К истории вопроса. Тем, кто интересуется новейшей историей Украины, особенно после гражданской войны, участием в ней выдающихся личностей, хорошо известны многие эпизоды из жизни М.Грушевского после его возвращения в 1924 году из эмиграции в Киев. Она была довольно напряженной, ибо желания сосредоточиться исключительно на научных исследованиях наталкивались на непонимание творческих планов ученого со стороны президиума Всеукраинской академии наук (ВУАН). Особенно непросто складывались отношения с С.Ефремовым и А.Крымским, которые, по его словам, чинили ему и сотрудникам руководимых им учреждений Исторической секции всяческие препятствия в работе.
На взаимоотношения М.Грушевского с непосредственным начальством во многом влиял его характер, такие черты, как категоричность, неумение идти на определенные компромиссы и т.д. Требуя особого внимания к своим разработкам, в первую очередь выделения дополнительных ассигнований для их осуществления, он неоднократно обращался по этим вопросам в Харьков, в могущественный Наркомпрос УССР и добивался положительных результатов. Конечно, такие вольности, «через голову», без ведома членов президиума академии, вызывали их раздражение.
Вообще, в академических кругах считалось, что М.Грушевский из возвращения в Украину, своего прежнего и настоящего авторитета стремился «выжать» как можно больше, и только для себя и ближайших сотрудников. В то же время ему позволительно было проявлять показную самостоятельность по отношению к руководству республики. Ведь мог же он в письме к секретарю ВУЦИК П.Буценко летом 1924 года заявить, что правительственные круги не идут навстречу в реализации его планов в области украиноведения и ему искренне «придется сожалеть, что сюда вернулся».
С такими неудобствами в работе и отношением окружающих к нему М.Грушевский мог довольно успешно справляться. Но на определенном этапе против него стали организовываться более серьезные выступления, касающиеся результатов его исторических исследований. В различных академических комиссиях и на страницах некоторых изданий ему стали предъявлять обвинения в научных ошибках и уклонах, считать его «организатором внутренней эмиграции, связанной с Парижским центром, группой кадетских историков во главе с П.Милюковым», приписывать солидарность во взглядах с «великомудрым академиком СВУ С.Ефремовым и И.Гермайзе», с «национально-буржуазной теорийкой М.И.Яворского и даже находить связи с эмигрантом Д.И.Донцовым».
В начале 1931 года М.Грушевский удостоился «чести» быть первым среди ученых, ошельмованных в череде «диспутов», организованных по указке сверху. Три дня подряд, сначала в помещении бывшей Центральной рады, затем в конференц-зале Академии наук и, наконец, в Оперном театре, в присутствии многочисленной публики с продолжительными речами выступали критики из партийных инстанций, им вторили ученики и сотрудники, которые один за другим каялись в своих ошибках и возлагали ответственность за них на некогда любимого руководителя. Из коллектива учреждений Исторической секции лишь у нескольких ораторов хватило гражданского мужества не присоединить свой голос ко всеобщему бичеванию великого национального историка.
Но дальше — больше. Маститого ученого, открыто демонстрирующего свое неучастие в общественных и политических организациях в Украине и за ее пределами, карающий меч революции, ГПУ, пытался «привязать» к «Спілке визволення України», сделать из него руководителя также несуществующего «Українського національного центру», из чего ничего не вышло. Однако в такой обстановке оставлять бывшего председателя Центральной рады в Киеве было нежелательно, и в начале 1931 года из союзной столицы пришло распоряжение немедленно доставить его в Белокаменную. Совсем как в годы первой мировой войны, когда царские власти сослали М.Грушевского в Казань, а через некоторое время, проявив милость, разрешили поселиться в Москве.
Опального украинца с женой и дочкой поселили на ул. Погодинская, дом 2/3, квартира 102. Это было помещение, которое несколько лет назад приобрела ВУАН для своих сотрудников, приезжавших в научные командировки в Москву. Казалось бы, в столице М.Грушевский пользовался полной свободой, мог работать в архивах, библиотеках, принимать знакомых. Но жизнь вне Киева, куда ему возвращаться запрещалось, была для него нетерпимым мучением, ибо он хорошо знал о той обстановке «критики и самокритики», которая сложилась в академии, и в частности в учреждениях, руководимых им. Издалека, с болью в сердце академик только наблюдал, как они гибнут, прекращаются начатые им исследования, а его сотрудников увольняют.
