Меланья Александровна до пенсии, как и старшие братья ее, сельская учительница, - читает. Мать, Оксана Авдеевна, внимательно слушает, в знак согласия кивает головой, а то и комментирует вслух, словно продолжая свой бесконечный разговор с сыном.
«Если вы живы, то сообщите мне о себе. Я жив и здоров, был на фронте до августа 1942 года, был тяжело ранен и теперь уволен из армии. Мой адрес: Удмуртская AССP, станция Уна, средняя школа, директору Сухомлинскому Василию Александровичу.»
«Живі ми, живі. Все поспіхом покинули. Евакуювалися. Потрапили у містo Наманган Узбецької РСР. Отак ми між узбеками і жили. Вони хороші люди, прямо хтозна які!
...Сини мої, сини. Як забрали їх на війну - Василика i Сергія - ні листів, ні звістки».
«Добрый день, дорогая мама!
Когда я получил известие о том, что Вы живы, что жив мой брат Ваня, сестра Миля - я заплакал от радости и счастья... Бедные, сколько Вам пришлось пережить за это время! Скитания на чужбине, всякие лишения и страдания - это все Вы перенесли. Бедный отец, он умер,.. и его могила в чужих камнях! Мое сердце сжимается от боли, я не могу сейчас спокойно писать... Я пережил тоже очень много страшных и тяжелых месяцев, но Ваши страдания мне кажутся беспредельными. Мама, Вы все же должны благодарить судьбу, что Вам удалось избежать немецкого рабства, удалось выехать...»
Мать - вся седая, всем своим высохшим телом подавшись вперед, слушает. Дочь, случается, замолкает на мгновение, чтобы перевести дыхание, и мать продолжает вслух, словно читает эти навеки впечатанные в память строки...
«...В августе 1941 года я был уже на фронте, под г.Смоленском. Многие мои товарищи пали за Родину, но меня долго не трогали пули. Уже осенью 1941 г. я был ранен недалеко от г.Можайска. Ранен был во время боя в окопах. Осколки гранаты (небольшие) попали в лицо и правый глаз, все лицо залилось кровью... Но это были нетяжелые ранения, в госпитале в Москве я пролежал всего две недели и после этого опять ушел на фронт... Попал на Калининский. Наши войска наступали...
Возле г.Ржева шли очень жестокие бои, и там я был тяжело ранен. Пули попали в левую руку (разрывные) и в левое плечо. Я совсем потерял сознание и чуть не замерз, так как были очень сильные морозы. В течение нескольких дней я почти не приходил в сознание и очнулся уже на койке в полевом госпитале...»
«Буде, - кажу, - живою. День i ніч, день i ніч терла йому руку. Тільки відійду - кличе: «Мамочко, ідіть, тріть, бо не можу!» Натирала, натирала... І він почав нею действувать.»
«Улыбнитесь, мама»
Сад в Омельниках. На фотографии рядом с матерью в белой рубашке сын. Такой, каким его теперь знают миллионы людей.
«Як буду фотографувати - то ви усміхайтеся»...
Дети фотографировали: «Вас не станет, а мы вас будем видеть».
«Когда уже двенадцать лет, как он умер, а я живу... За всех у него сердце болело. А у самого здоровье никудышное. Мучили раны».
Мать вспоминает, как наносила песок, полила печь водой, уложила сына. Три недели лежал у нее в Омельниках. И книга рядом.
В Васильевке (полвека спустя)
Мы в Васильевке. Живописное село недалеко от Павлыша - с большим прудом, яром-балкою, с дедовскими хатами, старой школой. Довоенные парты - такие редко где теперь увидишь.
- Василик сам учился в Васильевке и детей учил. А я приду и слушаю под дверьми, как он с детьми. У Василя голос был тихий, а дети его слушались. Очень любил детей и учил хорошо, - вспоминает Оксана Авдеевна.
Тут, в Васильевке, прошли самые счастливые годы матери. Тут, в простой крестьянской хате под соломенной стрехой, одной сентябрьской ночью раздался первый крик человека («Весь у чепчику був, сорочка прямо на ньому. На голові чепчик, а тут - сорочка»), к тихому проникновенному голосу которого потом прислушаются миллионы.
Узнав о приезде бабы Оксаны, сбежались соседи. Полвека не виделись, а помнят. Мать маленькими глотками пьет чистую, прозрачную воду из «своего» колодца, вспоминает:
- Жили мы с мужем славно, жили дружно. Любили друг друга. Уважали. И дети это видели. Детей надо правдой учить. Всегда честно работали. И дети так: что скажу, то и делают. И воды нанесут, и дров нарубают. Я на огороде, и они на огороде. Я молотить, и они молотят. Каждому находилась работа. Хлопцы коней водили в ночное, в Долгий лес. Разжигали костер. Я, бывало, им еду носила...
