Уже само упоминание о вхождении в Европу может вызвать обычный протест: дескать, Украина испокон веков была частью Европы, в отличие от других. Сейчас она вернулась, и осталось только кое-что оформить. Не буду подвергать сомнению принадлежность Украины к европейской культурной целостности и вообще говорить о духовной Европе как о феномене мировой истории. Тем более что в европейской прессе не спорят о том, что означает быть французом или немцем, зато часто — и не очень успешно — ищут ответ на вопрос, что означает быть европейцем. Но Шенгенская виза является Шенгенской визой. Мы, украинцы, сможем ездить по Европе, учиться там или искать работу, как португальцы или, например, венгры, когда в наших паспортах будет эта хорошенькая зеленая виза, а она появится лишь при определенных условиях. Вот эти условия и отражают соответствующие принципы и ценности, называемые в мире либеральными или демократическими.
Необязательно, конечно, входить торжественно, через парадный подъезд. Всегда существуют и разные боковые входы. Можно зайти и с оффшорного, извините за каламбур. Но если речь идет о массовых задачах, нужно выполнить все формальности.
Споры о фундаментальных западных ценностях или принципах ведутся в наших масс-медиа, в том числе и на страницах «Зеркала недели», хотя и довольно вяло. Легче всего было бы подытожить дискуссии, сказав, что принципы сами по себе замечательны, но у нас (а откровенно говоря, и у них) они пока воплощаются недостаточно. Идея о том, что есть отдельные недостатки, мы их знаем и с ними боремся, до боли знакома. И хочется все-таки понять, действительно ли западное общество построено на каких-то принципах, или живут себе просто люди, не думая о целях и идеалах, устраиваясь как можно комфортнее, а к нам предъявляют требования, в зависимости от соответствующей конъюнктуры. И вообще нам, совкам, всегда хочется решать мировые проблемы. А основания думать приблизительно так имеются. Они в том, что статус упомянутых принципов построения общества на Западе остается весьма спорным.
На фронтоне Европейского дома не найдете ни одного лозунга, но на французских монетах, как и прежде, красуется старый девиз Великой революции — «свобода, равенство, братство». По поводу каждого из этих понятий-девизов в европейском обществе нет единодушия. Когда в революционном Париже Декларация прав человека и гражданина формулировала основы либеральных принципов жизнеобустройства будущего свободного общества — в Англии Эдмунд Бэрк обосновывал альтернативную идеологию консерватизма, которая и сегодня остается не менее авторитетной для определенных политических сил.
Более или менее общепризнано, что западное общество держится на трех китах: политической демократии, рыночной экономике и национальном государстве (по-английски nation-state, «нация-государство»). Немало авторов писали о крахе идеи нации-государства, о равенстве ведутся ученые диспуты, а о братстве никто вообще не хочет вспоминать. Главная проблема, Однако, состоит даже не в выборе соответствующих формулировок. В западном обществе нет единодушия в понимании того, можно ли вообще «строить» общество на определенных идеалах, принципах или началах.
Декларация прав человека и гражданина 1789 года провозгласила основные права, являющиеся основой либерального порядка: права на личную свободу, собственность, безопасность и право сопротивления насилию. Никто в Европе и Америке их не отрицает. Но с начала истории Нового времени существуют глубокие расхождения между консервативным и либеральным толкованием основных общественных ценностей. Мы зачастую не обращаем на это внимание, отождествляя «Запад» то с право-консервативным, то с лево-центристским его крылом.
Политический консерватизм является оппозицией радикальным способам мышления и действия. Консерватизм не терпит не столько изменений, сколько общих принципов; его стратегия — исходить из конкретных целей в конкретных ситуациях. Указанные политические задачи современного государства консерватизм стремится решать в контексте конкретности, ограничивая деятельность непосредственно данным. Что же касается либерально-прогрессистской деятельности, ориентированной на далеко идущие цели, то она опирается не на конкретную реальность, а на возможности, и «убегает от конкретности не потому, что хотела бы заменить ее иной конкретностью, а потому, что стремится к созданию другой системной исходной точки для дальнейшего развития», как писал выдающийся политический философ Карл Маннгайм. Соответственно, реформы общества можно мыслить по-либеральному, исходя из принципов будущего строя, и по-консервативному, внося отдельные поправки в непосредственно данное так, чтобы не разрушать целого. «Консервативный реформизм» основывается на замене одних единичных факторов (личностей или законов) другими, тогда как либеральный реформизм стремится изменить систему как целое, исходя из определенных принципиальных начал. Если прогрессивная (либеральная) мысль видит действительность в категориях возможности и нормы, то консервативная — в категориях истории.
