О лесь Гончар был суров
и честен. От него вея-
ло холодом углубленной сосредоточенности. Постоянная задумчивость отстраняла, и подступиться к нему было непросто. Даже боязно: всех держал на расстоянии.
Скупой на эмоции, казался нелюдимым. Редко бывал в хорошем расположении духа. Веселым же и беззаботным - никогда! Казалось: что-то постоянно мучает его, тревожит и не позволяет радоваться даже большому и заслуженному успеху. Внешне не радовался он и желанной Ленинской премии, удостоенный ее в 1964-м сорокашестилетним - самым молодым из всех лауреатов! Но и ее принимал из рук Николая Тихонова в сессионном зале Верховного Совета перед делегатами съезда писателей как бы нехотя. Угрюмый и мрачный, неизвестно почему?!
А лично для меня Гончар - постоянная радость. Нечасто выпадает она каждому из нас. Поэтому радость, всегда редкая, не забывается до самой смерти и греет нам душу, как мамина улыбка, дороже которой нет ничего на белом свете!
Первая радость - «Альпы», «Голубой Дунай», «Злата Прага». Этими романами Олесь Гончар одарил весь мир, а не только Украину и украинцев. Хоть в первую очередь, конечно же, нас! Возвратясь с войны, мы увидали себя, своих живых и мертвых товарищей, погибших друзей и командиров на страницах его удивительно свежих и поэтичных романов такими, какими были на самом деле, а не в газетах, воспоминаниях да сбивчивых разговорах, в которых что-то забывается, а что-то выдумывается, приукрашивается, даже привирается. Человек слаб - перед правдой пасует, теряется, робеет, хоть и победил такого могучего, умелого и жуткого врага. Олесь Гончар, еще совсем молодой автор первого романа, открыл нам самих себя. В этом - его величайшая заслуга перед живыми и павшими победителями вермахта, гитлеризма с его колоссальной силой и человеконенавистнической идеологией.
Там, на страницах светлых и жизнеутверждающих романов Олеся Гончара, мы предстали перед читателем и перед собственными глазами такими отважными, духовно чистыми освободителями Европы от фашизма! И сами себе не поверили, что были именно такими, хоть и узнавали себя в его героях: мы ведь никогда не видели себя со стороны! И не могли видеть. А он увидел. И написал нас как бы с натуры. И в его романах и рассказах мы никогда не постареем, даже если умрем все до одного не только от ранений и их последствий, но и от неотвратимой старости. Такова непреодолимая сила настоящей прозы, остающейся навсегда вечной, даже и после смерти автора, после смены социально-экономической формации, как это произошло у нас после гибели и распада СССР.
Вторая личная и реальная радость от Гончара - письмо из «Вітчизни»: возвращаюсь с завода, несправедливо выматеренный мастером Харитоновым в конце смены, униженный и несчастный, будто выброшенный на улицу щенок. В подвале на Мещанской, 11, в Николаеве, где мы нелегально приютились с позволения кроткого близорукого еврея-управдома без ордера, меня ожидал двухлетний сынишка, один-одинешенек, ибо жена побежала на вторую смену. Увидев меня, мальчик обрадованно подхватился в железной кроватке, вскочил и протянул мне навстречу синий конверт с отпечатком красного флажка в левом верхнем углу. На этом красном флажке красовалось желанное «Вітчизна», белое-белое на красном фоне, как вишневый цвет или первый снег, который мы так ожидаем в детстве.
- На, на, на! - нетерпеливо протягивает мне конверт мой мальчик, подпрыгивая от радости, что кончилось его одиночество.
Синий конверт с заветным словом «Вітчизна» был для меня в тот момент важнее сына: я ожидал со дня на день ответ из журнала уже месяца три. Потому нетерпеливо выхватил из детских рук долгожданный конверт, который жена оставила Вите нераспечатанным, чтобы наш сын передал его из своих рук. Торопливо разрывая конверт, я переусердствовал - разорвал его пополам по диагонали, и письмо выпало. Белой птицей по плавной дуге улетело оно под окно, и, нагибаясь за ним, я издали увидал и прочел первую фразу: «Ваше оповідання схвалене до друку...» И дальше: «Але, оскільки ми не мали ні вашої адреси, ні автобіографії, то трохи затрималися з його опублікуванням. Просимо надіслати автобіографію, повідомити, де працюєте, яка у вас освіта, куди висилати гонорар тощо.
