В чем заключается героическое? — Одновременно идти навстречу своему высшему страданию и своей высшей надежде.
Ф.Ницше
«Почему титан вдруг идет по тропе пигмеев? Только жаль, что так никогда мы и не узнаем, кем был Тычина и кто руководил зигзагами его судьбы», — читаем в статье Д.Дроздовского по случаю 40-й годовщины смерти поэта («ЗН», №37, 2007). «Не узнаем?.. Никогда?..» — переспросим мы. И это представитель молодого поколения литературных критиков в общем-то замечательном материале «Три смерти Тычины...», признавшись в любви «демоническому Орфею», столь пессимистически ставит крест, незаметно приглашая юбиляра умереть в четвертый раз? Ницше обрел вторую жизнь не в последнюю очередь благодаря своим заангажированным интерпретаторам. Достоевский — благодаря помилованию или, быть может, — инсценизации смерти. А как же с Тычиной, который, по нашему мнению, имеет с этими европейскими мыслителями много общего? И сколько раз именно ему нужно заново рождаться при таком количестве смертей?
Учитывая специальность автора этих строк, ему приходится иметь дело с пессимизмом и время от времени начинать работу после того как поставили точку медики. Что ж, возможно, найдется дело для психолога и там, где ставят точку филологи.
«Островки» позднего наследия
Более 40 лет после смерти противоречивого украинского гения, а также длительное время после падения советской империи большинство мотивов, связанных с так называемым изломом Тычины, да и сама его фигура на самом деле остаются загадкой. Критики, в большинстве своем концентрируясь на ранней лирике поэта, последовательно избегают его позднего творчества, которое считается эталоном всех недостатков соцреализма и поэтому не стоящим внимания. Мы сразу хотели бы сказать, что этого отношения не разделяем и предлагаем рассматривать все позднее наследие как целое — как жест и, вместе с тем, послание. Дальше становится интересно, есть ли какие-то исключения из правила, которые также могут иметь символический подтекст. Например, если рассматривать весь поздний период в целом как лирическое молчание, то любой лирический голос на фоне этого многолетнего гробового молчания заслуживает, как особый символ и текст, внимательного прочтения. Интерпретация этой символики может помочь нам понять мотивы этого молчания, а также представить, что скрывается за маской.
В указанном ракурсе позднее наследие, с философской точки зрения, не обязательно перечеркивает раннее. На материале ранней лирики философские потенции Тычины блестяще продемонстрировал В.Моренец («Без Тычины», «Сучасність», 2000). К сожалению, автор склонен считать все в творчестве Тычины после 1924 года материалом, представляющим научный интерес не для литературоведа, а разве что для палеонтолога.
Основным объектом внимания исследования, с отрывком из которого мы ознакомим читателя ниже, стали некоторые «островки» позднего наследия. Представляем выводы из осуществленной отдельно интерпретации и общие ее тезисы. На фоне нескольких десятков лет периода воплощения Тычиной роли лояльно-советского певца с гиперболизированным графоманским уклоном, многие комментаторы выделяют два его произведения — «Похорон друга» (1942) и «Срібної ночі» (1962). Они имеют неожиданно контрастный — относительно остальной творческой продукции — высокий художественный уровень. Анализируя эти два произведения в контексте поиска психологических мотивов «излома», приходим к выводу, что в них скрыт подтекст, в котором в символической форме закодированы философско-поэтические, а также психологические откровения Тычины. В первую очередь это касается поэмы-реквиема «Похорон друга». Кроме того факта, что в ней происходит «кларнетного» уровня объединение поэтичности и музыкальности, она имеет сложную многослойную внутреннюю структуру, что, с одной стороны, позволяет интерпретировать ее содержание в контексте значительно более широком, нежели события Второй мировой войны. С другой стороны, есть основания считать, что идентификация автора с главными героями поэмы — Ярославом и Степаном — значительно теснее, нежели могло показаться на первый взгляд. С психологической перспективы эти образы можно рассматривать как проекцию собственной трагедии автора, который из «поэтического героя» национального возрождения конца 10-х — начала 20-х гг. (Ярослав) превратился в обезличенного «поэтического покойника» (Степан). По общей фабуле поэмы, гибнут оба, но похоронить удается только «до невпізнаваности замученого за Вкраїну» Степана.