Самый существенный для европейского сознания вопрос заключается в том, любые ли идеи и цели формулируются обществом в целом, в частности реализуются в принципах, идеалах и целях нации и государства, — или цель должны ставить перед собой только отдельные люди, а дело государства и других общенациональных институтов — следить за соблюдением норм. К первому решению склоняются либералы и социалисты, ко второму — консерваторы.
Консервативный способ мышления не характерен для эпохи Модерна (или, как мы учили в школе, Нового времени, то есть капиталистического общества). Эта эпоха легитимизирует свои решения, не приспосабливая их к традициям прошлого, не освящая настоящим или мнимым соответствием с мудростью прародителей, исходя не из давнего «золотого века», а из целесообразности для будущего и, следовательно, из идеальных принципов.
Основания для приятия (соответственно, неприятия) технических и социально-культурных новшеств европейское общество Модерна должно было найти в современности и в будущем. Переход к нетрадиционному обществу выглядит как увеличение дистанции между «пространством опыта» и «горизонтом ожидания», и различие между Просветительством и ХХ веком — лишь в количественных характеристиках этой дистанции.
Все говорит о том, что современным политическим мировоззрением должен был бы оставаться именно либеральный прогрессизм Запада. Однако эпоха либеральных политических партий закончилась еще после Первой мировой войны. А в последние десятилетия на основе традиционного англо-американского консерватизма сформировался «неоконсерватизм» как целостная и влиятельная система взглядов, воспринявшая часть либеральных традиций. Восьмидесятые годы в целом для Запада были годами торжества неоконсервативных правых; они символизируются именами Маргарет Тэтчер, Рональда Рейгана и Гельмута Коля. Практической деятельности неоконсерваторов соответствует политическая философия Хайека и экономические концепции «чикагских ребят».
Идеология экономического либерализма, которую мы склонны воспринимать как последнее слово западной общественной науки, исходит именно из утверждения, что общество и государство не могут ставить перед собой никаких целей. Такие идеи отстаивали ведущие экономисты австрийской школы, переехавшие накануне войны в США. Львовянин по рождению Людвиг фон Мизес, непоколебимый консерватор в политике и последовательный либерал в экономике, стал профессором университета Нью-Йорка, а его младший коллега Фридрих фон Хайек уже после войны переехал из Лондона в университет Чикаго. Здесь, в Чикаго, господствовало направление экономической науки, представители которого относились непримиримо враждебно к «Новому курсу» президента Рузвельта. Позднее выдающийся представитель этой школы Милтон Фридмен стал вдохновителем, идеологом и практиком неоконсервативного либерализма. А как Библию современного экономического либерализма мир воспринял книгу лауреата Нобелевской премии по экономике фон Хайека «Право, законодательство и свобода», которая подводила итог его плодотворной прагматической и идеологической деятельности.
Хаек категорически утверждал, что любая попытка признать цели человеческой деятельности также и целями общества и государства неминуемо ведет к тоталитаризму. Цели могут быть только индивидуальными, и задача общества состоит в том, чтобы узаконить нормы, которые позволили бы жить и действовать людям с разными целями. Примерно в этом же направлении двигалась мысль английского либерального мыслителя Джона Роулза; Хайек, однако, более радикальный, поскольку для него любая идея социальной справедливости является миражом, основывается на «болотном огоньке»...