Редактор журналу Олесь Гончар».
Письмо напечатано на машинке, а подпись поразила калиграфичностью: каждая буква как бы выписана отдельно и очень старательно.
Таким же четким, выразительным и совершенным оказался и сам Гончар, когда я увидел его впервые и узнал ближе. Не зря графологи определяют по почерку, почти безошибочно, характер человека. Но главное: это было письмо и подпись самого Гончара!
Ко мне прилетела первая настоящая литературная радость! А первая радость, как и первая любовь, не забывается. И это было первое признание не от кого-нибудь, а от самого любимого из современных писателей.
Рассказ назывался «Весна». И был напечатан в шестом номере журнала «Вітчизна» за 1949 год. И мне шел тогда двадцать шестой год - хороший возраст для прозаика. А в двенадцатом номере в том же году появился и другой мой рассказ - «Дикое поле», который редакционные работники, очевидно, боясь архаики или, и того хуже, казачества, назвали «Ланковий» - хоть стой, хоть падай! Хоть ложись и умирай. Но я не умер. Наоборот, гордился и тешился тем, что в один год напечатано два рассказа в «Вітчизні» - самом главном, ведущем журнале Союза писателей Украины. Там, где печатались «Альпи», «Голубий Дунай» и «Злата Прага».
Но Гончар, поработав в «Вітчизні» несколько месяцев, оставил журнал. Видимо, ради «Таврии», над которой начал работать. И уже следующий мой рассказ «Марево» печатался в журнале «Дніпро». Туда передал его Юрий Збанацкий - ответственный секретарь Союза писателей.
В дорогую и родную мою «Вітчизну» я возвратился в 1955 году с первой моей повестью «На Веселому Роздолі», написанной во время лечения в госпитале инвалидов Отечественной войны. Я решил послать ее не в журнал, не моему другу Павлу Загребельному, который возглавлял в «Вітчизні» отдел прозы и уже опубликовал несколько моих рассказов, а Гончару домой: он оставался самым большим литературным авторитетом для меня и любимейшим писателем. А мне казалось, что я, наконец, написал настоящую самобытную вещь.
К тому времени я видел Гончара всего один раз, да и то издалека: впервые зашел в Союз писателей Украины, возвращаясь из санатория «Мраморный дворец» в Моршине, где тоже впервые лечил раненную в Берлине ногу. Как раз шло какое-то собрание. Там мне и показали Гончара.
Он сидел сзади, в самом уголке, слева от двери, сосредоточенный, задумчивый, будто сердитый. Однако очень красивый. Немало повидал я на своем веку красивых мужчин и женщин, но такой совершенной красоты еще не доводилось встретить.
Слава, как и Вечность, всегда далеки от нас, смертных, и мало кому, очень немногим, удается увидеть их или хоть почувствовать, как они проходят мимо. Впервые в жизни я увидел, как они реют и вьются над живым человеком. И человек этот был Олесь Гончар. Был и теперь уже нет его.
Выслав Гончару рукопись, я вскоре снова ехал в Моршин по путевке госпиталя инвалидов Отечественной войны, и мне предстояла пересадка с николаевского на львовский поезд. Мало было времени, чтобы навестить Гончара, да и вряд ли и решился бы без приглашения на такой шаг. Но позвонить успевал. Вокзальный телефон-автомат легко и просто, без никаких проблем соединил, и грудной, приветливый голос ошарашил:
- О, Саша! - воскликнула Валентина Даниловна. - Как хорошо, что вы позвонили. Мы недавно прочли с Олесем вашу повесть. Вслух. Она нам понравилась. Такая лиричная, поэтичная.
Прибыв в Моршин, я вскоре получил письмо от Загребельного.
