Глобализация является порождением современной культурной индустрии. Совмещая воедино «культуру» и «индустрию» в контексте только зарождавшегося общества потребления, Адорно и Хоркхаймер в знаменитой книге «Диалектика Просвещения» (1947) имели в виду нечто неестественное, аномальное, даже скандальное. Сегодня же этот термин воспринимается как нечто вполне понятное и, возможно, как наиболее полное объединяет в себе проблемы современности — экономика, технологии, дискурсы и представления тесно переплелись в нем причудливыми узорами, новизна которых и пугает, и искушает, однако дает надежду, что мода — это не просто виртуальная сцена.
Экономика как мода
Примечательной особенностью современного глобализированного мира является невозможность провести четкую границу между экономическими процессами, с одной стороны, и политическими, общественными и культурными — с другой. И действительно, никогда еще в истории человечества экономические факторы не определяли в такой степени жизнь общества, его политические перипетии, а также культурную индустрию в целом, тем более индивидуальные судьбы. И наоборот, политика и культура сегодня становятся своеобразной «экономикой», где мода — эта квинтэссенция брака между культурой и экономикой, низким и высоким, материальным и духовным, прошлым и будущим — диктует миру виртуальные и технические инновации, изменения в идеологии и истории народов, классов, сообществ. Отметим, что сегодня экономика часто функционирует в зависимости от определенной моды. Во-первых, вспомните, как массмедиа захлебнулись ливнем публикаций на тему «постиндустриального общества», «экономики знания» и «деиндустриализации». От этого риторического помпирования вес «традиционного» промышленного сектора отнюдь не снизился и не исчез. Он до сих пор определяет уровень экономического роста большинства стран мира. Во-вторых, мода пришла на «новую экономику», воплощением которой стали интернет-услуги. Принципом здесь является распространение, а не производство (прерогатива якобы «старой» экономики), виртуальные спекуляции, а не рабочая сила (так называемый промышленный пролетариат, который следовало бы упечь куда подальше, чтобы не оскорблял эстетические чувства партизан компьютерного бизнеса). Отсюда третья мода, которую сегодня восхваляют как универсальную панацею от всех бед, — так называемая делокализация, или outsourcing, — проще говоря, перенесение предприятий из одних стран (как правило, богатых) в другие, где труд в несколько раз дешевле и часто отсутствуют организованное и независимое профсоюзное движение, социальной и экологической защитой пренебрегают, а сам процесс не такой прозрачный для налогов, как в любом другом месте. Конечно, это приносит прибыль прежде всего владельцам компаний, позволяет оставаться конкурентоспособными, расширяет их бизнес в мировом масштабе.
Новояз неолиберализма
Новые экономические моды (которые уже не просто уходят со сцены, как устаревшая коллекция pret-a-porter, а круто меняют мир и представление о нем), а также присущие им империалистические посягательства тянут за собой и то, что социолог Пьер Бурдье назвал символическим империализмом. Он нашел свое выражение в новом планетарном языке, на котором дружно заговорили все без исключения — и правые, и левые, и ученые, и журналисты: «глобализация» и «гибкость»; «менеджмент» и «занятость»; underclass и exclusion; «новая экономика» и «нулевая толерантность»; «коммунотаризм», «мультикультурализм» и их «постмодерные» родственники — «этничность», «меньшинство», «идентичность», «фрагментация» и т.д. По мнению социолога, распространение этого глобального lingua franca, «в котором отсутствуют понятия «капитализм», «класс», «эксплуатация», «господство», «неравенство», которые безапелляционно отвергаются как якобы уже устаревшие или нагловатые», в действительности «универсализирует отдельные проявления исторического неповторимого опыта, заставляя его не «узнавать» свою уникальность, а представать в универсальном свете». Конечно, можно заподозрить француза в том, что тот завистливо подмигивает в сторону культурной экспансии Соединенных Штатов, но речь идет не только о них (хотя можно сравнивать, учитывая контекст, шум от актуальных дискуссий в американских кампусах с резонансом столетней давности вокруг шпенглеровской идеи «упадка Запада», обусловленной конфликтной ситуацией в среде немецких интеллектуалов эпохи Первой мировой войны). Конечно, такую популярность глобализационному новоязу во всем мире обеспечивают современные интеллектуальные think tanks, исследовательские экспертные центры и международные фонды, исповедующие философию неолиберализма, «под прикрытием модернизации мечтающие переделать мир, сведя на нет общественные и экономические наработки последних сотен лет социальных боев, представляя их сегодня как архаику и торможение для рождающегося нового порядка» (Бурдье). Поскольку речь идет о властных стратегиях, даже об интеллектуальной гегемонии, по старой доброй традиции неолиберальная идеология изображает реальность по логике бинарных оппозиций: противопоставление рынок/государство ставит на одну сторону «свободу, открытость, гибкость, демократичность» и т.д., а на другую (демонизированную) сторону — «принуждение, закрытость, закостенелость, тоталитарность» и т. п. На психологическом уровне начинает доминировать ощущение экономического и геополитического фатализма, что придает транснациональному размещению сил едва ли не естественную необходимость.