А держать ребенка надо крепко. Жалеть так, чтобы он не знал, что его жалеют. «Можна», «не можна», «треба». Эти слова были в нашей семье в большом почете.
...Дети, работа, хлеб. В рассказах матери эти слова повторяются чаще других.
В колхозе была и кухаркой, и дояркой, и свинаркой, и хлеб пекла. Три года пекла хлеб. Два раза в день. («Кум приїжджав: «За вашим, кумо, хлібом б'ються на степу»).
Слушаю мать и словно вижу ее, молодую, у того далекого костра. Всматривается в лицо сына, прислушивается. Пройдут годы, и он в одной из своих статей вспомнит тот лес, тревожный шелест тополей перед грозой, куст калины с красными гроздьями, горящими на желтеющем лугу, крону могучего дуба с багряной листвой, древний скифский курган в дрожащем мареве летнего дня. «И все это на фоне дорогого материнского лица, склонившегося надо мной; тревожные, задумчивые глаза матери сопровождают все мои воспоминания о том, что окружало меня в годы детства... Мать не только носит ребенка под сердцем, дает ему жизнь, недосыпает ночей, чтобы дитя было здоровым, жизнерадостным, счастливым. Мать - это самый важный животворный корень, который дает человеку силу, мудрость, нравственное богатство... Мать не только рожает, но и рождает. Если бы она только рожала, она не была бы творцом рода человеческого...
Беречь мать - значит заботиться о чистоте источника, из которого ты пил с первого своего дыхания и будешь пить до последнего мгновения своей жизни: ты живешь человеком и смотришь в глаза других людей, как человек, лишь постольку, поскольку ты навсегда остаешься сыном своей матери».
* * *
Идут съемки. Мы уже знаем название нашего кинофильма. «Мати». «Мать». Так, и только так.
Дело нелегкое и для молодого. Попробуйте при свете лампы-пятисотки хотя бы полчаса высидеть перед камерой. Мы же трудимся, случается, по три-четыре, а то и все пять-шесть часов. Камера для матери словно и не существует. Еще и нас подбадривает, когда что не так. Наконец - перерыв, пауза. Выключены лампы, переставляется аппаратура. Мать с интересом, я бы сказал, уважительно - ведь работа! - наблюдает за хлопотами съемочной группы.
- То що воно буде, кіно? Нащо я вам така стара, негодяща? - смеется - снимали б, когда мне было восемнадцать. - И уже серьезно: «Спасибо вам, сыночки!»
Она произносит это слово так, будто мы и впрямь ее сыны. Такие же ответные чувства - мне не раз об этом говорили режиссер Э.Дмитриев, наши операторы Д.Зоценко, Н.Гончаренко - чувства сыновьей благодарности возникали и у нас. Все эти дни, пока шли съемки, перед нами неотступно, вслед за матерью, вставали образы наших матерей.
Даже внешне - все чаще ловлю себя на этом - похожи? Оксана Сухомлинская и Христина Бурик - в годы войны, оккупации моя названная мать-спасительница (ее имя я видел прошлым летом в Иерусалиме, на стене Почета в Яд Вашеме, среди других славных имен Праведников мира)...
После съемки сразу - не мог иначе - поехал к своим родителям». Мама, Мина Борисовна, тяжко болела. Почти не вставала. Оксана Авдеевна - я привез фотографии - ей очень понравилась. На второй день встречает меня на ногах и с табуреткой. Лет пять, почти до самой смерти так, выставляя табуретку вперед, передвигалась по комнате: «Как старая Сухомлинская».
«Останеться моє життя»
- Mіля, він же світлий був, а тепер наче потемнів.
Мы не без тревоги ждали этой минуты - встречи с сыном. Цветы у постамента. Алые, как жар, как капли крови, гвоздики. И синие, цвета неба васильки - он так любил их.
Бронзовое лицо повернуто к солнцу. Проплывают облака. И оно то темнеет, то светлеет. Мать у памятника сидит молча, думает о своем, а с экрана звучит до боли знакомый, выразительный голос:
- Спасибі вам, люди добрі, что помните моего сыночка Василика-соколика. Я любила всех, а только этого - жальчее было... Часто снится...
«Похоронила в войну мужа, похоронила сыновей своих, а сама осталась. А умирать не страшно. Останется моя жизнь детям, внукам, правнукам. И пусть живут».
* * *
Все чаще, когда совсем невмоготу и ком отчаяния подступает к горлу, припадаю к исцеляющей, живой воде материнской криницы. И возвращается надежда.
Поднимемся, поборемся. Преодолеем. Разве можно сломить народ, у которого были, есть, будут такие матери.