Концепции Хайека и Роулза логически довольно уязвимы. Так, французский философ Поль Рикер отмечает, что подбирать нормы можно только исходя из целевых приоритетов — и тем самым скрыто принимать общенациональные цели, которым эти нормы должны служить. Хаек, предвидя такую критику, утверждал, что система норм как целое «должна оставаться для нас унаследованной системой ценностей, которая управляет этим обществом». Следовательно, систему норм мы не выбираем, как не выбирают родителей и родину, — она унаследована, дана традицией. Реформировать унаследованное общество можно лишь по частям.
Симптоматичной в этом плане стала книга Френсиса Фукуямы «Конец истории и последний человек» (1992 г.). Общность марксистского провиденциализма с телеологией консервативных либералов видна в таких ее строках: «Гегель, как и Маркс, считал, что эволюция человеческих обществ не может быть бесконечной, но завершится в тот день, когда человечество введет такую форму общества, которая удовлетворит его самые глубокие и самые необходимые потребности. Оба мыслителя определили «конец истории»: для Гегеля это либеральное государство; для Маркса же — коммунистическое общество». Таким «концом истории» Фукуяма провозгласил консервативно-либеральное общество современного Запада.
Формулы Фукуямы скорее относятся к философско-политическому «ширпотребу» и рассчитаны на определенный эпатаж широкой публики. Тем не менее они выражают саму сущность претензий победного неоконсерватизма. Ориентация на принципы, к реализации которых якобы, сознательно или бессознательно, стремится история, является сугубо либеральной парадигмой и противостоит консервативному реформизму. Однако в конце ХХ века это «сохранение целостности» представляется как сохранение уже издавна существующих либеральных принципов и начал западной цивилизации. Будущее становится современным и теряет вредные черты «болотного огонька», превращается в грубую реальность и надежно, не старея, входит в прошлое.
А как быть с теми общества
ми, которые стоят у парадного подъезда? Ведь они издавна надеются, что «темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа». Заметьте, не у выхода из темницы, а у входа в новый дом. И здесь неоконсерваторы или экономические либералы оказываются крайне принципиальными и даже доктринерами. В особенности консервативные либералы из МВФ и Международного банка. Перед желающими стать новыми членами свободного демократического сообщества ставятся принципы аксиоматического характера, приятие которых является условием общения.
Место либералов как оппонентов консерватизма заняла в ХХ веке социал-демократия и родственные ей левоцентристские силы. Социал-демократы и «цивилизованные» левые не отказались от либерально-прогрессистского способа мышления, исходящего из желаемого будущего состояния вещей. В левом центре получил признание лозунг «свобода, справедливость, солидарность», являющийся смягченной формой французского революционного девиза. Место претензий на всеобщее братство занял здесь несколько более сдержанный и индивидуалистический идеал солидарности, а эгалитаризм требования всеобщего равенства смягчен до ориентации на справедливость.
Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что социал-демократическая практика намного консервативнее, чем кажется на уровне лозунгов. В политике это была линия, представленная не только социал-демократией, но и умеренным либерально-гуманистическим центризмом Билла Клинтона и Тони Блэра. В основном пункте — отношении к идее справедливости — центризм с левым оттенком откровенно порывает с социалистической традицией эгалитаризма, видя задачу не в ликвидации неравенства, а в ликвидации с помощью общества крайней бедности. Полностью используя допинговые свойства конкуренции свободного рынка, левоцентристские политики переносят социальную опеку на сферу образования и информации, поддерживая жизненно важные точки общественной нервной системы.
Победа лейбористов Тони Блэра над неоконсерватизмом стала знаковой, поскольку это был уже новый лейборизм, не допускающий и мысли о национализации эпохи «демократического социализма» и вообще о «государстве-провидении». Новое руководство отменило четвертую статью старой партийной программы, в которой предусматривалось передать людям физического и умственного труда в общее владение средства производства, право на их продажу, обмен и справедливое распределение продукции. Восстановление влияния лейборизма базируется не на регенерации социалистических ценностей, а на других, новых основаниях.