Как М.Грушевскому в целом жилось в Москве и содействовали ли созданные ему «нормальные» условия реализации творческих планов, как он сам оценивал свой вклад в изучение исторического прошлого Украины, что думал о будущем, убедительно свидетельствует его обращение к В.Молотову, председателю СНК СССР, отправленное в Кремль 4 сентября 1934 года. Данный документ хранится в Государственном архиве Российской Федерации и впервые увидел свет в журнале «Отечественные архивы» в 1998 году, но, по нашему мнению, неизвестен широкому кругу исследователей. Поэтому публикуем полный текст письма, из которого читатель сможет не только сделать собственный вывод о его содержании, но и почерпнуть некоторые сведения о последнем периоде жизни М.Грушевского.
4 сентября 1934 г. Москва, Погодинка, 2/3, кв.102
Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!
Вот уже четвертый год живу я подневольно в Москве, оторванный от Киева, в котором я наладил было свою научную работу, лишенный возможности ее вести и подвергаясь всяким неудобствам и лишениям морального и даже материального характера. Мое киевское академическое содержание уходит на налоги и ремонт киевского домишки — остатков дома нашей семьи, сожженного во время наступления Муравьева. Они были возвращены ВЦИК при моем возвращении из-за границы за научные заслуги и теперь обратились в тяжкое бремя, поедающее мое содержание, и источник постоянных тревог, ввиду всяких «уплотнений» новой столицы. В этом киевском помещении, ценой больших для меня издержек, мне удалось устроить все-таки сравнительно сносную квартиру и собрать кое-какую библиотеку (третью по счету — потому что оставленная во Львове мне недоступна, а собранная в Киеве до революции погибла со всеми коллекциями в упомянутом пожаре дома). А теперь, тратя свое содержание на расходы по этому киевскому помещению, я вынужден ютиться в Москве с женою и дочерью, старшим научным сотрудником Украинской академии наук, помогающих мне, ввиду ослабления моего зрения, в двух маленьких комнатах, сырых, нездоровых, шумных, совершенно не пригодных для научной работы, без мебели, без самых необходимых книг. Мое опальное положение имело последствием то, что связи с академической базой фактически отмерли, хотя звание академика за мною сохранено. Украинская академия и Украинское государственное издательство прекратили печатание моих работ и изданий; издания уже законченные не были выпущены в свет и изъяты из обращения; начатые печатанием остановлены и разобраны — хотя прошли все инстанции и были одобрены к печати. Более того — даже за ранее выпущенные книги мне и дочери не выплачивают гонорара: за издательством «Пролетария» — государственным издательством Украины — уже четвертый год остается долг, по собственному его подсчету, на сегодня свыше 9 тыс. рублей. Раньше хоть понемногу и с перерывами выплачивали, а с прошлого года (последняя получка моя была в сентябре 1933-го. — М.Г.) совсем отказываются платить, что ставит меня в довольно- таки стесненное положение!
Едва ли такие репрессии и лишения входят в виды правительства. Едва ли соответствует видам социалистического строительства прекращение исследовательской работы. Я всю жизнь свою посвятил исследованию истории Украины. Большой курс ее доведен в печати до 1657 г. (девятый том вышел перед моим арестом зимою 1930/31 г.), я работал в это время над Х томом, посвященным наиболее интересным годам, 1657—1665, эпохе социального расслоения. Маркс переписывал в свои записные книжки то, что мог найти о ней из старой монографии Костомарова (Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина. СПб., 1859. — М.Г.). История украинской литературы в связи с культурной и социальной историей оборвалась на VI томе — на первой половине XVIII в. В нынешних условиях я не могу вести систематической научной работы, и вообще историческая работа фактически прекратилась за эти годы — я говорю об истории Украины: она остается в крайне неудовлетворительном состоянии, в особенности со второй половины XVII—XVIII и XIX вв., не обследованы научно даже настолько, что можно было написать обстоятельный учебник. Учащие и учащиеся лишены запаса научно проверенных фактов. Я слышал от президента Украинской академии наук, что в президиуме слушалось письмо начальника красноармейской части, расположенной на Украине, с сетованиями, что красноармейцы Украинского округа не имеют возможности ознакомиться с фактической историей наиболее интересных для них эпох истории Украины. Ведь для того, чтобы партийные популяризаторы могли составить книги для широкого употребления, необходим критически проверенный запас фактов. Теперь обращено серьезное внимание на усвоение фактов истории и истории литературы, рано или поздно почувствуется острая необходимость в научно подготовленном материале — но сразу его не получить: нужно подготовлять заблаговременно, а теперь работа остановилась. Мне кончается 68 лет, я уже не долго буду работоспособен, если и проживу; не имеет смысла устранять меня от научной работы, пока я могу еще ее вести, потому что заменить меня будет нелегко. Я выпустил под своей редакцией более 300 выпусков и томов научных публикаций из области украиноведения, перевернул груды архивных материалов. Считался самым большим знатоком в области украинских исторических дисциплин, покойный Покровский выдвинул мою кандидатуру в этой области и во Всесоюзную академию наук, и в международный комитет (Comite International des Scienes Historiques), теперь украинская историография в этой организации не представлена никем, мои связи с учеными кругами разрушены, все это создает лишние поводы к разным нежелательным толкам.
