зайди в казармы, прежде чем идти к Лерхенфельдам. Ты найдешь у меня Бетанкура.
Обнимаю тебя,
Жорж де Геккерен.
Серена Витале считает, что отличие ее труда от трудов предшественников в том, что она не дает никакой своей трактовки событиям. Вместо этого она дает говорить документам. В архиве Геккерена обнаружено 25 писем Дантеса. Два из них были пушкинистам уже пятьдесят лет известны по публикации в книге французского писателя Анри Труайя. Но эта публикация не была научно корректной. Теперь к этим двум добавляются еще 23 - совершенно неизвестные. Они написаны на протяжении года - с осени 1835-го до осени 36-го.
Может быть, эта пачка писем не последняя и нас ждут в этой области сюрпризы?
Нет, отвечает их комментатор Вадим Старк, «других писем быть не может: это был единственный период, когда Дантес и Геккерен не виделись друг с другом около года».
Да, в России сложился один-единственный взгляд на дуэльную историю Пушкина - лермонтовский взгляд, поворачивающий события под социальным, политическим углом зрения, взгляд, придающий пушкинской истории лермонтовскую судьбу. В известной степени это происходило от отсутствия голоса самого виновника события - Дантеса. Его роль была всеми зрителями и читателями определена как однозначно черная и, самое главное, слепая.
Не мог ценить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал.
Новонайденные документы позволяют несколько изменить взгляд. Нет, ни письма, ни их публикатор и комментатор Дантеса не оправдывают и даже не обеляют. Просто сам материал, ныне впервые вводимый в читательский оборот, привносит какую-то человеческую краску во все эти трагические обстоятельства. И потому способствует превращению романтического события в правдивое. Только вот легче от дополнительных подробностей почему-то не становится.
Прага