Джеральд Голтгем и Розалин Хьюз из Института исследований Публичной библиотеки в Лондоне так характеризуют суть нового лейборизма: «...В современной глобальной экономике капитал и инвестиции легко пересекают географические и политические границы. Единственный специфический ресурс каждой страны — это ее народ. Глобализация неминуема; следовательно, единственной уместной экономической политикой является инвестирование в людей, то есть в образование и профессиональную подготовку. Это влияние определяет два лейтмотива в речах лейбористских лидеров: искренний пессимизм относительно влияния национальных правительств на распределение дохода, то есть макроэкономику, и акцент на уменьшение безработицы путем повышения «трудоспособности». Последнее подчеркивает важность образования и поддержку легко регулируемого рынка труда... Влияние американских идей в британском контексте заключается в концентрации внимания на небольшой части наиболее нуждающегося населения — не больше 10 процентов. Сосредоточиваясь на относительно малой группе обездоленных, можно достичь большего, отказавшись от общего подхода к перераспределению в обществе». Соответственно, впервые лейбористы не требовали увеличения размеров государственных затрат на бедных за счет повышения налогов.
Характеристика расхождений в отношении к фундаментальным принципам общества была бы неполной без упоминания о сдвигах в сознании европейских и американских интеллектуалов, получившем название «постмодерн». Основной мотив, движущий идеологами постмодерна, — неприятие тоталитарности в любом проявлении. В том числе — и чуть ли не впервые — тоталитарных претензий рациональности. Провозглашение ХХІ столетия веком постмодерна означает отказ от оценки современности с позиций будущего. Постмодерн превращает каждый миг современной истории в «конец мира», поскольку каждый миг является в то же время «началом мира» — будущего нет, его ежесекундно творят живые из современного материала. Смысл истории и моральностная оценка настоящего времени все меньше ориентированы на отдаленные цели, к которым якобы дрейфует общество, и все больше апеллируют к самоутверждению личности. Создается впечатление, что таким образом вообще поставлена точка на принципах.
Невероятная разноголосица в отношении к основам европейскости и либерализма, присущая плюралистический политический культуре Запада, нередко воспринимается на постсоветском пространстве с откровенным цинизмом. Все идейные принципы, как и программы «идеологических партий», с этой точки зрения, — не более чем прикрытие прагматических «политических холдингов». Принципы и девизы всего лишь скрывают геополитические интересы государств, «национальные интересы». Так, для историка Михаила Мельтюхова, автора бестселлера «Упущенный шанс Сталина», «...идея «мировой революции» стоит в одному ряду с такими, например, идеями, как «защита культуры от варваров» в Древнем Риме, «свобода, равенство и братство» на рубеже XVIII — XIX веков во Франции, «бремя белого человека» в эпоху колониальной экспансии европейских стран, «открытых дверей» в США конца ХІХ — начала ХХ столетия, «борьба за жизненное пространство» в Германии 30—40-х годов, «создание Большой Восточной Азии» в Японии 30—40-х или «борьба за демократию» в современных США». Комментарии излишни.
Мы видим много версий
принципов и основ построения западного общества. Невозможно определить единственную и «настоящую»: Запад плюралистичен. Но это не означает, что не существует у версий ничего общего, такого «инварианта», относительно которого каждая из версий является не более чем вариантом. Похожую картину мы видим в истории фольклора и мифологии. Не существует «настоящего» варианта мифа или эпоса, обычая или обряда — все варианты более или менее равноправны, а то, что мы хотели бы отыскать как первоисточник или прообраз, может быть лишь идеальной реконструкцией.
В реку истории нельзя войти дважды, к тому же она течет многими рукавами.
Но есть границы, в которых варьируются разные версии. Есть то, что нарушать невозможно, не выйдя за рамки европейской идентичности. Можно сказать, что принципы Европы направлены против чего-то, а не за что-то; суть, однако, именно в том, что каждый вариант является лишь одной из версий. Провозгласив целью каждого политического союза сохранение естественных и неотъемлемых прав человека, Декларация прав человека и гражданина выразила в этой бессмертной формулировке принцип, согласно которому основой общественного порядка является защита личной инициативы отдельного человека. Предпосылка личной свободы — упразднение частной правовой зависимости и автономия личной инициативы, в частности от государственной власти. Эти принципы противостояли абсолютистской власти полицейского государства.