Ни публикация в «Вітчизні», ни выход повести отдельным изданием уже не принесли такой радости, как телефонный разговор с Валей и письмо Павла: публикации были прогнозируемые, а те, первые радости, - неожиданные. Именно неожиданностью они так поразили меня, что до сих пор отзываются в сердце, как вспомню те далекие и милые времена...
Третья радость выпала мне от Гончара в тяжелейший 1971-й; его насильственно освободили от руководства Союзом писателей, а меня, за выступление в его защиту на организационном пленуме, оклеветали в «Правде Украины» по указанию идеологического отдела ЦК и не без помощи моих «друзей».
Все редакции газет и журналов тот час же вернули мои рукописи, радио и телевидение прекратили все мои передачи, издательства расторгли договора, а киностудия, где я проработал почти десять лет, намеревалась подавать на меня в суд. Все отвернулись от меня: никому ничего нельзя доказать! «Раз орган ЦК опубликовал, значит - все...»
Один только журнал «Украина» отважился прорвать блокаду, создавшуюся вокруг меня и моих произведений после той зловещей, клеветнической публикации 15 июля 1971 года, напечатав на развороте, с прекрасными иллюстрациями Багаутдинова, мой рассказ «Цвітуть осінні тихі небеса...»
Олесь Гончар, уединившись на даче в Конче-Озерной, прочел рассказ и, видимо, он взволновал его. Потому что целый день Олесь Терентьевич звонил, разыскивая меня. Сердился, допытывался, где я так долго пропадаю.
Звонка его я дождался все-таки - уже в полночь. Он не сказал ни единого слова о впечатлении от рассказа, не прибег к анализу, а только, тщательно подбирая слова, будто размышлял вслух:
- Никогда не вмешиваюсь в чужие творческие планы и замыслы, воздерживаюсь давать советы. Но то, что прочел сегодня в «Україні», убедило меня еще раз: степь и ее люди - главная ваша тема. Многие писали о степи. Вспомним Чехова, Шолохова. Из наших - Гоголя, Яновского (свои «Таврию», «Перекоп», «Тронку» и цикл рассказов «Юг» упустил). А вы пишете степь по-своему. Это - очень важно. Вот я и думаю: а не взяться ли вам за какое-то более широкое полотно об этом крае, о людях, среди которых родились и выросли? Чувствуется: это для вас самое родное, самое близкое. Ваши земляки не простят вам, если не напишете о них. Кому же и писать, как не вам, свидетелю тех событий. Мы все в долгу перед нашими отцами и матерями, братьями и сестрами, дядьками и тетками. Как я и говорил вам, если помните: вам писать продолжение «Белых туч» всю жизнь. Сегодня я почувствовал, что не ошибся. Вспомните...
Прочитав первый мой роман «Белые тучи», Гончар пригласил меня домой. Был конец зимы, чудесный солнечный день, а мы с утра до вечера просидели в его кабинете. Перелистывая страницы со своими пометками простым карандашом, Олесь взвешивал каждую фразу, выверял на слух каждое предложение, и был в этом неутомим и немилосерден. Особенно пристально и требовательно относился к эпитетам: у меня их было много, почти к каждому подлежащему. Так я невольно проник в святая святых - его творческую лабораторию, убедился в высочайшей требовательности к слову, получил урок на всю жизнь.
Закончив стилистический разбор рукописи и перевернув последнюю страницу, Гончар посмотрел на часы и, воздержавшись от какой-либо оценки, суждения или замечания, пристально и долго глядел мне в глаза, словно прикидывая или взвешивая что-то. Глаза его карие, с ореховым блеском, вблизи казались светлее и чище, белки отливали холодноватой синевой - прекрасные глаза умницы и гения! Но взгляд был тяжел, выверяющ, затененный сомнением или нерешительностью. Взгляд этот запомнился именно несвойственной Гончару неопределенностью, даже каким-то смущением, которого он сам стыдился. И довольно определенно досадовал на себя за неопределенность. Он притих, утратив свою привычную твердость, и как-будто устал или в чем-то разочаровался. Я впервые видел его таким неуверенным, сомневающимся и как бы растерянным: что-то хотел сказать недодуманное до конца? Кто его знает...