На почве анализа скрытой символики произведения возникает сомнение в лояльности поэта к режиму. К самым ярким элементам этой символики относятся, во-первых, «синий плач Украины», который обретает силу «тисячі оркестрів, що грають разом, мішаючи мотиви». И, во-вторых, заложенная в главной части рефрена идея «Вечного возвращения» в ее очень близкой к Ницше и далекой от официального соцреалистического канона редакции.
Стихотворение-сателлит
Своеобразным «подарком» Тычины оказался тот факт, что у поэмы-реквиема есть скрытое стихотворение-сателлит. В год окончания работы над «Похороном друга» поэт написал стихотворение, которое недвусмысленно «подогнал» к поэме и которое является чрезвычайно любопытным документом сознания. Этому стиху суждено было (или полагалось?) увидеть свет только после смерти Тычины. Сделаем попытку его психологической интерпретации.
В поэзии «Ти, Павле…» (1942) речь идет, бесспорно, о чем-то для Тычины чрезвычайно важном и одновременно аутентично-автобиографическом.
«Ти, Павле, ходиш по землі,
а я отут з балкона звис.
Ти бачиш ранки у сріблі,
я ж непорушно в небо вріс.
Я знаю: згадуєш мене,
мій мозок теж іще живий:
і в ньому раптом промайне
на звіра гнів твій огневий.
Ну що ж, що в мене голова
од зашморгу скривилась вбік, —
я весь — палючії слова,
я весь — протест, огонь і крик!
Ой брате мій, казав ти раз,
що смерті не страшний прихід,
якщо на людях він… Якраз
як я вмирав, в мій смертний час,
палюча тьма зійшла на світ…»
Нам, к сожалению, не известны какие-то комментарии поэта, кроме лаконичной надписи на автографе стихотворения: «Уфа. До «Похорону друга». Это, так сказать, «письмо к поэту», бесспорно, заслуживает особого внимания. Оно вызывает великое множество вопросов как к фабуле, так и к контексту его появления на свет, а также загадочного отношения к «Похорону…». События произведения можно рассматривать как одну из форм диалога, когда только один говорит, а второй «молчит», и молчащим является Павел (= Тычина).
Нет сомнения, что с рассказчиком произошла какая-то трагедия, что-то близкое к гибели. Изначально заданная пространственно-временная перспектива стиха не дает оснований рассматривать эту трагедию как акт — скорее, она является процессом.
Весь тон диалога весьма неоднозначен. Ощущаются усталость, безысходность, а также вроде бы укор. В последней строфе лирический герой, называя Павла братом, отмечает, что было определенное время, когда он «умирал». Параллельно он сообщает, что во время его смерти (здесь не совсем конкретно определено, это был момент или отрезок времени) — «палюча тьма зійшла на світ». То есть произошла не только его собственная индивидуальная трагедия, но и общечеловеческая.
Остается ответить на два вопроса: о чем идет речь и кто с кем разговаривает? Начнем со второго. Поскольку в наших представлениях о биографии и творчестве Тычины сегодня значительно меньше белых пятен, чем во время написания произведения, у нас, пожалуй, нет оснований проводить дальнейшее рассмотрение в стиле детектива и изображать, будто мы еще не догадались, что никакого перевоплощения здесь нет и речь идет, в прямом смысле, о разговоре с самим собой! Мало к кому в украинской литературно-исторической публицистике так часто применялся эпитет «мертвый при жизни», как к Тычине его более позднего периода, начиная где-то с 1933 года. Мы могли бы здесь добавить еще и — «живой при смерти». В этом смысле стих «Ти, Павле…» является очень интересным и важным документом сознания, написанным Тычиной от первого лица. Для него в тот период, по понятным причинам, это было совершенно нетипично, да и невозможно (его дневники поздних времен несут так же мало информации, как и его творчество).