История Европы знала не меньше отступлений от этого нравственно-правового принципа, чем примеров ее торжества. Но отступления были аномалиями, поскольку они противоречили целому, и победила и утвердилась система демократических ценностей. Она проявляется и в политической структуре (плюралистическая демократия), и в экономике (право собственности и рыночное хозяйство), и в идеологии (принцип политической нации).
С моральностной точки зрения, это означает защиту достоинства человека как основу основ всей организации общества.
Бедность, как показали еще Гоголь и особенно Достоевский, люди переживают как унижение, и борьба за кусок хлеба — это борьба «маленького человека» против унижения бедностью. Фундаментальную роль чувства собственного достоинства как движущую силу общественного организма показал уже Кант, в ХХ веке ее переоткрыл Леонард Нельсон.
Современное общество западного образца ограничило давление бедности, но не ликвидировало всех источников унижения и не гарантировало достойного существования каждому. Наоборот, повышение жизненного уровня низших классов населения при условиях информационной открытости общества заострило потребность в защите достоинства и ощущение социальной несправедливости. Относительно посткоммунистической реальности, то здесь дела несравнимо хуже. Наше наследство очень похоже на главного противника либеральной демократии прошлого — полицейское государство.
В Украине сейчас активно формируется правая и консервативная партия, вбирающая наследие национал-демократии и склонная принять платформу экономического либерализма. Но условия ее деятельности радикально отличаются от условий Запада. Прежде всего наши правые должны занимать позиции давних европейских либералов, поскольку исходят из аксиом еще не существующей системы. С другой стороны, они не имеют либеральной подготовки и открыты с правого фланга для разных антилиберальных влияний. Слабость позиций украинских правых состоит в отношении к общенациональным целям и их выразителю и носителю — национальному государству.
В нашей украинской истории государство появилось на глазах нынешнего поколения и его усилиями, и отношение к нему сакрализованное. В молодом независимом государстве неминуемо формируется автократическая тенденция, как это было в новых национальных государствах «санитарной границы» вокруг красной России в 20—30-х годах. Невыразительность отношения национал-демократии к, скажем так, отдельным подобным тенденциям и явлениям в нашей политических реальности, вызвавшим такую тревогу в либерально-демократических кругах Европы и Америки, не является следствием личной нерешительности или оппортунизма ее лидеров. Первичность целостных национальных традиций, выраженных в идеологии государственности, приоритет «национального интереса» способны лишить национал-демократию чувствительности к потерям в поле гражданской свободы.
В нашем посттоталитарном сознании живет еще отождествление государственной власти с насилием, что позволяет нам мириться с незащищенностью личности. Большой принципиальной ошибкой Ленина, ошибкой, продолжавшей и доводившей до абсурда слабые места марксизма, было отождествление государства и права, то есть публичной власти вообще с насилием. Насилие является одним из средств осуществления власти, средств подчинения чужой воли, установления контроля за чужой деятельностью. Противоположность насилию — право и мораль. Насильники ломают чужое сопротивление и чужую волю, игнорируя нормы и правила, чужие личные желания и жизненные установки. Насилие — зло не по своим непосредственным последствиям, а по самому факту своего существования, ибо оно унижает достоинство.
Очень медленно формируется после разгрома коммунистических псевдолевых настоящая левоцентристская часть политического спектра. Как и на Западе, препятствовать левому центру всегда будет потребность активно участвовать в реальной политике с ее закулисными правительственными комбинациями. Намного сложнее, чем в сфере всеобщих лозунгов и политических платформ, левому центру удается проводить эффективную политику, в центре которой —защита прав и достоинства рядового гражданина. Левые всегда были сильны моральностью своей политики, ее апелляцией к справедливости. Поэтому философ постмодерна Жак Деррида, который никогда не был марксистом, написал книгу в защиту «призраков Маркса», когда коммунистический режим пал.
Демократические ценности — не призраки, не мифы и не выдумки хитрых политиканов. Отказ от них не просто обедняет жизнь и лишает ее смысла. Он неэффективен и стоит чересчур дорого. Как сказал бы знаменитый циник, это хуже, чем подлость. Это политическая ошибка.