Он неожиданно резко - мне показалось: даже сердито - сорвался с кресла, быстро заходил по кабинету. Потом остановился перед ярко освещенной солнцем картиной Васильковского «Казаки в степи» и стоял долго, молчаливо приглашая присоединиться к нему.
- Поедемте, Сашко Александровичу, на Аскольдову могилу.
- У вас же поезд на Москву?!
- Москва никуда не денется. До поезда еще битых три часа. Не загуляемся же мы, как детлахи, до вечера, - он легко и быстро оделся.
Машина стояла у подъезда.
... На Аскольдовой могиле - никого, и снег, выпавший ночью, лежал нетронутый, словно в чистом поле. Только синеватые левитановские тени по впадинам ультрамариново крыли белую порошу, которая в предвечернем закате начинала еще и розоветь. Небо высокое, синее-синее! Это оно и солнце в предвечернем блеске бросали на снег такие удивительно-пастельные, почти феерические оттенки, которым позавидовал бы даже Куинджи.
- Постоим здесь молча, - сказал Гончар, отослав машину.
Медленно стянул бобровую шапку и еще медленнее склонил голову. Я поступил так же.
Несколько минут мы простояли в молчании.
У нас за спиной слышался приглушенный шум Великого Города. Впереди белел заснеженный Днепр подо льдом, густо усеянный рыбаками. Они чернели на снегу грачиными стаями или табунами, хоть грачи, однако, еще не прилетели. А здесь было солнечно, тихо и одиноко.
- Это наш пантеон, Сашко Александрович, - тихо сказал Гончар, как-то просветленно и долго посмотрев мне в глаза, словно доверял великую тайну. - В январе 1918 года, то есть в год моего рождения, бывший жандармский полковник Муравьев, командуя Красной Армией, повторно идущей на Киев, убил под Крутами 300 юношей - защитников Украинской Народной Республики. Юные патриоты полегли, как спартанцы под Фермопилами, все до одного. Помните, у Шевченко: «Нас тут триста, як скло, товариства лягло» - о нашей битве под Берестечком. Фатальное число! Под Крутами оно явилось истории и человечеству в третий раз. - Гончар надел и надвинул на брови шапку, пряча волнение, а может, и слезы. - Это здесь они лежат. Здесь. Сюда их перевезли потом, позже, когда Муравьев ушел. Цвет нашей нации: студенты, гимназисты-старшеклассники. Я не удивляюсь Грушевскому и Винниченко - интеллигенты, абсолютно цивильные люди. Мягкие и беспомощные. Но Петлюра?! Вождь, военный специалист до мозга костей! Почему он не сумел создать истинно народное войско?
Только теперь, через тридцать пять лет, я узнал, что вот так же, как Гончар привел меня сюда в феврале 1964 года, его самого два года назад, в марте 1962-го, впервые привел сюда после вручения им Шевченковских премий №1 и №2 Павло Григорьевич Тычина. В минуту высокой душевной взволнованности и полного доверия к Гончару.
Тычина сам был на тех далеких и скорбных похоронах. Еще тогда написал об этом в стихотворении, посвященном героям Крут. А став лауреатом Шевченковской премии, рассказал об этом Олесю Терентьевичу.
Гончар тоже поверил мне до конца и привез на Аскольдову могилу, будто вводя в «Страну Правды», как сам он выразился где-то и как его самого вводил в нее Павло Григорьевич в час полного доверия и душевной взволнованности и растроганности в связи с получением премии Великого Кобзаря, означавшей для него, Тычины, неимоверно много.
А я в тот день впервые узнал про Круты от самого Олеся Гончара.
- Хоть наше присутствие подаст знак этим юным и чистым душам, что их помнят, не забывают, - сказал Гончар, оглянувшись на ротонду, возле которой терялись наши следы, попадая в тень раскидистых кленов и верб.
Солнце клонилось к закату, но еще светились киевские горы, и весь Днепр, усеянный рыбаками, лежал внизу, все еще освещенный и так же белый, как прежде. И неизмеримая даль его вверх и вниз по течению реяла величаво, спокойно и печально, будто берегла тоже какую-то неразгаданную тайну и навевала грусть за чем-то далеким и невозвратимым...