Источники современной глобализации
На победной волне этой риторики, очень напоминающей знакомые мотивы исторического прогресса (тема «конца истории» только освящает безальтернативность этого проекта), пальму первенства в интерпретации современного мира получил термин «глобализация». С одной стороны, этот термин — избыточный и спекулятивный, ведь глобализационные процессы в мире не прекращались с тех пор, как в истории начались цивилизационные процессы (переселение народов, античная ойкумена, Римская империя, новые географические открытия, констелляция государств-наций и тому подобное). А с другой — усиление этой риторики произошло благодаря определенному историческому — во многом уникальному — контексту, который сложился в последние два десятилетия.
Во-первых, как уже попутно отмечалось, это появление транснациональных корпораций, деятельность которых разворачивается независимо от национальных границ и которые хозяйничают в любой части мира. Эти компании «делокализируют» свои предприятия зачастую в относительно бедные страны Юга, накапливая свои капиталы и импортируя сырье в относительно зажиточных странах Севера.
В то же время следует выделить две оси глобализации: Север—Север, на которой наблюдается высокая мобильность людей, но разрыв в жизненном уровне более или менее сносный; и ось Север—Юг, для которой характерна миграция дешевой рабочей силы, но увеличивается разрыв в уровне жизни. (Не будет преувеличением, если мы применим модель этих двух осей глобализации отдельно к странам Севера и к странам Юга, где созданы оптимальные условия для сосуществования двух миров, в которых экономическая и культурная жизнь богатых и бедных могут не пересекаться и существовать параллельно. Но надолго ли? Не становится ли реальная глобализация привилегией для богатых и угрозой исчезновения социальных гарантий для бедных?)
Во-вторых, дискурс глобализации распространился после падения Берлинской стены и развала Советского Союза, хотя эти события были обусловлены рядом продолжительных и часто отдаленных в истории конфликтов и процессов, которые затронули далеко не одно государство, не одну идеологию и политико-экономическую структуру. Советский Союз на протяжении целого века был причастен к общему разделу мира, представлял неотделимую часть этого процесса, пусть даже предлагая идею не «гомогенной», а скорее «антагонистической» глобализации на уровне блоков и идеологий. Исчезновение советского блока выглядит как конец противостояния между двумя сверхдержавами, которые в контексте холодной войны символично представляли две антагонистические социальные системы, что позволяет говорить о «победе» одной над другой (а значит, о необходимости неограниченного, но не обязательно одинакового распространения и насаждения). К тому же коммунизм — прежде всего как антикапиталистическое международное движение и критическая мысль — вместе с падением государственного советского «коммунизма» освободился от тесных и догматических рамок сталинистской ортодоксии, которой его профессионально клеймили противники на протяжении десятилетий, и сегодня обретает новую политическую идентичность в своей аутентичной — интернациональной — форме в контексте глобализированной классовой борьбы. Показательно, что самоназвание современных движений сопротивления товарной глобализации — альтерглобализм (что означает «другой мир возможен»), тогда как массмедиа часто называют их «антиглобализмом» (что серьезно ограничивает понимание и искажает вплоть до противоположности).
В-третьих, на первый план выходит — и в дальнейшем будет доминировать — экосистемный (сказать бы, экотехнологический) фактор. Здесь воедино переплетаются технические и биосферные процессы — как никогда взаимообусловленные и взаимозависимые. Идея «глобализации» подпитывается существованием электронной коммуникации в масштабах всей планеты, тогда как естественное существование планеты, экосистемные изменения и риски становятся все более ощутимыми и достигают критического порога невозвращения; мир природы становится невольным заложником технологических инноваций и экспериментов, с одной стороны, и сверхэксплуатации природных ресурсов — с другой (объединение «экономического роста и экологического развития» часто является экономической привилегией развитых стран Севера и недосягаемой роскошью или тяжелым бременем для развивающихся стран).
В этом пункте большую роль играет массовое распространение технологий виртуальных коммуникаций. Вероятно, акме (вершина) современной глобализации — это ее виртуальная репрезентация или «спектакль», который, по определению Ги Дебора, является «капиталом на той стадии накопления, когда он становится образом». Ежедневно нас бомбардируют тысячи образов со всего мира; и в самом деле, современная визуальная культура является наиболее приемлемой для мгновенной передачи и «склейки» множественных сообщений и описаний; становится проще не «рассказать», а «показать» глобальную культуру, сконструировать ее с помощью кино-, видео- и фотообразов. Можно критиковать подобные репрезентационные технологии за искусственность и произвольность, рассчитанность и созерцательность, но хитрость современных технологий заключается в том, что они по-новому очаровывают мир (вспомните Макса Вебера). Глобализация в этом смысле уже становится не просто глобализацией Ready-Made (фрагмент реальности, представленный в художественной форме, как фотографии экзотических уголков мира National Geographic), это уже глобализация Disney-Land (художественная форма, которая наваливается на человека как тотальная реальность, где неожиданные индивидуальные фантазмы являются неотъемлемой частью культурной индустрии).
