Определить жанр искусства Семыкиной довольно сложно. Людмила Николаевна колеблется, когда ей приходится выбирать между художником по костюмам, дизайнером и модельером. Чтобы не запутаться, называет себя просто: художник. В свое время, до того как «шестидесятые» застыли в торосах брежневской мертвенности, Семыкина занималась живописью в представительном цехе монументалистов. Ее коллегами были Алла Горская, Виктор Зарецкий, Опанас Заливаха... Со временем, когда разогнали Клуб творческой молодежи, а самых активных «прописали» в тюрьмах и лагерях, Семыкина стала безработной. Исключение из Союза художников означало крест на живописи. Художница взялась за наряды, которые в свою очередь подсказали ключ к философии.
— Не буду касаться психологического аспекта: с какой целью человека на восемьдесят лет одели в робу. Пусть этим занимаются историки и психологи... Почему господствовал образ военного, чиновника, крестьянки и очень редко актрисы? Не говоря уж о каких-то оригинальных образцах стиля. Все было постным, сухим, нейтральным... Если на фоне советской серости возникал нестандартный ход, то расценивали его как что-то из подполья, что-то «не наше». Видимо, существовала каста высокопоставленных жен, но мы их никогда не видели и не знали, каким образом они представляли образ женщины той эпохи. Как-то они распылились в бархатных кулуарах... Немного успокаивали душу театральные одежды. Художник в театре мог реализоваться. Но это было связано с профессией. Человек, который бы решился одеться театрализованно, настораживал. Слишком индивидуален, чтобы быть «нашим». Тоска по эстетике делала свое дело, выламывала изнутри, пока я не почувствовала всю серьезность и глубину искусства одежды. До того были наивные, расшитые красным лапсердачки в гуцульском стиле. Они не прижились, не выдержали испытания временем. Но это мое первое признание в любви к этнографии. Потом была работа над костюмами в историческом фильме «Захар Беркут». Григорий Якутович, наверное, увидел, что за десять лет я обработала и переосмыслила традиционный костюм.
— Путь интуиции, нащупывания?..
— Наверное. Хотя у меня были условные путеводители. Это — музей Гончара с его колоссальным образцом народной традиции и путешествия по Украине. Как раз тогда, в шестидесятые, открыла для себя Львов и ту Украину, которая сохранила свой костюм и не чуралась его. Это такое колоссальное мастерство, которому не научит ни одна академия искусств. Архитектура пространства, зеленый фон, кратеры, ландшафты — все это переосмысливалось руками мастериц и кодировалось в орнаменте. Это какая-то академия судьбы. Мне трудно было прийти в себя от впечатлений. Немедленно поставила цель — как можно скорее снять с себя серый хлам...
— Неужели так просто: меняешь одежду — и ты уже другой?
— Добавьте суровую установку человека, который фактически — «табула раса», у него есть мужество осознать это и начать с нуля. Такая позиция воспитывает скромность, дает возможность учиться у природы. Прошу прощения, если банально звучит...
— В вашей творческой жизни Львов и Киев сыграли не последнюю роль. Тем не менее, вы с Одесщины, то есть человек юга...
— Не буду тратить время на подробную биографию. Довольно долго я даже не знала, что родилась в генетически украинской семье. Разговаривали мы исключительно по-русски...
— А может, предки ваши когда-то назывались Семиконями? Ведь может такое быть?
— Могу только догадываться, потому что реальных документов нет. Но то, что мать в девичестве была Бандурко и у нее боевой украинский характер, все-таки правда. Пережила войну, голод, холод... Восемнадцатый год... Из Усатова подводами санитарного обоза возила сечевых стрельцов. Так зарабатывала на хлеб. Столько насмотрелась несчастий, что не боялась смерти. Стихийный психолог... У нее был свой идеал, по которому измеряла людей. Полагалась только на собственные руки и ум. Решения принимала самостоятельно. Так случилось, что мужской поддержки ей не суждено было ощутить. Несчастный ребенок из многодетной семьи. Из пятнадцати детей пятеро еле выжили. Дед рыбачил, бабка стирала у господ, порой приходилось на несколько дней, а то и на неделю оставлять малышей одних. Кто умер в раннем детстве, кого посекли белогвардейцы... Чтобы выжить, мать не отказывалась ни от какой работы. Убирала, стирала. Все тяжелое, непосильное. При этом, была очень хрупкого, даже филигранного телосложения. А еще обожала танцы, посещала танцкласс. Когда тащила на себе эти кучи белья, то я, подросток, еще ничего не понимая в женской красоте, не могла не любоваться. Очень красивая была. Но должна была развиваться как воин, иначе погибла бы. Бескомпромиссная, категоричная, уже старушкой перечитала всего Бальзака. И только повторяла. «Вот девчонки, читали бы в детстве Бальзака, так не дурили бы вас парни». Меня тоже обвиняют в категоричности. И я долгое время считала это недостатком. Потом поняла, что это способ защиты.
— Шестидесятничество, друзья, недруги... Многие во всем этом склонны усматривать музейную пыль, только и всего...