- Самая большая и непоправимая ошибка Центральной Рады и Директории заключается в том, что они не сумели создать многомиллионную народную армию. Даже не смогли привлечь на свою сторону ни Махно, ни Григорьева, у которых были настоящие, опытные войска, прошедшие фронты первой мировой. Интеллигенты не в состоянии решать такие глобальные военные дела. Воистинно, историю в белых перчатках еще никому не удавалось ни сделать, ни изменить, - Гончар все еще мысленно оставался там, под ротондой, возле могил юных героев Крут, павших из-за беспомощности и нерешительности политического и военного руководства НРУ... Он вдруг остановился, еще раз пристально взглянул на меня, такой же задумчивый и суровый. - Пойдемте туда, - устало взмахнул рукой в сторону Днепра. - Там, на развилке, нас ожидает водитель. Ясное дело, с машиной.
Мы сели в машину и поехали, оставив влюбленных и рыбаков на тех самых местах, где они были и где мы их застали, ибо от нас тут ничего не зависело. Еще меньше зависели от нас и от всего мира те, что лежат под ротондой: их уже ничего не касалось - сделали свое да и лежат. Как под Фермопилами. Как под Берестечком. Метут ли над ними снега, моют ли их могилы дожди, светит ли над ними солнце, как ныне, - им уже все равно. Им все безразлично. Пусть живые поклоняются им или забывают за ежедневными хлопотами. А они уж давно стали вечностью и историей, какая б она ни была, кем бы и как бы ни трактовалась. Мертвым, как известно, не больно. Мертвые сраму не имут. Особенно павшие на поле битвы. Под Аустерлицем ли, под Ватерлоо, под Москвою, Киевом или Сталинградом. На Курской дуге или под Корсунь-Шевченковским. Под Будапештом или Берлином. Под Фермопилами, Берестечком или Крутами - всем лежать горько и славно. И тут ничего не поделаешь. Лишь бы память людская не тускнела.
Я не провожал Гончара на поезд - не заведено было. Все брала на себя Валентина Даниловна. Элегантная и утонченная, модно и красиво одетая, от природы интеллигентная, она успешно решала все хозяйственные проблемы дома и на даче, освобождая мужа-гения от житейских забот, обеспечивая все возможности для творческой и общественной деятельности, поле которой казалось безграничным.
Успевала и активно помогать ему: говорят, перепечатывала все его романы, повести и рассказы в процессе бесчисленных переписываний и правок. Была первым читателем и советчиком с университета, где они познакомились и влюбились друг в друга. Она всю жизнь обеспечивала мужу полную свободу творчества, но, естественно, не могла выйти на общественно-политические параметры этой свободы - тут уже свою волю диктовала система, которой он противостоял, как только мог. И не только «Собором».
Именно в самые мрачные времена остракизма, маланчуковщины и разброда, насаждаемого «директивными» и карательными органами в сплоченный Гончаром за двенадцатилетие его председательствования организм Союза писателей Украины, взывал Олесь Терентьевич к братанью, призывал беречь объективность и правдиво отражать историю нашего народа.
Еще больше ратовал Гончар за сохранение и развитие родного языка:
«А какое же оно, это слово, у нас? Как выполняет литература свою патриотическую функцию хранителя и усовершенствователя родного языка - ежедневно действующего литературного языка многомиллионной нации? Какое лексическое и стилистическое разноцветие несут читателям украинские рассказчики, повестяры и романисты, поэты и переводчики, драматурги, сатирики и юмористы? Всегда ли слово в произведении блистает во всей красе своей пластики, ясности, свежести, художественного полноцветия? Не многовато ли у нас языкового шлака, словесной половы, серого канцелярита, сбитого из литературных штампов и общих мест? Ибо, говоря правду, вряд ли обрадует кого из нас, что часть, какая бы ни была, но все же, известно, часть наших читателей утрачивает контакт с родным языком» - это говорилось именно тогда, когда Союз писателей разоружали творчески, выбивая стул из-под его председателя, будто перед виселицей.