Открытость временного контекста стиха позволяет, конечно, отнести его содержание и ко времени Второй мировой, интерпретируя «палючу тьму» как нападение немецко-фашистских захватчиков. Но в связи с этим нужно было бы, особенно ввиду глубокой индивидуальной субъективности произведения, в частности, откровенной четкости совпадения моментов собственной смерти и прихода «пекла», обратить внимание на две позиции. Во-первых, и в историко-хронологическом, и в индивидуально-биографическом контексте нельзя не заметить, что «духовная смерть» Тычины, а также «сходження палючої тьми» в Украине произошли задолго до начала этой войны. Во-вторых, Тычина (что, как мы уже упоминали, было отмечено многими критиками) именно во время этой войны пережил своего рода ренессанс как художник, то есть на какое-то время «ожил», и это не совпадает с лейтмотивом произведения. Но, пожалуй, именно благодаря этому ренессансу вообще мог родиться сложный диптих из «Похорона...» и «Ти, Павле...».
Кое-кто из читателей, наверное, спросит: если мы называем рассказчика в «Ти, Павле...» первым лицом, то есть самим Тычиной, то кто тогда должен быть вторым лицом?
Полагаем, что можно рассматривать стихотворение как диалог раннего и позднего Тычины, где слово будет иметь только поздний Тычина, который сам себя называет мертвым (точнее — полумертвым), видимо, имея в виду духовную смерть себя как сторонника свободной Украины и настоящего художника. Таким образом (все становится на свои места!), по-настоящему, в духовном и творческом смыслах, «живым» может быть только Тычина-поэт ранний, хотя в контексте реального 1942 года он пребывает в «другом мире».
Гиперлояльное творчество или осознанная антипоэзия?
С того момента, когда мы еще раз выяснили, что стих «Ти, Павле...», где речь идет о «мертвеце», коим является сам автор, должен быть тесно ассоциирован с «Похороном...», в котором речь идет о погребении, у нас появляется возможность вновь вернуться к вопросу: кто должен быть погребен в «Похороні», особенно в его глубинных пластах?
Мы склонны рассматривать «Похорон друга» как своего рода послание Тычины-лирика к «мертвым, живым и неродившимся» друзьям, потерявшим его как поэта. Ради чего он на короткое время выходит из «могилы», чтобы напомнить о себе и вместе с тем проститься, прежде чем похоронить некую часть себя навсегда. То есть поэму-реквием можно рассматривать как искусную психодраму, одновременно разыгрываемую в разных пластах: и как вдохновенный пример преодоления трагедии Второй мировой, адресованный народу; и как преодоление собственной индивидуальной трагедии самого автора, который, будучи горячим сторонником и певцом свободной Украины, потерял навсегда свою мечту; а также как своего рода «анонимизированное» послание к друзьям от распятого и обезличенного художника, подписанное почерком собственного художественного уровня.
Мы можем подойти к сложной теме: потенциальной скрытой оппозиции Тычины к режиму, проявляемой во внешне «гиперлояльном» творчестве. Тема требует особого изучения. Для нас здесь важна возможность попытаться найти ключ к прочтению позднего — простого и вместе с тем «загадочного» — наследия поэта.
В самом деле, позднее наследие, зараженное, по меткому высказыванию Михайлины Коцюбинской, сложным вариантом «коррозии таланта», представляет собой смесь псевдопатетических и квазипатриотических монументальных произведений и различных вариаций вроде бы наивного «юродства» и «шутовства», приправленных великим множеством просто пустопорожних стихотворений, в частности тех, которые писались под даты и т.д. Короче говоря, всего, что можно было бы квалифицировать не так как не-поэзию, а как анти-поэзию.