— Уже столько говорено... Для меня это был прежде всего большой творческий толчок. Протест и самоутверждение. Теперь, оглядываясь назад, не хочу окрашивать эту стихию в некий схематический пафос, подбирая такие штампы, как «украинизация» или «они заботились об Украине»... Там тогда больше была развита творческая сторона, эмоциональность и чувственность. О недругах не буду... Весьма признательна Алле Горской, когда она мне сказала: «Так, кончай с этим монументальным, тебе нечего там делать, на лесах будут другие. Тебе нужно наряды творить». Вот так и началось. Поскольку мы играли в тайную независимую Украину, я и подумала: а почему бы в самом деле мне там не реализоваться. Никому не нужна, выброшена за пределы государства... Мою палитру растоптали, а краски разнесли по коридорам...
— Что-то я не успеваю за вашей образностью... «За пределы государства»? Я правильно поняла?
— Государством был Союз художников, а называлось это отлучением, которое было равноценно смерти, небытию... Они все-таки сделали свое дело. К живописи я больше не возвращалась.
— Тем не менее Шевченковская премия нашла вас. И именно за наряды...
— Шевченковскую премию я получила за коллекцию «Высокий замок». Эта выставка была итогом нескольких десятилетий творчества. Запомнилась фраза Ивана Свитлычного: «Тебя ждет не только XIX столетие. Тебя ждет Киевская Русь». Оказалось — он был прав. Тема Киевской Руси стала основной. Если говорить о философии моих нарядов, то никак не обойти понятие государственности. Лишенная прав в чужом государстве, где-то подсознательно я стремилась к настоящей жесткой национальной идеологии с четким статусом и канонами. Это не карцер и не тюрьма для личности. В моем воображении существует ассоциативная стена Киевской Руси. Город как начальная форма государства. Кремль, крепость... Уже за ними Подол, ремесленники, плебс и смерды, с их тлеющей склонностью к разрушению. Замки и их стены по 7—12 метров толщиной охраняли статус государства от низкой культуры черни. Такова схематичная идеология нарядов «Высокого замка». Ведь что такое одежда в моем исполнении? Малая подвижная архитектурная форма плюс человек, которому запрещено быть банальным манекеном...
— У ваших нарядов ограниченная палитра. Серый, черный, золотой...
— Серый — доминирующий. Навеян армянским камнем, архитектоникой руин. Впрочем, мне и выбирать не приходилось. Мы были слишком бедны, чтобы позволить себе роскошь перебирать материалом. Я остановилась на солдатской шинели. Сукно, воспроизведенное под цвет земли, — древний этнографический материал. Выбрала его интуитивно, особо не задумываясь над философией фактуры. Серый позволяет делать колоссальную паузу для основного акцента. На его фоне деталь становится изысканной. Он начинает властвовать. Это такая музыка, такая гармония... Интеллектуальный, княжеский цвет. В свое время ездила на Урал, в царство камня. Побывала в Свердловске. Какие контрасты! Подбитые физиономии пьяных мужиков. Как пельмени... И музей Ферсмана. Четыре этажа камня... Я не помнила себя от восторга. Среди этих роскошных галерей поняла, что значит «заболеть» камнем...
Свою долю в мое формирование внесла Армения. Церкви, монолиты, орнаменты. Армяне — настоящие мастера камня. Они так быстро и филигранно тешут... У нас две недели «мордуют» доску почета, а армянин за это время творит монумент. Такая чистота формы... Многие армянские города сооружены из серого туфа — камня вулканической породы. Есть еще розовый и желтый. Но именно серый туф — роскошь. Не знаю, пожалуй, все это я впитывала подсознательно. Ведь серым фоном я тогда еще не мыслила и даже сукно еще не держала в руках...
— А черный, золотой?
— Черный — цвет нейтральный, беззвучный. Именно поэтому он таинственный. Пусть кто-нибудь скажет, что земля без тайн. У человека, понимающего эти вещи, кровь меняет свою формулу, наполняется оптимизмом. Вместе с тем — это сила, драматизм и одиночество. Ни одна цветовая гамма не обходится без черного. А золото — это символ солнца, скифско-сарматская душа. Недаром в древнем языке «славянин» означает «тот, кто происходит от солнца». Разве могла я отказаться от такого цвета?
— Знаете, какое-то странное ощущение возникает... С одной стороны — восторг. А с другой — угнетенность. И замки не уберегли, и с аристократией как-то не сложилось...
— Прежде всего, это — искусство. Надо спокойно это осознать. Наряды мои предназначены для нашей интеллигенции, которую нужно утешить сегодня, засвидетельствовать ей свое уважение, защитить от индустрии низости. Наряды — это способ защиты, отмежевание от раздетого мира... Но ваша правда, мир изменился. Разоблачился, цинично обнажив потроха. А ведь тело — это роскошь. Когда-то его представляли в качестве произведения искусства, как тайну. Возникали образы каких-то шейхов — экзотические фрукты, серебро, вино... Сегодня его беспардонно и цинично раздели. Такая эклектика разгуливает по Крещатику, между пивных ларьков, бутылок, бомжей... А это «вечное» шоу — Поплавский... На его концертах женщина танцует с единственным «полицейским треугольничком» и, словно подстреленная птица, театрально зависает на куцых лапках героя нашего времени...
— Поплавского?
— А кого же еще? Таким профанаторам сейчас — зеленая улица. Но мне стыдно и страшно за тех людей, которые раболепствуют перед его сумасшедшим домом. Придет время, когда им скажут: «Откройте ваши сундуки, что вы там наработали?» А там — ничего. Хлам и тлен.