А он в это время думал о будущем и слал свои тревоги аж сюда, в наши дни. Разве не актуальны эти тревожные раздумья и предостережения даже сейчас, в суверенной и независимой Украине? Все это сказано будто сегодня, о теперешнем положении вещей, которое угрожает безопасности Украины, самой ее государственности. И некому сказать об этом сегодня так ясно и выразительно, как сказано было (Господи!) двадцать восемь лет назад! А еще говорят, что нет незаменимых людей. В административном, социальном, правительственном функционировании ротация и взаимозаменяемость не только возможны, но подчас и желательны. В литературе же, в искусстве именно неповторимость, самобытность и являются определяющими чертами таланта, личности. А такие люди, как Гончар, рождаются не каждое столетие, и замены ему нет и не предвидится, сколько б ни тешили себя тщеславцы, зарясь на его славу, на его величие Художника и Гражданина.
Четвертый год нет с нами Олеся Гончара. И сейчас, оглядываясь назад, горько сознавать, как обворовывали его творчество и отнимали годы жизни безосновательной травлей «Собора» всякие маланчуки и шамоты, партийные бонзы, обливая его грязью с трибун пленумов и съездов КПУ. Еще горше вспоминать, как накинулись на него вчерашние лизоблюды и подхалимы, заискивавшие перед ним еще вчера! Особенно рьяно нападали на него «братчики-диаспорщики» после провозглашения суверенитета Украины за то, что он пользовался большим авторитетом не только в Украине, но и во всем Советском Союзе, во всех братских литературах. Упрекали за то, что избирался в высшие партийные и государственные органы. Не сброд же туда избирали, но самых выдающихся - талантливых, честных и трудолюбивых. Пора это осознать и признать, панове! А вы его упрекаете за привилегии, будто бедствуют на Западе и во всем мире уважаемые писатели, лауреаты Нобелевской премии. Нет, вы его упрекаете и за то, что не был расстрелян, не погиб на лесоповале в ГУЛАГе. Но когда вы, ясновельможные, прислуживали оккупантам, он со своим студбатом защищал Украину, был ранен и хлебнул горя в фашистском плену на Холодной горе в Харькове, погибал под открытым небом в осеннюю слякоть и зимнюю стужу; говорят, подавал знак бывшему своему профессору, прося помощи и спасения, но то ли не был услышан, то ли шаткое реноме фаворита не позволило подать руку помощи: фашисты, знаете, мужчины серьезные, скорые на расправу.
Полстолетия Олесь Гончар пребывал в эпицентре духовной жизни Украины. Именно поэтому его выдающаяся личность всегда была и нынче находится в эпицентре не только нашей культуры, но и политики. И мы не позволим нелюдям топтаться по его светлой памяти, по его неоценимому творческому наследию, как бы ни пытались его принизить ни доморощенные завистники, ни заокеанские да мюнхенские заплечных дел мастера, поднаторевшие в охаивании отечественной духовности, науки, культуры и литературы только потому, что сами выпали в осадок - драпанули вслед за фашистскими сюзеренами и покровителями на Запад, а теперь, надрываясь, кричат со всех амвонов и трибун, что за семьдесят лет Советской власти в Украине была «духовна пустеля»! Не было, видите ли, ни науки, ни литературы, ни культуры. Как будто отец и сын Патоны, Сергей Павлович Королев, Довженко и Савченко, Тычина, Рыльский, Головко, Сосюра, Малышко, Яновский, Гончар, братья Майбороды и Тютюнники, Гмыря и Гришко, Загребельный и Борис Олийнык, Стельмах и Мысык, Василь Симоненко и Лина Костенко, Александр Билецкий и Иван Дзюба родились и работали не здесь, а тоже в диаспоре. Или их и вовсе не было?
Если мы не безбатченки, не беспамятные манкурты, то негоже нам погрязать в самоедстве и клевете! Да еще на собственные святыни.
Ибо пожиратели своих Гениев, хулители и убийцы своих Пророков будут прокляты и обречены на рабство.