Слободан Милошевич был одним из моих главных «литературных героев» на протяжении многих лет. Благодаря еще детскому увлечению Югославией я начал наблюдать за этим человеком еще тогда, когда до распада страны, войн, изгнаний и бомбардировок оставались годы. Слобо не понравился мне с первого взгляда на его портреты, выставленные в витринах белградской улицы Теразие и в монастырском книжном магазине косовского монастыря Грачаница рядом с изображениями православных святых. Он не нравился мне тогда, когда выступал с демагогической речью на Косовском поле — «все сербы должны жить в одном государстве», и тогда, когда я спал под его портретом в гостеприимной сербской семье в Приштине. Он не нравился мне тогда, когда вооруженные им хорватские сербы выгоняли из Вуковара хорватов и когда преданные им хорватские сербы тянулись из Вуковара после его очередной договоренности с Франьо Туджманом. Он не нравился мне, когда лгал, изгонял, когда уничтожал чужие народы и подставил под бомбы свой. Не нравился мне, когда организовывал глобальные трагедии и когда его политический покровитель, пенсионер Иван Стамболич, не вернулся домой после утренней пробежки. Он не нравился мне потому, что разрушил цивилизацию, которую я любил. Не говорю страну — страна, наверное, была обречена. Говорю — цивилизацию взаимного уважения, с таким трудом отмытую от крови после Второй мировой войны. Вот когда я гостил у своих приятелей в Загребском университете — один был хорват, второй серб, третий мусульманин-босниец, — что тогда я должен был сказать этим ребятам: что они должны ненавидеть друг друга, потому что одной подлой белградской семье захотелось как можно больше власти, денег и крови?
Не нравился мне потому, что я наверняка знал: сербы — не такие, как он. И мне всегда было больно думать, что этот прекрасный, талантливый, теплый народ ассоциируют с гением деструкции, занятым разрушением всего вокруг себя. В конце концов он и собственную жизнь сделал частью разрушительного политического маневра. Хотел лечиться в России — врачам государства, гостеприимно открывшего дверь перед его родственниками, доверял, врачей в Голландии подозревал. И исчез за несколько недель до приговора.
С военными преступниками так бывает. Им почему-то нужно уйти нетронутыми. Генрих Гиммлер проглотил ампулу еще до Нюрнберга. Герман Геринг воспользовался ядом уже после приговора. А Слободан Милошевич оказался посредине — и в процессе принял участие, и приговора не дождался. И вопрос даже не в том, как он ушел из жизни. А в том, что беспокоиться о своей чести и рейхсфюреру СС, и рейхспрезиденту Пруссии, и президенту Югославии нужно было тогда, когда миллионы людей еще не стали пылью на дорогах войны, не потеряли близких, не наполнились ненавистью к окружающему миру. А переживать в камере, стремясь как можно лучше представить себе собственную политическую роль, — лишнее.
Наверное, как журналист, я должен радоваться, что Слободан Милошевич существовал. Он создавал сюжеты. Благодаря ему о Югославии узнал весь мир. Многие мои коллеги выучили сербский, чтобы работать в Белграде и слушать его демагогию без переводчиков. Но, вероятно, для жителей Югославии, ставших его солдатами или жертвами его солдат, изгнанниками или временными хозяевами чужих домов, просто забытыми тенями, которые могли бы жить и радоваться в своей благословенной стране, — для них было бы лучше, чтобы никто о них не знал. И их языка из любопытства к зверствам не учил. Поскольку одно дело, когда язык учат, чтобы читать Иво Андрича или Милорада Павлина, и совсем другое — чтобы понять, что снова натворил Милошевич.
В день его смерти сербы отмечали годовщину убийства Зорана Джинджича — человека, посвятившего жизнь ликвидации системы, созданной Милошевичем и ставшего последней жертвой этой системы. Современную Сербию не назовешь благополучной страной. Но о ней вспоминают все реже именно потому, что она выздоравливает. Что Милошевича уже нет. И реставрация прошлого невозможна, даже если этого пожелает вся политическая элита этой страны. Начало теплеть. И снежный король с льдиной вместо сердца не смог этого выдержать...