Шокирующие противоречия позднего Тычины
Феномен позднего Тычины можно рассматривать как ницшеанского размаха противостояние художника «черной змее» тоталитарной системы и как сложную философскую версию жизнеутверждения, только поверхностно похожую на «излом». «Кооперируясь» с коммунистическим режимом, Тычина свою музу с собой не взял, видимо предчувствуя общее развитие событий. С проявлением бесчеловечности этого режима, особенно в конце 20-х — начале
30-х гг., он переплавляет то, что должно было называться музой, на нечто прямо противоположное самому ее смыслу, качественно и количественно доводя этот «продукт» до апогея антиэстетики. И это может быть рассмотрено как символический акт, особенно если противопоставить его высокой, более утонченной, философски глубокой и психологически сильной эстетике раннего периода. В общем плане получили четко усвоенный Тычиной и нередко демонстрируемый им в других контекстах художественный прием — противопоставления шокирующих противоречий!
К одному из «самых бессмертных» стилевых достижений позднего Тычины нужно, по нашему мнению, причислить синтезирование в целостное эстетическое единство частушечного и патетического (в качестве примера — синтез частушки и марша, что нашло воплощение в пресловутом «Партія веде»). В культурно-идеологическом контексте важнейшим достижением поэта является то, что он, как главный жрец «новой религии», женил (пока смерть не разлучит) соцреализм с частушкой, заложив основы для исключительного колорита украинского официального(!) соцреализма как особенно эстетически плоского (если не сказать — смехотворного и провоцирующего пренебрежительное отношение). Народ, которому не чужды фольклорные мотивы, охотно подхватил этот импульс своего «поводыря», сознательно или подсознательно перенося смех и пренебрежение на постоянно имеющийся в графоманской продукции Тычины актуальный канон со всеми идеологизмами и именами.
Поддерживая гипотезу пародийности многих произведений позднего Тычины, нам хотелось бы высказать одно важное предостережение. Учитывая свидетельства самого поэта, важно не забывать, что — особенно в 30-х годах — модуляции потенциально сокрытого за формами той пародийности юмора являются модуляциями распятого и задавленного петлей поэта, связанного с народом, вынужденного, из-за стечения исторических обстоятельств, в то время быть в гигантских масштабах самому себе и палачом, и жертвой. Этим вариациям хорошо известного нам по ранней лирике Тычины мотива «смеха-плача» очень непросто дать однозначную семиотическую и психологическую квалификацию. Но это не должно служить поводом не пытаться ее осуществить вообще.
Историческая публикация Герберта Нойфельда
Крупнейший украинский поэт ХХ века менее всего изучен в украинском литературоведении. До падения цензуры нельзя было ни писать о певце национального возрождения, ни углубляться в подтексты советского поэта...
Немецкий исследователь Павла Тычины углубляется в его творчество уже многие годы. Он не принимает упрощенного и облегченного подхода к творчеству поэта, которого считает, вне всякого сомнения, гениальным и достойным как можно более серьезного изучения в контексте времени — во все периоды его жизни.
В психологическом изыскании Г.Нойфельд делится своим новым прочтением «Похорону друга» в связи с ключом, на который до сих пор не обратили внимания. В эпоху Тычины нельзя было надеяться, что стихотворение «Ти, Павле, ходиш по землі» вообще будут анализировать, а строку «Палюча тьма зійшла на світ» можно будет толковать как аллюзию к антикоммунистическому произведению Артура Кестлера «Ослепительная тьма». Однако великий поэт думает о вечном и говорит о себе и о времени. И тут для Тычины «служение партии и народу» уже не существенно...
В общем, у Тычины, вне частокола газетных зарифмованных фраз, попадаются ЕГО строфы, поражающие глубиной и трезвостью взгляда. Например, в воспевании сентябрьского 1939 года «освобождения» — вдруг живой образ подготовки к войне:
«І кругом — так немовби тремтіла земля:
То ми голос почули з Кремля.
І лились нам слова, як густе молоко у бідони.
Раптом глянули — на Заході відсунулись кордони!»
Вот и все «освобождение»...
Для Герберта Нойфельда характерно совершенно иное отношение к Тычине. Он считает его поэтом трагическим и по-своему верным себе во времена катастрофического падения в обществе духовных ценностей и достоинства человека.
Предлагаемый фрагмент более широкого изыскания Г.Нойфельда «Кого хоронит Тычина в «Похороні друга»?» (отрывок из книги «Не смерті я боюсь?..») будет интересен не только литературоведам.
Евгений СВЕРСТЮК