Воображаемые и реальные сообщества
Как ни парадоксально, но глобализацию подвергают критике именно за «неподвижность». Товары и образы в большом количестве интенсивно циркулируют во всем мире, между тем люди в большинстве своем «путешествуют» по миру, не отрывая ягодицы от кресла: смотрят телевизор или серфингируют по Интернету. Если посчастливится, на несколько недель можно вырваться куда-то в отпуск, но это будет индивидуальное паломничество, напрочь выбивающееся из обычной схемы представлений и репрезентаций, если только наш маршрут не нормализован накатанными «радостями» туристической индустрии, где реальность глобализации воссоздают «типичные характеры в типичных ситуациях». Реальность глобализации ощутил скорее XIX век, когда население, состоящее из иммигрантов, составляло в мире около 10% (данные 1913 года). Сегодня эта цифра в три раза меньше.
Но более серьезным препятствием для глобального живого общения людей являются границы. Кое-где они прозрачные, но преимущественно и повсеместно — это антидемократический институт внутри современных демократий, где господствует полицейская логика контроля, дискриминации и исключения. В условиях глобализации больше не существует внешних границ — все границы и разграничения интегрированы в единую систему. То есть исключение граждан или целых народов из того или иного сообщества (в частности европейского) — хотя исторически они присутствуют в политико-экономическом пространстве и во многом послужили развитию «гражданского общества» — является произвольным и насильническим актом. Уже угрожающе навис призрак европейского апартеида: как внутри ЕС всегда существует (+1) непризнанная «нация нелегалов», так и вне его рабочие-иммигранты клеймятся как second class citizens — не столько из-за своего этнического происхождения и культурных особенностей, сколько из-за специфического «классового расизма» местного населения и органов власти.
Отсюда и необходимость борьбы за глобальное гражданство и демократизацию границ. Ведь Европа является формой универсального сообщества. Иначе европейский апартеид — на фоне охранительных политик «борьбы с терроризмом» — превратится в гегемонию Европы-крепости, которая в лучшем случае будет сдвигать свои границы восточнее, провоцируя новые конфликты и расколы. На идеологическом уровне этому способствует искусственная теория столкновения цивилизаций, которая воссоздает старые модели времен холодной войны, противостояния блоков по принципу «стенка на стенку», игнорируя сложность и многогранность явлений. Маленькая иллюстрация: когда книгу «Столкновение цивилизаций» Хантингтона перевели на арабский, она настолько понравилась «бизнесменам от терроризма» из Талибана, что они скупали тираж целыми фурами. Пропаганда ищет свои Инь и Ян.
Но если глобализация — это преимущественно виртуальный проект, он неминуемо влияет и на культурные проекции, и, в частности, по-новому трактует национальные идентичности. Известное определение Бенедикта Андерсона, согласно которому нация — «это воображаемое политическое сообщество», объясняет это так: «Оно воображаемое потому, что представители даже самой небольшой нации никогда не будут знать большинства своих соотечественников, не будут встречать и даже не будут ничего о них слышать, и все же в воображении каждого будет жить образ их сопричастности». Сегодня массовые коммуникации позволяют представить новое глобальное сообщество, а значит, по-новому возродить идею космополитизма, которая во времена Возрождения и Просвещения захватывала воображение только небольшого количества просвещенной публики. Пусть даже со знаком минус, но эта фантазия вошла в жизни миллионов простых людей.
Но оставим иллюзии: «Пролетарии всех стран никогда не объединятся. У них нет для этого реальных интересов. Потому национализм никуда не исчезнет. Он может превратиться из светлой идеи элит в их кошмар. Он будет объединяться с любыми идеологиями, которые поощряют замкнутость и оправдывают исключение. Ксенофобский национализм, поддерживаемый Ле Пеном, Йоргом Хайдером, Пимом Фортейном, приверженцами политики переселения в Израиле, а также сторонниками «Белой Австралии» или «Белой Калифорнии», станет более популярным. Однако национализмом движут вовсе не иррациональные силы, как многие считают. Это рациональный национализм, которым движет собственный интерес масс, направленный на то, чтобы защищать себя от глобальной мечты, в которой нет места для них» (Юли Тамир).
Как бы там ни было, но такие будто бы далекие и чужие проблемы, как, например, еще свежая в памяти смертная казнь Саддама Хусейна, неоколониальные войны и катаклизмы современности, волнуют не только тех, кто причастен к ним непосредственно. В какой-то момент они могут буквально сойти с экрана к нам в реальность. Но получат ли эти разрозненные переживания какое-нибудь связное политическое оформление? Ответ может дать дальнейшее развитие глобальной публичной сферы.