Не решаюсь отнимать у Вас время длинным писанием. Если заинтересуетесь, мой двоюродный брат Георгий Ипполитович Ломов может осведомить Вас и о постигших меня злоключениях, и о моей работе, и о моем положении. Я подавал через него записку также тов. Сталину. Опала, меня постигшая, является или ошибкой, или «профилактической мерой», целесообразность которой весьма сомнительна. Когда я возвращался из-за границы в 1924 г., по приглашению Украинской академии наук, я ориентировался на национальную программу Ленина. В заграничной украинской прессе я мотивировал свое возвращение уверенностью в предстоящем подъеме украинской культуры в советской Украине под руководством этой программы и набросал план своей научной деятельности. Это навлекло на меня резкое осуждение и выпады националистических кругов, но я остался верен своим планам. Меня всегда знали за противника ориентации на Польшу и на Германию, это доставило мне много неприятностей в прошлом; я решительно отказывался от каких-либо компромиссов с немецкой оккупацией в 1918 г., не согласился даже войти в Украинскую академию, организованную тогда ставленниками гетмана под немецким протекторатом, и на этой позиции не с Польшей и Германией, а с социалистическим Советским Союзом я остался и во все последующее время. Возвратившись в советскую Украину в 1924 г., я немало проработал на ее культурном участке, и эта работа посодействовала тому тяготению к советской Украине, какое стало замечаться среди зарубежной украинской интеллигенции в конце 1920-х годов до поворота, наступившего в украинской политике с 1929 г. (дело Союза освобождения Украины). За эти годы, 1924—1930, под моей редакцией вышло свыше 80 книжек по истории, истории литературы, фольклора и истории культуры Украины — в том числе несколько томов моей «Истории Украины» и «Истории украинской литературы», и они считались ценными достижениями советского строительства. В 1928/29 г. я по рекомендации общественных организаций УССР был избран членом Всесоюзной академии наук. Деятельность моя вполне ориентировалась на социалистическое строительство Союза ССР, я был известен всем как сторонник этой ориентации. Ругань «критиков» не изменяет этого представления обо мне, если же изменилась позиция правящих кругов или их тактика в украинском вопросе — что неизбежно в диалектике развития, за это не должны страдать люди, добросовестно ориентировавшиеся на интересы социалистического строительства, так как они ранее освещались. Быть в глазах националистов мучеником за украинство от советского правительства в результате столь долгой и всем известной работы для украинского освободительного движения не только мне обидно и, вообще, нелепо, но и самому строительству, думаю, не здорово.
Смею надеяться, что Вы, глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович, как глава советского правительства, не откажете во внимании к моему обращению и не поставите в вину, если я что- нибудь сказал тут невпопад, в том убеждении, что исследовательская работа моя нужна, и напрасно пропадает мое время и силы, напрасно я мучаюсь со своей семьей вместо производительной научной работы. Поэтому я обращаюсь к Вам — во имя «освоения прошлого» с искренним почтением
академик Михаил Грушевский
Послесловие, или Назидательные похороны
Но М. Грушевскому так и не разрешили возвратиться в Киев, а тогда же выдали путевку для лечения сердечной болезни в фешенебельный санаторий для ученых в Кисловодске, где он уже побывал ранее. Но отличные, по советским меркам, условия пребывания в этой здравнице не пошли ему на пользу. В октябре 1934 года у него на шее образовался карбункул и 68-летний старик оказался на больничной койке. Местным врачам после нескольких операций не удалось спасти его жизнь, и 25 ноября он скончался. Об этом печальном событии было сообщено в ВУАН, а тело великого историка решено было перевезти в Киев.
Перед партийным и советским руководством Украины стал вопрос: как хоронить М. Грушевского. Провести траурный ритуал, не привлекая внимания широкой общественности республики, представлялось невозможным. Трудно было объяснить такое отношение к гонимому, но выдающемуся ученому, вернувшемуся на Родину. Учитывалась и возможность реакции украинской политической эмиграции на это событие. Думается, что приведенные и другие обстоятельства сыграли свою роль в том, что была создана правительственная комиссия, в которую вошли В. Затонский, А. Богомолец, А. Палладин и другие, для организации похорон М. Грушевского в Киеве. Учитывая «особенные научные заслуги перед Советской Социалистической Украиной» покойного, все необходимые расходы для этого брало на себя государство, а семье умершего назначалась ежемесячная персональная пенсия в размере 500 рублей.
Уже встреча поезда с останками М. Грушевского вечером 26 ноября 1934 года и последующие события вокруг его похорон должны были продемонстрировать благосклонное отношение властей к выдающемуся ученому. Для украшения ритуала было закуплено огромное количество цветов, подготовлен специальный объединенный оркестр, тело покойного помещено в гроб из дуба, поставленный в другой, изготовленный из металла, а конференц-зал академии, куда он был доставлен от вокзала, превращен в «лес тропических растений».
Сюда, чтобы проститься с М.Грушевским, пришли сотни киевлян. Вокруг гроба, стоявшего на возвышении, периодически сменялся почетный караул — партийные деятели, академики, научные сотрудники. В углу зала возле стены одиноко сидели родственники покойного — жена, дочь, сестра, брат с женой. К ним никто не подходил и не выражал сочувствия, как будто бы они оказались здесь случайно и не имели ничего общего с этой церемонией, так торжественно обставленной ее устроителями.
На следующий день, утром, началось траурное шествие с гробом М.Грушевского. Вся территория вокруг здания ВУАН предусмотрительно была оцеплена конницей, а солдаты стояли по всему долгому пути следования кортежа.
На митинге на Байковом кладбище от правительственной комиссии выступил Затонский. Его речь была краткой, но весьма поучительной и убеждала в том, что советская власть из этого печального события извлекла для себя политическую выгоду. Прежде всего, в ней прозвучал тезис, что М.Грушевского можно отнести к числу выдающихся национальных историков, но буржуазного направления. Действительно, ученый принимал участие в освободительном движении, за что преследовался самодержавием, «подрывал идеологические устои российского царизма», но с позиций буржуазии. Не было забыто и то, что в 1917 году председатель Центральной рады боролся против «рабоче-крестьянской Украины» и только со времен разгона Рады отошел от «активного участия в гражданской войне на ее территории».
Как бы в назидание другим «блудным сыновьям» в Украине и за рубежом Затонский утверждал, что только неоспоримые успехи, достигнутые советской властью на всех фронтах социалистического строительства (а об этом свидетельствовали достижения досрочно выполненной первой пятилетки), убедили М.Грушевского найти в себе силы «представить превратность предварительных выводов из своих социологических теорий, которые привели его на путь борьбы с диктатурой пролетариата». В конце концов, на склоне лет он «ищет свое место среди ученых Советской Украины», как и свое последнее пристанище.
Свыше 65 лет прах М.Грушевского покоится на Байковом кладбище. Его скромная могила ухожена, есть и поставленный в 1936 году памятник, высеченный из гранита, у основания которого иногда появляются цветы. Перед ним останавливаются редкие прохожие, рассматривают его, о чем-то рассуждают. А из надгробия на них смотрят глаза почтенного старца, повидавшего на своем веку многое. Он как бы оценивает ими сказанное, в том числе и в свой адрес, напоминает о перипетиях собственной драматической жизни, всецело отданной Украине, о бережном и объективном отношении нынешних соотечественников к ее нелегкой истории, ответственности каждого гражданина за поступательное движение Отечества вперед.